Поставил кофе. Он быстро вскипел. Выпил все. Хлеб тоже кончился. Ну ничего, скоро должны прийти ребята, они принесут. В жилище по-прежнему холодно. Но мне тепло после горячего кофе. На улицу выйти боюсь могут засечь. Скорее бы приходили ребята.
Пришли ребята Колька и Гоня. Принесли чай, булки. Поставили чайник. Жилище быстро нагрелось, даже пар изо рта не идет. Заткнули все дыры, зажгли керосинки. Стало еще теплее, даже можно раздеться. Просидели ребята до полседьмого. Потом ушли. Сказали, что придут в восемь. Делать одному нечего, писать тоже. Поэтому буду писать летние воспоминания.
Летом было хорошо. Плавали на корытине (фанерная лодка). Однажды пошли мы с Колькой после воскресения, когда уезжают палаточники, по местам стоянок. Мы всегда ходили по воскресеньям. Палаточники всегда оставляют всякое добро. На одном месте мы нашли весла и топор. Пошли дальше. Увидели давнишнюю стоянку, рядом бугорок из песка, а на него навалена колючая проволока. Мы убрали проволоку и стали рыться. Вдруг руки наткнулись на что-то твердое. Раскопали. Там обнаружили железную дверь, на которой висел огромный замок. Мы его сорвали и открыли дверь. Оказалось, что это большая железная бочка, врытая в песок. В этой бочке могли свободно поместиться человек десять. Там мы нашли три сделанные из тракторных камер резиновые лодки, машинные насосы, снасти, плесневелый хлеб и много другой дряни. Достали лодки, надули. На них переправились обратно
На сем дневниковые записи кончаются. Но если бы в те длинные ночи он не поленился бы продолжить их и был бы до конца откровенным, то написал бы, что ходили они не только по воскресеньям, но по пятницам и субботам тоже и брали не только то, что оставляли после себя несчастные туристы, но и то, что у них плохо лежало, и даже то, что лежало хорошо. Горе было тем незадачливым отдыхающим, которые оставляли свое хозяйство без присмотра и уходили погреться на солнечный бережок, горе было тем рыбакам, которые не брали с собой запасных снастей и уплывали половить рыбку, оставляя на произвол судьбы зажигалки, спички, сигареты и прочее. Табачок друзьями тогда уже потреблялся вовсю и до винца было недалеко.
Сельмаг. Светло-зеленая облупившаяся краска. Груды ящиков, битое бутылочное стекло, пробки, окурки. Они подбирали окурки, просматривали пустые сигаретные пачки, иногда находили там по нескольку штук. Сразу за магазином начинался лес. Там, за разросшимися кустами бузины и сирени, они учились курить. Там же собирали пустые бутылки, сдавали продавщице, а старшие товарищи покупали вино, наливали им. Так маленькие люди начинали познавать жизнь.
Стояло позднее лето. Солнце еще светило ярко и грело ласково, но вода уже остыла и была чиста и прозрачна. На дне, где раньше были камни, мелкой зыбью застыл песок. Его нанесло штормом. Перемет пришлось ставить там. Было видно, сквозь прозрачную воду, как наживка шевелится на крючках. Потом берег, теплые камни, запах ольхи. Ольховые бурые сережки на песке, сухой камыш, отнесенный штормом к самому лесу. Спокойное, уставшее, умиротворенное море, парус на горизонте. И опять что-то уходило безвозвратно, уносило с собой частичку жизни, растворялось в пространственной дали. И мучительно хотелось туда, где море уходило за горизонт.
Перемет был девственен, наживка нетронута, и лишь на одном крючке красовалось золотистая упругая плотвица.
То было последнее лето детство.
Я родился в неволе, подчинен чьей-то силе,
Жил как все, видел то, что увидеть пришлось.
Только все, чем меня в раннем детстве кормили,
Может живо еще, просто не прижилось.
Я слоняюсь по клетке, я смотрю за решетку,
Ну а там, как всегда, только небо одно.
Прутья клетки моей обрисованы четко,
Что за ними, мне, видно, понять не дано.
Я уйти не могу, а ответить не в силах,
И в страдании моем несусветная ложь.
Кто же ты и зачем ты меня не спросила,
Заставляя искать то, чего не найдешь?
Но однажды, как в сказке, в вихре яркого взрыва,
Мне приснилась мечта, леденящая кровь:
Околдованный светом, я стоял у обрыва
И увидел ее чистоту и любовь.
Полоска мутной воды делалась все шире, рвались ленточки серпантина, провожающие махали платками. Среди них стояла мама и махала рукой, а мальчишка стоял у борта и смотрел, облокотившись о перила, как буксир оттаскивает теплоход от пристани. Затем буксирчик отцепился и корабль поплыл в море, оставляя за кормой Ленинград.
