Как зовут?
Мальчику непонятен вопрос на чужом языке.
Ну, Фриц, Петер, Пауль?..
Голодное существо догадывается: спрашивают имя.
Иоганнес
Вон оно что Иван, значит?.. И у меня такой же И звать Ванькой Как же я тебя убью?.. Повезло тебе, хлопец Не подымается рука Двухлетний накал впустую Ну, ничего, может быть это даже к лучшему Есть хочешь?.. Во тебе сухари, копченая колбаса, шоколад
Подбежали красноармейцы.
Товарищ командир! Это что же значит? Хотели убить, а вместо этого отдали весь неприкосновенный запас?
Мало ли чего болтает язык?.. У сердца свои законы и приказы На сынишку похож И зовут так же: Иваном.
Гут морген, немецкий Ваня!
Обманул тебя твой фюрер!
Обещал весь мир, а дал погибель! шумят красноармейцы, а сами закутывают мальчика в шинель, суют конфетки.
Грязное лицо малыша освещается подобием улыбки. В этом выражении надежда:
Не убьют эти люди, о которых он слышал много страшного от родителей, учителей и священника.
1953 г.
На скрининге
Американец сидит за столом с бумагами. Подходит дипист. Молча приветствуют друг друга вежливыми поклонами. Американец жестом приглашает сесть.
А. Ду ю спик инглиш?
Д. Никс ферштейн.
А. Шпрехен зи дойч?
Д. Чуточку шпрехаю. Только самую малость.
А. Говорить по-русски? Я хоть и американец, но русского происхождения. Дома, в семье, мы говорим только по-русски. Расскажите откровенно о себе. Вы понимаете меня?
Д. Ну ещё бы! Кто ж русского языка не понимает! А насчёт откровенности не сумлевайтесь, всё будет точно, как в аптеке.
А. Значит, приступим к скринингу. Имя и фамилия?
(Дипист роется в карманах, что-то бормочет про себя)
Д. Да где ж она проклятущая?! Всё время в руках держал!
А. Вам понятен вопрос? Имя и фамилия?
(Дипист перестаёт шарить по карманам)
Д. Придётся, видно, без записки говорить. А-амоё имя, стало быть, спрашиваете? Иван, то есть нет, нет Осман. Осман Кату шкин.
А. Осман? А почему ж в прежней анкете написано: «Абдул»?
Д. Так-так, правильно! Абдул! Спасибо, что напомнили! Это я себя с батькой спутал. Батьку, действительно, Османом кликали, а меня завсегда Абдулом.
А. Когда родились?
Д. Это знаю точно, никак не собьюсь. В год вступления на престол его императорского величества, государя императора Николай Александровича в 1894 году.
А. А месяц и число?
Д. Таких точностей не помню.
А. Где родились?
Д. Ну в этой как её ну в Турции!
А. О! Так вы, значит, турок?
Д. А как же. Самый, можно сказать, закоренелый.
А. И, конечно, говорите по-турецки?
Д. Не-а, это особая статья, уж больно трудный ихний язык. Ну, прям неподсильный для нашего брата.
А. А почему ж так хорошо говорите по-русски? Возможно, родились в Турции, а жили в Советском Союзе?
Д. Что вы, что вы, да я этого проклятого СССР никогда и в глаза-то не видал. А по-русски, ну как же не говорить, коли так уж испокон веков заведено? Как деды и прадеды Нам, окромя русского, никакой другой язык в голову не лезет.
А. Хорошо. Пусть так. Значит, родились и проживали в Турции. Где именно? В какой местности?
Д. Турецкого названья не припомню, но говорю без обману, чта от Курска не менее 20 километров в сторону. Ежели говорить по-русски, то вроде как бы колхоз.
А. Колхоз? Недалеко от Курска? Так разве это в Турции?
Д. Извиняюсь, господин Скрининг, я малограмотный, географию не проходил, разве ж мыслимо все турецкие места удержать в голове наизусть?!
(Дипист опять шарит по карманам и достаёт бумажку)
Ага, вот она! Мне вчера наши ребята кое-что записали, что б я, значит, не растерялся.
А. Хорошо.
(Американец закуривает и угощает диписта. Последний читает бумажку).
Д. Так-так, вот, правильно. Абдул Катушкин, родился в 1894 году в забытом месяце, верно. Ну вот, и не Курск, а Карс! Видите? Почти то же самое, только у меня выговор-то не турецкий, а твёрдый, российский.
А. Ну, а колхоз?
Д. Да не колхоз! А видите кишлак! Ах-ха-ха-ха! И придумают же названия! «Кишлак»!. Чудные эти турки! Право слово чудные!
А. Чем занимались в Турции?
Д. И-и-и, чем! Был, как и все, самым рядовым колхозтьфу тыэ-эсамым рядовым турком, в полеводческой бригаде.
А. А до какого года?
Д. Да это уж не иначе как до 1939.
А. А дальше?
Д. А дальше тоже, как по нотам. Вот у меня всё тут записано. «С сентября 1939 года по сентябрь 1944 в польском городе с чесноком». Нет, погоди, что-то не так, с каким же чесноком Васька спешил и плохо накорябал
А. Может, Ченстохов?
