«Я курсистка-первокурсница. Исправно хожу на лекции. Большая аудитория в два света, как бы с алтарным полукружием. В этом полукружии кафедра. Один другого сменяют на ней один другого славнейшие лекторы. Старик Ключевский, слушать которого художественное наслаждение, о чем бы он ни повел рассказ. Величаво-самодовольный Виноградов, позднее прославившийся либеральным выступлением, опалой и почетным приглашением в Оксфорд. Новгородцев, исполненный морального пафоса, внедряет в Москву кантовский идеализм. Старый краснобай Алексей Веселовский. И сколько их еще Красота, идеал, научный метод, истина гулом стоит под высоким лепным плафоном. И все это мне ни к чему, все это, не захватывая колесиков, идет мимо моей трудной внутренней жизни»[73] Здесь не просто несколько коробящий юмор резвой студентки в адрес учителей светил русской науки (в частности, ее научного руководителя возвышенного мыслителя, специалиста по философии права Павла Ивановича Новгородцева): этот конфликт отцов (XIX в.) и детей (XX в.) имеет масштаб эпохальный Евгению и ее наставников разделяет исторически назревшая «переоценка всех ценностей», которая не была случайной прихотью тяжелобольного немца, бывшего базельского профессора Фридриха Ницше. И когда духу курсов Евгения противопоставляет «живой родник» лежащую у нее дома книгу Л. Шестова о Толстом и Ницше, то возникающая при этом оппозиция идеализм с его прекраснодушием и нарождающийся трагический экзистенциализм указывает, действительно, на происходивший тогда буквально на глазах эпохальный сдвиг, девиз которого «смерть Бога» по Ницше. Для Евгении две эпохи (идеалистическая, красиво уходящая в прошлое, и только что зародившаяся декадентская) олицетворялись, соответственно, Новгородцевым и Шестовым, которые были при этом ровесниками оба родились в феврале 1866 г.
Что же представляли из себя Высшие женские курсы Герье как учебное заведение? Образование на курсах было верхним пределом тех знаний, которые в начале XX в. могла официально получить русская женщина: учебные программы ориентировались на университетские. На курсах существовало три отделения историко-философское, физико-математическое и естественное; в 19031904 гг. там учились примерно 1000 человек, из которых 624 на историко-философском отделении[74]. Наряду с дворянками (они составляли большинство слушательниц), поповнами и купеческими дочками, в числе курсисток были и крестьянки. На примере Евгении Герцык видно, что курсы не только готовили учительниц, но и формировали у учащихся навыки научной работы (разумеется, при наличии задатков и желания). На IV курсе слушательницы выбирали для себя т. наз. «главный предмет» (на историко-философском отделении можно было выбирать между историей, литературой и философией), и те, кто претендовал на получение диплома, должны были написать по нему сочинение. Девушек-«философов» были считанные единицы, но могло ли их не быть вообще в эти годы, стоящие под знаком Софии?! Студенческий состав курсов отличался пестротой: там училось много бедных приезжих, живших на квартирах в отдалении от Поварской, где помещались курсы (их здание до наших дней не сохранилось); плохое питание приводило к разнообразным болезням Контраст им составляли обитательницы профессорских особняков, видевшие в курсах не путь к должности народной учительницы, а орудие личностного самоутверждения: «новой» женщине уже становилось тесно и душно в семейном мирке.
Для преподавания на курсах были привлечены лучшие университетские силы. Помимо названных Евгенией ученых, там преподавали И. В. Цветаев, В. И. Вернадский, Н. Д. Зелинский, Л. М. Лопатин, а также профессор Духовной академии С. С. Глаголев. Каждое из этих имен весомо, значимо для нас и поныне. На историко-философском отделении читались лекции по богословию, европейской истории и литературе начиная с античности, по римскому праву, политэкономии и даже по биологии. Программа по истории античного искусства (читал этот курс, разумеется, И. В. Цветаев), видимо, предполагала наглядное изучение памятников экспонатов основанного лектором Музея Александра III. Но все же вряд ли можно было говорить о полноте знаний рядовых выпускниц в области литературы и философии: соответствующие программы лекционных курсов почему-то ограничивались античностью и Средневековьем. Кстати, эпоха Нового времени отсутствовала и в программах по истории. Быть может, часть учебного материала выносилась в семинары или считалась предметом спецкурсов. Программа по фольклору была гораздо обширнее, чем тематика лекций по древнерусской литературе; видимо, сказывались частные научные интересы лекторов (А. Н. Веселовский). А некоторые пункты программ ныне выглядят курьезно; так, в программе по психологии пункт «Гипотеза непостижимой сущности духа и ее несостоятельность» соседствует с заголовком «Субстанциональная природа души»[75]. Не представления ли о душах-монадах Л. Лопатина, взятые вне контекста его философской системы, так, несколько комично, отразились в учебной программе? Всеобъемлющим характером отличалась программа по искусству итальянского Возрождения (проф. В. Е. Гиацинтов); видимо, курс этот в дальнейшем очень помогал Евгении в ее походах по Риму и Флоренции Лекционный материал распределялся на четыре учебных года, сверх того на курсах можно было овладеть тремя иностранными языками. Свобода для творчества лектора; русская широта и некоторая небрежность; возвышенность нравственного строя и культ классической красоты; элегантность мыслительного стиля (при игнорировании глубин и тем более «бездн»), если к этому добавить либеральную индифферентность к «последним» вопросам, то, по-видимому, можно будет составить себе представление о том «воздухе» курсов Герье, которым на протяжении четырех лет дышала Евгения.
