Чего разорались, галчата!
Мгновенно наступившая тишина показала, что на словах потрясти весь остальной мир гораздо легче, чем выполнить только что данное обещание. Пойти против старших это настоящий бунт, дело немыслимое. Одно дело кричать вместе со всеми, и совсем другое вот так, глядя глаза в глаза.
Фарлан прошел сквозь расступающийся строй, и его жесткий взгляд не нашел глаз, решившихся бросить вызов. Подойдя к своему воспитаннику, Черный, к своему удивлению, отметил его посвежевший вид и исчезнувшую с лица печать глубокого потрясения. Еще раз пройдясь суровым взглядом по столпившимся вокруг парням, он вдруг улыбнулся:
Ветераны претензий к тебе не имеют, Оли. Мы поговорили с ребятами, и они признали, что были неправы. Они погорячились, мы ответили. Чего не бывает! Решили поединок был честный! А то, что Тонгвар умер без меча в руке Так что ж, на все воля бессмертных богов! Значит, не заслужил он места за столом Оллердана!
Настоящий рев восторга и облегчения заглушил последние слова:
Фарлан!
Ольгерд!
Понимающе хмыкнув, Черный взглянул прямо в глаза Ольгерда, словно повторяя ему не раз уже сказанное: помни, что бы ни случилось, я всегда прикрою твою спину!
Задернув за собой полог, Ольгерд остановился на самом краю личного закутка, отрезанного от общего дома. Пошатываясь, он попытался стянуть с себя сапог, и голове сразу же замутилось, а расстеленная на полу медвежья шкура закачалась вместе с крохотным огоньком свечи в дальнем углу. Вспомнилось, как после слов Фарлана откуда-то появился бочонок с пивом и все радостно восприняли его как еще одну победу, ведь никогда раньше старшие не позволили бы увести у себя из-под носа целый бочонок. Как потом наполняли братину и пускали ее по кругу, как что-то кричали, перебивая друг друга, весело ржали и снова пили.
Икнув, Ольгерд поднял голову, и пляшущее пятно света поплыло вверх, осветив бледное лицо Ираны и ее огромные немигающие глаза.
Ты чего? Вздрогнув, парень тряхнул ногой, освобождаясь от второго сапога.
Ирана продолжала не отрываясь смотреть на него. Широкая белая рубаха топорщилась балахоном, скрывая очертания тела, тонкие обнаженные руки сжимали огарок свечи.
Ты чего? еще раз зачем-то повторил Ольгерд, уставившись на длинные распущенные волосы, спадающие до самого пояса.
Не отвечая, Ирана присела и поставила свечу в деревянную плошку. Натянувшееся тонкое полотно вычертило рельефную линию бедер, обозначив обнаженное тело, спрятанное под тканью.
Зажмурившись, Ольгерд отогнал скользнувшую мысль. Это была его женщина, его собственность, с которой он спал бок о бок вот уже пять дней, и ни разу ему даже в голову не пришло овладеть ею. Слишком многое видел он в ее глазах. Иногда, глядя на нее, Ольгерд задавался вопросом: зачем он вообще ее взял и что теперь с ней делать? Не то чтобы он совсем охладел к ней, и она его не возбуждала, нет просто он не мог смотреть ей в глаза. Всякий раз, как он натыкался на ее взгляд, у него появлялись мучительные видения ярость, кровь, огонь и ледяной лик с безжалостным взором.
Ступив на ворс шкуры, Ольгерд отстегнул пояс с мечом, и тот с мягким стуком упал на ложе. Не зная, как вести себя дальше, он остановился и прошептал:
Что ты делаешь?
Хмельная вялость стремительно исчезала, надрывно забухало в груди сердце. Вместо ответа Ирана поднялась, оставив желтый огонек у себя за спиной, и одним движением стянула с себя рубаху. Взметнулось черное облако потревоженных волос, и отброшенная одежда приземлилась на пол белым островком. Упругие холмики груди ощетинились затвердевшими сосками и, вскинув голову, девушка отдернула руки, рванувшиеся было прикрыть темный треугольник внизу живота.
Ирана! Сорвавшийся голос предательски выдал нарастающее возбуждение.
Взлетели вверх длинные ресницы, огромные глаза стрельнули вызовом, и Ирана опустилась на ложе. Вытянувшись на спине, она раздвинула ноги.
Возьми меня! Взгляд темных, как омут, глаз пронзил юношу. Возьми меня! Я хочу быть твоей!
Ольгерд вздрогнул, прошелестевший голос принес ему совсем другой смысл: «Ты мой! Тебе не спрятаться от меня!» В глубине сознания промелькнул безжалостный голубой лед и белая бесстрастная маска. Парень яростно сжал веки, пытаясь избавиться от вспыхнувшего видения, а открыв глаза, увидел протянутую руку Ираны и услышал мягкий грудной голос:
Иди ко мне!
