Взять вот этого, приказал он палачу, но не указал, кого именно, а повел взглядом по лицам закованных еретиков, останавливаясь на каждом. Тот, на ком задерживался взгляд, бледнел и съеживался. Геннадий зловеще усмехался и переводил глаза на следующего. Раз оглядел всех заключенных, другой, третий. Афанасий был уверен, что игумен выберет Мишука, но тот ткнул пальцем в брата Федула.
Дай ему девяносто.
Посреди застенка стояла покатая скамья с отверстиями для веревок, которыми привязывали руки и ноги жертвы. Палач подошел к брату Федулу, вытащил из стены железный засов, которым была прикреплена цепь высоко над его головой, схватил жертву за шиворот и поволок, точно куль. Бросив несчастного на скамью лицом вниз, не спеша задрал рясу и спустил портки до колен. Брат Федул заверещал и попытался подняться со скамьи. Палач небрежно отвесил ему увесистую затрещину, брат рухнул обратно, пребольно ударившись лбом.
Покамест палач неторопливо привязывал к скамье руки и ноги чернеца, подьячий с деланым равнодушием перебирал бумаги, и только архиепископ проявлял явные признаки нетерпения.
Готов? Ты уже готов? несколько раз спросил он палача.
Наконец тот кивнул.
Может, дать ему водицы испить? лживо участливым тоном предложил подьячий.
Обойдется, отрезал Геннадий. Начинай!
Палач взял плеть с тремя ременными хвостами, не спеша расправил ее, любовно провел толстыми пальцами по рукоятке, ухватил поудобнее и предостерег:
Поберегись!
Первый удар он влепил без размаху прямо по ягодицам, словно присматриваясь, примериваясь, как лучше начать.
Один! произнес подьячий.
Афанасий видел повернутое в его сторону лицо брата Федула. В первое мгновение после удара тот лежал молча, словно не чувствуя боли, но не успел подьячий завершить отсчет, как чернец дернулся всем телом и застенок наполнился его истошным криком.
Два! равнодушно произнес подьячий.
Палач зашел сбоку и нанес удар так, что три хвоста легли поперек спины. Брат Федул заверещал. Палач быстро положил еще два удара и перешел на другую сторону скамьи.
Избиваемый захлебнулся криком, волосы прилипли к мгновенно взмокшему лбу, шея надулась, глаза безумно выкатились из орбит. После десяти плетей спина покрылась рубцами, после пятнадцати побагровела, после двадцати посинела. После тридцати начала лопаться и отлетать кожа.
Господи! иногда прорывалось сквозь визг и плач. Забери мою душу, Господи!
На сороковом ударе брат Федул стал вытягивать шею. Рвота затрясла его тело.
Погодь, велел подьячий. Чтоб не захлебнулся.
Палач сделал перерыв. Избиваемый мычал и хрипел, его привязанные ноги подергивались. Рвота закончилась, но вязкая слюна тянулась непрерывной блестящей ниточкой.
Пошел, подьячий махнул рукой.
Сорок один! Сорок два! Сорок три!
Афанасий закрыл глаза. Он не мог смотреть на вздрагивающее после каждого удара тело несчастного чернеца. Тот был уже не в силах ни кричать, ни даже стонать. Из его рта вырывалось лишь полубезумное мычание. Если бы не кандалы, Афанасий заткнул бы уши, чтобы не слышать ни этого мычания, ни равнодушного голоса подьячего.
Пятьдесят шесть! Пятьдесят семь! Пятьдесят восемь!
С начала пытки прошла целая вечность, а счет едва перевалил через половину. Бедный брат Федул!
Но вот и девяносто. Афанасий разжмурил крепко сомкнутые веки и увидел, как палач, распутав руки и ноги чернеца, помог ему подняться. Спина и ягодицы представляли собой сплошной кровоподтек. Струйки крови текли по ногам. Палач поднял брату Федулу портки и опустил рясу. Подьячий протянул кружку с водой.
На, пей.
Зубы чернеца застучали по краю кружки. Он сделал глоток, укусил край кружки и отшатнулся. Его лицо стало желтым, как у архиепископа, глаза блуждали, рот перекосила судорога.
Уберите его, велел Геннадий.
Один из воинов прислонил топор к стене, взял чернеца под мышку, точно полено, вынес из застенка и передал надсмотрщику и стражнику. Те подхватили его под руки и уволокли в камеру.
Это лишь начало, грозно произнес архиепископ. Если сей отступник не признается, получит еще. Каждый из вас, кто запираться станет, получит столько и еще два раза по столько. Все, развести по камерам, и думайте, сволочи, думайте о том, что вас ожидает!
Брат Федул стонал не переставая. Надзиратели пристегнули ошейник, бросили несчастного прямо на спину и ушли. Он с трудом перевернулся на живот. Скоро ему захотелось пить, но воды не было. Он с тоской вспоминал о кружке в застенке, полной холодной воды. В тот момент у него не было сил сделать больше одного глотка. А сейчас ох, сейчас к ужасной боли добавились муки жажды.