(Дипист вглядывается в шпаргалку)
Д. Пра-авильно, Ченстохов! Это уж я сам виноват, не разобрал.
А. А в Германию как приехали, добровольно или принудительно?
Д. Да где там добровольно! Разве оттуда сам добровольно выдерешься?! Принудительно немцы вывезли, спасибо, всё-таки вытащили из того окаянного лиха.
А. А где работали в Германии?
Д. А мы все пятеро, земляки то есть к богатому бауэру под Мюнхеном.
А, Земляки? Значит, все турки?
Д. Какой там! Все разные нации. Один я турок. А Никита Сундуков галичанин, Семен Вахромеев итальянец, Матвей Чупоров персиянин, Захар Овечкин индус, а Васька Самородов халдейского племени. Это мы все твёрдо заучили, пять вечеров бились.
А. Как вам жилось у бауэра?
Д. Да конечно, хвалить-то надо погодить, одначе всё-таки лучше, чем в окаянном колхо то бишь э-эв кишлаке-то том самом эх, да что там уж!., в советском раю-то, стало быть!
А. А с какого времени в лагере Ди Пи?
Д. Как все с 1945 и по сей момент.
А. А обратно на родину хотите?
Д. Ох и не спрашивайте. До чего хочется на родину, на родимую сторонушку, что, кажется, босиком бы, в ночь бы, в ненастье побежал бы туда, ведь там у меня, господин Скрынинг, жена осталась, детишки. Чай, понимаете?
А. Очень хорошо понимаю. Так можно хоть завтра?
Д. С превеликим удовольствием, хоть и сегодня, если сегодня там сатанинская власть сгинет в тартарары! А покуда она там существует, потуда и разговору нет. Понятно?
А. Ну а куда бы хотели?
Д. В любую страну, только не в большевицкую! На любую работу, только не к большевикам. Тут весь мой сказ и последнее слово. Хорошее, серьёзное слово.
А. Я прекрасно вас понимаю. Вы нас тоже должны понять. Зачем «Абдул», зачем «кишлак», зачем вся эта шутка?
Д. Милый ты мой, господин Скрынинг! Не шутка это, а с перепугу всё делается, Не знаешь, что придумать, в какую нацию записаться, чтоб на красную живодёрню не попасть. Знаете вы, как мы все намучились, как настрадались-то. Ну, а ежели пошло на чистоту-на совесть, завтра приду с утра и расскажу всё без утайки, как на исповеди, можно?
А. О кей.
Д. За сегодняшнее простите, завтра другое будет. До свиданья, добрый человек.
А. О' кей. До свиданья, до завтра.
Бернер (псевдоним Божидар) Николай Федорович
(18901969)[64] поэт и литературный критик
Родился в Киеве. После окончания там гимназии получил юридическое образование в Московском университете. Одновременно посещал лекции по истории и литературе на филологическом факультете. Впервые арестован в Москве в 20-годы. Некоторое время жил в Брянске и Калуге. В мае 1933 года осужден тройкой ОГПУ по статье антисоветская деятельность. Отбывал срок в лагере на Соловках. «Моя жизнь после пребывания на Соловках, писал Бернер, перемежалась тюремными отсидками», между которыми он, лишенный права жить в больших городах, скитался по России. Последняя высылка была в Воронеж.
Во время войны попал в Зальцбург, затем в Мюнхен, где выполнил для Института по изучению СССР работу «Внутренняя эмиграция и интеллигенция на Соловках».
В дальнейшем переехал во Францию, где бедствовал. В начале 1950-х попал в туберкулезный санаторий глухого поселка Уссу (Ous-soulx) при Главном управлении Российского общества Красного Креста (департамент Верхняя Луара). В 60-е годы находился в старческом доме в Орлеане в полном отрыве от литературной жизни.
Литературным творчеством Н. Бернер занимался еще до революции. Своим учителем считал В. Брюсова, посвятившего Бернеру сонет «Немеют волн причудливые гребни» (1912). Поэт выпустил 2 небольших сборника стихов «Одиннадцать» (1915) и «Осень мира» (1922). В начале 20-х годов входил в кружок «Московский цех поэтов». Был знаком с О. Мандельштамом, С. Парнок, Л. Горнунгом и др.
В эмиграции поэт издал тиражом в 500 экземпляров 56-стра-ничный сборничек стихов «След на камне», объединенных темой «людских страданий», в первую очередь, страданий узников ГУЛАГА («Кто раз на камень каземата», «Когда б себя забыть, отбросить пережиток»). Просветом для лирического героя Бернера служат «образы развеянных годов»: воспоминания о друзьях, о любви («если для меня в котомке дум осталось / Звено с ушедшим я живу!»), но и они окрашены в трагические тона: «Мой одинокий диалог / С самим собой, кому он нужен».
До 1960 года Н. Бернер изредка еще печатался в «Новом журнале», чаще в «Литературном современнике». Затем полностью исчез из литературной жизни. Характерно, что редакторы антологии «Содружество» (1966) сопроводили публикацию стихов тогда еще живого поэта примечанием: «Дата смерти Николая Бернера нам не известна».