Для преподавания на курсах были привлечены лучшие университетские силы. Помимо названных Евгенией ученых, там преподавали И. В. Цветаев, В. И. Вернадский, Н. Д. Зелинский, Л. М. Лопатин, а также профессор Духовной академии С. С. Глаголев. Каждое из этих имен весомо, значимо для нас и поныне. На историко-философском отделении читались лекции по богословию, европейской истории и литературе начиная с античности, по римскому праву, политэкономии и даже по биологии. Программа по истории античного искусства (читал этот курс, разумеется, И. В. Цветаев), видимо, предполагала наглядное изучение памятников экспонатов основанного лектором Музея Александра III. Но все же вряд ли можно было говорить о полноте знаний рядовых выпускниц в области литературы и философии: соответствующие программы лекционных курсов почему-то ограничивались античностью и Средневековьем. Кстати, эпоха Нового времени отсутствовала и в программах по истории. Быть может, часть учебного материала выносилась в семинары или считалась предметом спецкурсов. Программа по фольклору была гораздо обширнее, чем тематика лекций по древнерусской литературе; видимо, сказывались частные научные интересы лекторов (А. Н. Веселовский). А некоторые пункты программ ныне выглядят курьезно; так, в программе по психологии пункт «Гипотеза непостижимой сущности духа и ее несостоятельность» соседствует с заголовком «Субстанциональная природа души»[75]. Не представления ли о душах-монадах Л. Лопатина, взятые вне контекста его философской системы, так, несколько комично, отразились в учебной программе? Всеобъемлющим характером отличалась программа по искусству итальянского Возрождения (проф. В. Е. Гиацинтов); видимо, курс этот в дальнейшем очень помогал Евгении в ее походах по Риму и Флоренции Лекционный материал распределялся на четыре учебных года, сверх того на курсах можно было овладеть тремя иностранными языками. Свобода для творчества лектора; русская широта и некоторая небрежность; возвышенность нравственного строя и культ классической красоты; элегантность мыслительного стиля (при игнорировании глубин и тем более «бездн»), если к этому добавить либеральную индифферентность к «последним» вопросам, то, по-видимому, можно будет составить себе представление о том «воздухе» курсов Герье, которым на протяжении четырех лет дышала Евгения.
Для размышлений об этой эпохе в ее биографии (а университетские годы это всегда эпоха) у нас весьма немного материала: буквально строки в дневниковых записях 19031904 гг., считаные абзацы в «Воспоминаниях» и черновые заметки (план?) к пропавшему «выпускному сочинению». Думается, на курсах центральными фигурами для Евгении были ее научный руководитель Павел Новгородцев и ближайшая подруга Соня Герье. О своих личных контактах с Новгородцевым Евгения, правда, не пишет ничего. Создается впечатление, что отношение к нему у нее было формально-отстраненным, незаинтересованным, ироничным: на его лекциях Евгения томилась, думала о своем, и лишь изредка до ее сознания, как сквозь туман, доходили слова Новгородцева, развивавшего все одну и ту же любимую мысль: «Мы переживаем раскрытие нравственного закона бесконечные перспективы духа»[76]
Ироничное равнодушие Евгении Казимировны к Новгородцеву не оправдано и свидетельствует скорее о ее тогдашней неопытности в общении и слабом понимании людей. Чего не было в духовном облике Новгородцева, так это декадентской изюминки, культивировавшейся как раз Ивановым, Шестовым и ранним Бердяевым, которых Евгения избрала себе в друзья и чьи идеи считала «живым родником» для себя. Принадлежащий по возрасту к тому же самому поколению, что и эти мыслители, Новгородцев, который ставил во главу угла своей философии «начало безусловного значения личности»[77] и тем самым как будто сближался с Бердяевым, тем не менее по своему пафосу и стилю философствования выглядел несколько старомодно. Чутко подметив эту его тайную обращенность в прошлое (на словах Новгородцев, напротив, всегда декларировал свою приверженность «новым жизненным формам»), Евгения потеряла к учителю интерес. А между тем быть учениками Новгородцева почитали для себя за честь целая плеяда блестящих русских мыслителей Б. Вышеславцев, И. Ильин, Г. Флоровский. Так, Флоровский, в отличие от Е. Герцык, сумевший разглядеть «все обаяние и красоту образа П. И. Новгородцева»[78], писал во вступлении к своему главному труду «Пути русского богословия»: «Одно имя я должен здесь назвать, дорогое для меня имя покойного П. И. Новгородцева, образ верности, никогда не умирающий в памяти моего сердца. Ему я обязан больше, чем сколько можно выразить словом»[79]. Флоровский имел дело с Новгородцевым 1920-х гг. основателем и душой Русского юридического факультета в Праге, с Новгородцевым, для которого «общественный идеал» уже означал «восстановление святынь»[80]христианства. Евгения же слушала лекции Новгородцева-кантианца и писала под его руководством дипломное сочинение. Что же почерпнула она у своего философского наставника, какова роль Новгородцева в ее духовном становлении? Чтобы ответить на этот вопрос, надо постараться в общих чертах набросать идейный облик этого замечательного русского мыслителя.