Я ничего не вижу. Я слышу то, что вы мне говорите, вот и все.
И вы не верите моим словам?
Вспомните, что Гамлет сказал Полонию: «Слова, слова, слова!»[194]
Но в мою честность вы верите, мисс Эмма? серьезно спросил лорд Гринвилл.
Больше, чем в вашу любовь, сэр Чарлз.
А в мое слово джентльмена?
До известной степени. Но клятвы имеют свойство выдыхаться с течением времени.
Стало быть, вы ни во что не верите?
Не совсем так. Я верю в непостоянство всего того, что составляет жизнь человеческую.
Так представьте себе, мисс Эмма, что я принял неоспоримое решение жениться на вас, когда стану совершеннолетним
Это выглядит уже серьезнее, хотя ничего неоспоримого я здесь не вижу.
Почему же?
Потому что женщина в моем положении не может подать в суд, требуя исполнения брачного обещания.
А если я выдам вам бумагу, скрепленную моей подписью, где это обещание будет дано в таких выражениях, что отказ исполнить его покрыл бы меня бесчестьем?
Тогда об этом еще стоило бы поразмыслить.
И вы поразмыслите?
Если получу такую бумагу, возможно
Отлично. Вы ее получите сегодня же вечером.
Не искушайте меня, милорд!
Мисс Эмма, произнес лорд Гринвилл, вставая, я вас люблю больше всего на свете, и если для того, чтобы вы стали моей, необходим брак, что ж, вы будете моей женой.
Я сделаю для вашего спасения последнее, что в моих силах, милорд: не стану распечатывать ни одного конверта ни сегодня вечером, ни завтра; таким образом у вас до послезавтра будет время передумать. Мне нетрудно подождать двадцать четыре часа после того, как я ждала два месяца.
Он поцеловал мне руку и ушел.
Все это говорилось и делалось им с простотой человека, принявшего решение. Недаром сэр Чарлз пользовался в свете безукоризненной репутацией во всем, что касалось обязательности: никто не мог бы усомниться ни в том, что он выполнит свое обещание, ни в том, что он полон готовности это сделать.
Я же со своей стороны, действуя подобным образом, не исходила из корыстных расчетов, не шла на поводу своих честолюбивых устремлений, а уже далеко не впервые подчинялась той непостижимой силе, которая, управляя моей судьбой, требовала, чтобы с каждым шагом я поднималась на еще одну ступень общественной лестницы.
Конечно, однажды я упала; и падение мое было глубоким.
Но вследствие этого падения я снова на ногах относительно, конечно. Любовь сэра Джона и сэра Гарри была лишь данью моей красоте; любовь Ромни была освящена высоким служением искусству.
Я думала, что в истории даже для куртизанок есть свои ранги: я побыла Фриной[195], потом стала Лаис[196], теперь мне осталось дорасти до Аспазии[197].
Аспазия подруга Сократа[198] и Алкивиада[199], жена Перикла, чье слово немало значило в решении государственных дел Греции, в том числе таких, как Самосская[200], Мегарская и Пелопоннесская войны[201], уж ее-то не назовешь обыкновенной куртизанкой!
И вот некий голос тихо нашептывал мне теперь, что мне мало быть Лаис, что со временем я стану второй Аспазией.
Вошел Ромни.
Мы были с ним слишком близкими друзьями, чтобы я скрыла от него то, что только что произошло.
Дорогой мой Ромни, начала я, какой совет вы бы дали женщине в моем положении, если бы ей подвернулся случай выйти замуж за будущего пэра Англии и стать миледи?
А, сказал Ромни, так сэр Чарлз Гринвилл наконец объяснился?
Значит, вы замечали, что он в меня влюблен?
Черт возьми!
И ни слова мне не сказали?
Я был уверен, что в нужный момент вы сами об этом заговорите.
Милый Ромни, право, вы так очаровательны, что, по чести говоря, у меня, кажется, никогда не хватит мужества расстаться с вами.
Можете быть уверены в одном, дорогая Эмма; мы с вами не расстанемся никогда.
Но если я выйду за сэра Чарлза, ведь придется
Да ведь расстаются тела, а вовсе не души. Итак, до тех пор пока воспоминание обо мне будет доставлять вам удовольствие, пока мысли о вас останутся для меня счастьем, разве это не будет истинным, реальным присутствием одного в жизни другого или, как выражается Церковь на своем символическом языке, разве это не родство душ? В пяти сотнях льё, в тысяче льё друг от друга мы, может быть, будем ближе, чем иные пары, которые никогда не расстаются.