Полоска мутной воды делалась все шире, рвались ленточки серпантина, провожающие махали платками. Среди них стояла мама и махала рукой, а мальчишка стоял у борта и смотрел, облокотившись о перила, как буксир оттаскивает теплоход от пристани. Затем буксирчик отцепился и корабль поплыл в море, оставляя за кормой Ленинград.
По узкому гранитному каналу миновали Кронштадт и вышли на свободную воду. Слева по курсу появилась серая лошадь, а справа желто-зеленой полоской шел далекий берег. Где-то там стоял домик, в котором мальчишка жил летом. Он изо всех сил старался увидеть что-то на берегу, и ему казалось, что он видит рыбацкий пирс, баркас качается на воде, рядом черные большие рыбачьи лодки, дальше мыс с маяком, на желтом песке загорают сейчас друзья или ловят рыбу, только их не видно. Он напрягал зрение, и ему казалось, что он видит их
А потом солнце уже клонилось к западу, становилось спокойным и ласковым. Берега ушли, их уже не было видно. Зато за кормой летели чайки. Они хватали хлеб на лету, галдели. Когда хлеб падал, чайки бросались в пенящуюся, вздыбающуюся от винтов воду, некоторое время оставались на ней, заглатывали хлеб, но потом снова нагоняли корабль. А слева и справа оставались небольшие, поросшие сплошь лесом островки, неизвестно кому принадлежащие.
В кинозале показывали фильм про Страну Советов. Счастливые пионеры бодро шагали по улицам Москвы. Мальчишка сидел на ступеньках у входа (так как делать было все равно нечего) и смотрел через приоткрытую дверь. Молодой швед присел на ступеньку рядом с ним. Он смеялся ему не нравилось кино про пионеров.
Вечером в банкетном зале играл небольшой ансамбль, состоящий их барабанщика, скрипача, басиста, гитариста и пианиста. Ослепительно красивая женщина (как ему тогда казалось), которая днем объявляла по радио на всех языках (кто она, русская, шведка?), теперь танцевала. Она была еще красивее, чем днем. Щеки ее играли румянцем. Все приглашали ее на танец, и она ни кому не отказывала. Чаще всех приглашал ее тот швед, которому не понравилось кино про пионеров.
Наутро он проснулся от того, что сильно качало. В иллюминаторе было только серое небо и серое море. Он вышел на палубу. Дул сильный ветер, и дверь в носовую часть была закрыта. А за кормой все так же летели чайки, но их было меньше. Навстречу шел грузовой пароход, видно было, как он зарывается носом. Задняя палубы была пуста. Только одна женщина, из тех, что веселились вчера в танцевальном зале, стояла, облокотившись о перила, и держала у рта полиэтиленовый пакет.
Днем вышло солнце, море серебрилось, а за кормой все также летели чайки.
На следующее утро море стало спокойным. Потянулись маленькие гранитные островки, на некоторых кустился лесок, стояли один-два аккуратных домика. Затем острова увеличились в размерах, сгрудились, море превратилось в проливы. По берегам появились металлические строения, похожие на склады, нефтехранилища, автомобильные стоянки, здания. К пароходу то и дело подходили катера, молодые люди и девушки в них весело перекрикивались с пассажирами на борту.
Когда пароход причалил, он увидел их свою тетю и кузенов. Они стояли за заграждениями и махали руками.
Для мальчишек не существует других стран, а есть другие места. Через несколько дней он уже гонял на велосипеде, познавая окрестности. Пускал с малышней электрическую лодку в бассейне перед домом. Вставал он рано. Какой сон, когда солнце уже давно проснулось и светит в окна. Тетушка, пользуясь этим, посылала его в соседний магазин, где покупались, обычно, для завтрака мягкий батон в целлофане, апельсиновый мармелад, сыр, шоколад для питья и еще что-нибудь по указанию. При строгой отчетности в сдаче ему разрешалось каждый раз покупать пачку жевательной резинки, которые он складывал в коробочку, для того чтобы увезти это сокровище домой в Ленинград и угостить своих жаждущих друзей.
Бабушка с дедом просыпались несколько позднее. Бабушка делала зарядку, которая заключалась в бесконечном похлопывании себя по разным местам, начиная от щек и кончая ступнями. Это занятие продолжалось в течении получаса, затем шли физические упражнения, не поддающиеся описанию. Стеснительностью бабушка не страдала. Дед зарядки не делал, если не считать сгибания и разгибания ног в постели. Но зато после умывания и бритья он выходил на балкон и дышал перед завтраком свежим сосновым воздухом.