Вик достал откуда-то коробку, явно припрятанную им, чтобы не попалась на глаза в первый же момент. «Готовился», подумала Вика. Дело швах. Коробка была размером с книгу, старая, из плотного картона, вытертого на сгибах. В таких хранили бумаги, документы или фотографии.
Вик, перестань, у тебя такое лицо, что меня сейчас инфаркт хватит.
Прости. В общем, я подумал
Что мы должны посмотреть это вместе, я поняла. Вика осторожно взяла в руки коробку, в уме молниеносно перебирая варианты: наследство неоткуда, усыновление нет, есть фото с близнецами у роддома, долги бред.
Под крышкой действительно оказались бумаги. Записки, обрывки, несколько документов, в том числе голубой листок (старое свидетельство о рождении?) и фиолетовый (о смерти?). Вика аккуратно вынула из стопки цветное фото, привет девяностым: диван у ковра, мама, папа, между ними трехлетние близнецы, а на руках у недовольной, зареванной Вики маленький сверток в тугих белых пеленках, из которых виднелся крошечный бледный профиль с носом-кнопкой.
Что?
Ты как?
А? Да нормально, почему ты спрашиваешь? Вика сосредоточенно изучала документы из коробки.
«Стафилококк поражение органов дыхания»
Я отсюда вижу, как у тебя глаз дергается.
Херня.
Почему родители никогда об этом не говорили? Вик задумчиво крутил в руках фотографию. Ты хоть что-то помнишь?
Ни черта я не помню лет до четырех. А ты?
Детский сад немного. Дачу. Подлодку.
Видимо, сначала мы были слишком маленькие
а потом стали слишком взрослые, закончил за нее Вик.
Вика не глядя складывала аккуратные стопки книг в огромные коробки и думала о том, что ее мир всегда был несовершенен, неполон. В нем как будто чего-то не хватало. Как звучит секунда, каков на ощупь понедельник, какого цвета обратная сторона неба? Столько всего узнать было невозможно. Когда она пыталась это что-то поймать, назвать и выспросить у родителей, оно ускользало.
И вот сейчас она вдруг с ошеломляющей ясностью поняла, наконец нащупала, где именно всегда была дыра. И теперь погружала пальцы в гладкую неровность, изучая какое оно? И оно было. Как световой оттиск, который продолжает стоять перед глазами, если зайти в темную комнату.
Вика знала, что и брат тоже всегда это чувствовал. С ними в детской жила тень, падавшая от высокого портика здания через дорогу. Каждый день она кочевала из угла в угол: появлялась на одной стене, скакала по письменному столу, по детским кроватям, к вечеру спускалась на другую стену и исчезала за плинтусом. Зимой тени не было, только мягкий намек в углу, будто она опала и уснула. Но каждую весну тень возвращалась, к лету вставала в полный рост, а осенью снова засыпала. Не умея дать ей имя, Вик, заговоривший очень поздно, звал ее Иии.
Точно ничего не хочешь оставить себе? спросил Вик, оглядывая сложенные и подписанные коробки, которые должны были отправиться на книжный развал.
Нет, ответила она без паузы. Ничего.
Ночь была тяжелой. Андрей уже спал и дышал ровно, глубоко. Вика ловила этот звук, пытаясь поймать ритм, будто если ей удастся, сон горячий, плотный, тугой придет. Но она сбивалась, сон накатывал дурным забытьем и рвался.
Она, трехлетняя, стоит в дверях родительской спальни, где мама при свете тусклого ночника еле шаркает по комнате в расстегнутом папином халате. Некрасивая, уставшая. Ей больно ходить и больно сидеть, мама может только лежать, но все равно почему-то хочет играть с этой новой куклой, которая только снова и снова заходится страшным тихим криком.
Вика металась по мокрой подушке.
Она бежит по коридору от мамы и кричит на одной ноте: «Выкинь-выкинь-выкинь-выкинь!»