Ромни, да вы просто философ, проповедник платонической любви[202].
Древние говорили: «Кто умирает молодым, тот любим богами». Что ж, мне всегда казалось, что самая прельстительная страсть та, которой не дано было состариться. Скошенная в полном расцвете, в воспоминаниях она сохраняет свое благоухание и в сравнении с другими, подверженными медленному увяданию, остается вечно юной и свежей, словно весенняя заря.
Так, значит, Ромни, вы считаете, что Я не договорила.
Я считаю, что вы последуете за своей судьбой, Эмма.
Стало быть, вы верите, что в один прекрасный день я стану супругой английского пэра?
Кем вы станете, я понятия не имею. Но если, уехав отсюда года на четыре, я по возвращении услышу, что вы стали королевой и правите тремя державами сразу, меня это не удивит. Я не был бы Ромни, то есть первым художником Англии, если бы не верил во всемогущество красоты.
Ох, Ромни, как странно: то, что вы сейчас сказали, мне часто повторяет внутренний голос. В этом почти страшно признаваться, Ромни, но я верю в свою судьбу.
Что ж, доверьтесь ей. К тому же если здесь действительно замешана воля Провидения, сопротивление было бы греховно.
Вечером я получила письмо от лорда Гринвилла, однако, следуя своему обещанию, не распечатала его. Но он, объятый любовным жаром, не имел терпения ждать и пришел в тот же вечер.
Я показала ему нераспечатанное письмо.
А Ромни был с ним так же приветлив, как обычно, и быть может, даже еще приветливей.
В котором часу мне ждать вашего ответа? спросил сэр Чарлз.
Завтра до полудня.
Дай Бог, чтобы он был таким, какого жаждет мое сердце! сказал лорд Гринвилл.
Утром я распечатала письмо. Там содержалось следующее:
«Клянусь честью, что по достижении мною совершеннолетия сделаю мисс Эмму Лайонну своей супругой; если я не сдержу своего обещания, согласен, чтобы все считали меня недостойным называться джентльменом.
Лорд Гринвилл.1 мая 1783 года».Я показала письмо Ромни.
Можете не сомневаться ни минуты, сказал он. В этих четырех строчках ваше будущее. Если же сэр Чарлз не сдержит слова, не кто иной, как я, займусь тем, чтобы его бесчестие было полным.
В таком случае возьмите это письмо, сказала я. В ваших руках оно сохранится лучше, чем в моих.
С этой минуты, дорогая Эмма, сказал Ромни, пряча письмо в шкатулку, где он держал свои самые ценные вещи, вы моя сестра, а я ваш брат. Если меня постигнет какое-нибудь несчастье, я позабочусь, чтобы это письмо было вам передано; впрочем, вы сможете в любой момент потребовать его, ведь оно адресовано вам.
Я прошла в свою комнату, взяла перо и написала сэру Чарлзу Гринвиллу:
«Возьмите у себя в министерстве недельный отпуск и сегодня вечером приезжайте за мной в экипаже; потом везите меня куда пожелаете.
Эмма Лайонна».Спустя час я получила такую записку:
«Я приеду и буду в Вашем распоряжении. Но в Вашей записке кое-чего не хватает: после слов Эмма Лайонна следовало прибавить: Леди Гринвилл.
Тот, кого Вы сделали счастливейшим из смертных.
Ч. Г.»Вечером карета, запряженная четверкой лошадей, увозила нас по эдинбургской дороге, в то время как Ромни оповещал моих друзей, что через два с половиной года они увидят меня снова, но уже как носительницу титула и имени леди Гринвилл.
XXVI
Мне кажется, я достаточно дала понять, какое чувство если не привязало меня к сэру Чарлзу, то соединило меня с ним.
Прежде всего это убеждение в том, что он действительно любит меня, уверенность в его порядочности, наконец, и, быть может, прежде всего остального, та гордыня, что влекла меня к почестям, блеску, богатству столь же неотвратимо, как ночного мотылька притягивает пламя, готовое его пожрать.
Сэр Чарлз владел в Шотландии небольшим замком, родовым достоянием своей матери; замок располагался на берегу залива Форт[203], между Масселборо[204] и Престонпенсом, в восьми льё от Эдинбурга[205]. Мы остановились именно там.
От мистера Фокса кому он, вероятно, поостерегся открыть истинные свои намерения сэр Чарлз добился не недельного, а месячного отпуска.
Связь наша продлилась более трех лет и оказала решающее влияние на всю мою дальнейшую жизнь, однако если бы я стала говорить о том, какие чувства я испытывала тогда, мне почти не о чем было бы рассказать.