Брат Федул стонал не переставая. Надзиратели пристегнули ошейник, бросили несчастного прямо на спину и ушли. Он с трудом перевернулся на живот. Скоро ему захотелось пить, но воды не было. Он с тоской вспоминал о кружке в застенке, полной холодной воды. В тот момент у него не было сил сделать больше одного глотка. А сейчас ох, сейчас к ужасной боли добавились муки жажды.
Пить, пить, шептал брат Федул, умоляю, пить.
Но, кроме Афанасия, эту мольбу никто не слышал. И хоть в его кружке оставалось немного воды, но как передать ее чернецу?
Вскоре брат Федул затих, впал в забытье. Афанасий лежал с открытыми глазами. Сон не приходил, ведь последние дни он только то и делал, что спал, рассчитывая в грезах найти успокоение.
Сцена в застенке цепко держала его. Неторопливый палач, равнодушный подьячий, яростный архиепископ, дрожащие губы попа Наума он видел их ясно и четко. Но вот видение размылось, и ему на смену пришли другие картины. Смутный образ матери: мягкие губы, теплые слезы, жалобный голос его разлучили с ней в четыре года. Рассказы отца, счастливые годы, проведенные в монастырских стенах, азартные мгновения охоты, застывающее дыхание поверженного врага, науки преподобного Ефросина вся жизнь Афанасия, короткая, подошедшая к концу жизнь, понеслась перед глазами.
Коваль, дед Афанасия, был дружинником у Юрия Дмитриевича, князя Звенигородского. Смолоду слыл он первым богатырем в Галиче, где жил князь Юрий. Случалось идти на чудь белоглазую, крыжака литвина или татарву басурманскую Коваль выступал в первом ряду. Все его оружие состояло из железной палицы весом пуда в три. Ни кольчуги, ни шлема, ни щита он не признавал, только посмеивался: «Бог меня хранит, и ангелы целуют».
Перед тем как ломануться в толпу чуди, отворял Коваль ворот у рубашки, распоясывался, чтоб жарко не становилось, осенял себя крестным знамением и давай охаживать вражину палицей. Чудь лишь визжала да валилась, точно трава под косой.
Службу в дружине начал Коваль еще при князе Дмитрии, прозванном Донским за победу над Мамаем в устье Непрядвы, а после смерти его целовал крест на верность сыну Юрию, князю Звенигородскому. Умел Коваль только одно убивать. Сражаться и убивать. И умение свое передал сыну.
Врагов хватало, меч поворачивали то против чуди, то против православного Пскова, крепко бились с ливонскими рыцарями, ходили на Колывань или Куконос, схлестывались с ордынцами.
Для воина Коваль прожил сравнительно длинную жизнь. Юношей стоял рядом с князем Дмитрием на Куликовом поле, а спустя сорок лет пил мед на крещении Дмитрия Юрьевича, названного в честь великого деда. Весь белый, величественный, с лицом, покрытым шрамами, восседал Коваль на пиру за столом князя Юрия. Осушал чашу за чашей да учил уму-разуму молодых дружинников. В жаркой середине застолья подвел Коваль к князю своего шестнадцатилетнего сына, великана, статью похожего на отца.
Как я верно служил твоему отцу и тебе, князь, так мой сын Гнедко послужит твоему сыну.
Князь Юрий улыбнулся и повел головой. Багровая кожа отвисшего второго подбородка заходила, точно ряска на болоте.
Странное, однако, у него имя.
Он силен, как конь, и верен, как конь.
Тогда выпей и поклянись на верность, сказал князь, обращаясь к Гнедко. Не мне, сыну моему поклянись.
Поклянись, сынок! сказал Коваль с улыбкою. Поклянись, я послушаю.
Пусть сам Бог станет порукою, воскликнул Гнедко, и святая икона Галицкая свидетельницей, что буду я верен молодому князю и стану его оберегать и защищать, чествовать и хранить всеми силами своими и, если понадобится, живот за него положу.
Хорошо сказал! вскричал князь Юрий. А теперь выпей, до дна выпей. Посмотрим, силен ли ты в деле, а не только на словах.
Гнедку поднесли серебряную братину, огромную чашу с двумя ручками. Удержать ее за основание было бы невозможным. Гнедко со страхом посмотрел на чашу. Ему показалось, будто в нее входит с полведра меду.
Что закручинился, сынок? усмехнулся Коваль. Вот из таких-то и пьют на верность. Чтобы на всю жизнь помнилось!
Гнедко перекрестился, взялся обеими руками за чашу, поднес к губам и начал пить. Старый настоянный мед вливался прямо в кровь, Гнедко пил, пил и пил, а когда закончил и оторвал братину от уст, зал поплыл у него перед глазами. Юноша зашатался и с трудом устоял на ногах.
Уполох! вдруг закричал князь Юрий. К бою! Дружина, хватай мечи.