Иди ко мне!
Сжав тонкие длинные пальцы, Ольгерд услышал стук ее сердца и ощутил зовущее желание.
Иди ко мне! позвала его девушка, и в черных глазах вспыхнуло отраженное пламя свечи.
Завороженный, он потянулся к приоткрытым губам и вдруг вздрогнул, столкнувшись взглядом с льдинками голубых зрачков на неживом белом лице. В один миг исчезли бревенчатые стены, медвежья шкура и огонек свечи, осталось только обнаженное тело на появившемся из ниоткуда белом искрящемся снегу и неестественно алые губы, шепчущие:
Не бойся меня!
Рванув ворот рубахи, Ольгерд прохрипел, теряя голос:
Я никого не боюсь!
В ответ лишь вспыхнули голубые глаза, и изящные, но сильные руки притянули голову юноши.
Ты мой! В женском голосе прозвучало едва сдерживаемое нетерпение, и прямо в глаза Ольгерда уставились ледяные зрачки.
«Ты мой, ты мой, ты мой!» застучало в висках, и Ольгерд почти прорычал:
Не-е-ет!
Вслед за возбуждением по венам прокатилась закипающая ярость. Остро захотелось причинить девушке боль, увидеть в этих холодных бесчувственных глазах страх. Он навалился на нее всей тяжестью, лихорадочно стягивая с себя штаны и не понимая уже, чего сейчас в нем больше злости или вожделения.
Женское тело вздрогнуло и изогнулось от его первого толчка, а он, словно желая избавиться от стоящего в ушах голоса, вбивал и вбивал свою плоть с каждым разом все яростнее и ожесточеннее. Желание причинить ей боль заглушало все, а девушка будто наслаждалась его неистовством.
Лед ее глаз полыхнул голубым огнем:
Ты мой!
Не-е-ет! прохрипел Ольгерд, а длинные когти впились в спину, раздирая кожу.
Ты мой!
Не-е-ет! Его пальцы с силой сдавили ненавистную белую шею, а ее алые губы, не шевелясь, выдохнули, как стон:
Мо-о-ой!
Под этот стон по телу Ольгерда прокатилась волна оргазма. Парализующий спазм словно сорвал занавес наваждения, и, очнувшись, Ольгерд ужаснулся тому, что делает. Отшатнувшись, он отпустил горло Ираны, и та, жадно глотая распахнутым ртом воздух, схватилась за шею.
Не в силах объяснить свой поступок, парень вскочил и, подобрав одежду рванулся к выходу, но голос Ираны догнал его:
Не уходи! Я знаю, Ирглис не отпускает тебя, но тебе не нужно ее бояться.
Остановившись у полога, Ольгерд резко обернулся:
Я никого не
Не дав ему закончить, Ирана поднесла указательный палец к губам:
Я знаю! Просто попробуй принять ее, и она даст тебе то, что ты больше всего желаешь. Она поможет тебе отомстить!
Глава 8
Год 121 от первого явления Огнерожденного Митры первосвятителю Иллирию
.
Лагерь императорской армии под стенами Ура
Тяжелый взгляд уперся в грязное пятно на подволоке и бездумно замер на его бесформенных обводах. В голубых, чуть навыкате глазах отразилась безысходная тоска и отчаяние. «Вот до чего я докатился, Василий преисполнился жалостью к самому себе. Я, император половины мира, вынужден влачить столь жалкое существование!»
В этот момент он не актерствовал, а искренне жалел себя. Живущий сиюминутными порывами, Василий не выносил затяжного напряжения оно выводило его из себя. Если задача не решалась быстро, если дело требовало времени, а еще хуже приложения усилий, то он не просто терял к нему интерес оно вгоняло его в настоящий ступор.
Прошло всего несколько дней с того момента, как они с сестрой оставили императорский лагерь и перебрались сюда, в расположение диких легионов. Первая эмоциональная речь, звон золотых монет и восторженный солдатский рев все это осталось в прошлом, сменившись рутинными переговорами с варварскими вождями, торгующимися из-за каждой мелочи. Было невыносимо видеть, как унижалась сестра, разговаривая с ними как с равными, а это сволочье, это дикое быдло настолько обнаглело, что уже не падало ниц, обращаясь к нему, императору, а всего лишь кланялось, бросая наглые, любопытные взгляды. Варвары тянули из них золото, находя тысячи дурацких отговорок, когда речь заходила о штурме мятежной части лагеря. Это бесконечное переливание из пустого в порожнее и полная бесперспективность их нынешнего положения повергли Василия в глубокую апатию. Все, о чем он мог думать сейчас, выражалось одной фразой: «Ненавижу их всех! Жалких мерзких людишек, думающих лишь о своей мошне и неспособных понять моего высокого предназначения!»