Проснувшийся Андрей обнимал ее во сне, гладил по волосам, но она только выпутывалась из влажных простыней, отталкивала его горячие руки и снова забывалась.
Папа укладывает в поникший, похудевший чемодан неглаженые тельняшки. Мама уезжает со своей новой куклой. Вика ждет ее, почти не покидая наблюдательного поста у окна. Соседка, оставшаяся присмотреть за детьми, сердится и не разрешает сидеть на подоконнике. Зато можно есть конфеты сколько хочешь. Мама столько не дает.
Нечем дышать.
Мама смотрит на отца взглядом, уже обращенным куда-то внутрь себя. Она очень слаба, путается в мыслях и воспоминаниях и только просит: «Позаботься о них. Прошу. О Вите, Вике и Вите-Вике-и».
Вик, Вика, И.
Утром Вика проснулась, когда Андрей уже ушел на работу. Черри свернулась на его подушке и спала, высунув язык. На кухне Вику ждала тарелка с двумя одинаковыми бутербродами и записка: «Я покормил Черри. Проснешься позвони. Есть идея, куда поехать на выходные. Тебе надо развеяться».
Не дав себе времени передумать, Вика схватила телефон, набрала его номер и выпалила:
Прости, пожалуйста. Но я не могу. Я не хочу детей. Не могу, не хочу ни о ком заботиться. Я соберу сегодня вещи и пока перееду к папе. Пожалуйста, не отговаривай меня, я уже все решила.
Не успела она положить трубку, раздался звонок. Вик. Кто же еще.
Вика, я тут подумал, я не хочу продавать эту квартиру
Да, как обычно, перебила Вика, не дав ему договорить.
Прости, что я вот так. Но если вы с папой не против, я Мы с Олей и Ксюшей
Да. Да, конечно. Живите.
Вика села на край кровати. Черри спала, чуть дергая лапами. Отодвинув собаку подальше вместе с подушкой, Вика легла рядом и закрыла глаза. Уже в это воскресенье день военно-морского флота. Отец достанет флаг, форму и кортик. И, может, на этот раз они начнут наконец строить чертову лодку. Главное чтобы все поместились: Вик, Вика, И.
Когда придет река
Двери не было. Под вывеской «Речная мастерская» только распахнутые покосившиеся ворота, обшитые листовым железом. Тяжелые, скрипучие, с крошащимися заржавленными краями. Краска почти сошла, и лишь кое-где держались блестящие скорлупки цвета глубокой водной сини.
Двор был щедро засыпан щебенкой. На покосившемся штакетнике сушились перевернутые банки, хлопал на ветру упаковочный целлофан, клоками сорванный с новых коробок с деталями. Рассыпалась горстями рябь по стылой муть на дне луже. Две вороны лениво разгребали сор и стружку в поисках блестящей мелочи: гаек, болтов, шайб.
Около забора стояла криво запаркованная «Волга», дородная, задастая, насквозь ржавая. Ее в девяностых пригнал из самой Москвы дядя Василий. Костя от неожиданности проехал мимо, но испугался собственной трусости и резко затормозил, больно стукнувшись грудью об руль.
Запарковавшись строго параллельно «Волге», он пошел к воротам, неуверенно оглядываясь на машину. Со света Костя не различил, что в темном помещении мастерской дед стоит совсем близко и с интересом его рассматривает. Проклиная свой внезапно осипший голос, Костя прохрипел:
Дядь Василий?
Я. Дед вытер масляной тряпкой огромные ладони. Да не мнись, зайди. Я уж сделал все, щас вынесу твой заказ.
Костя с детства не проходил в мастерскую. Ремонтник из другой смены без вопросов принимал заказ у стойки на входе, записывал огрызком карандаша в желтую тетрадь с загнутыми страницами и там же рассчитывал, доставая на сдачу мятые купюры из засаленного кармана спецовки. Но дядя Василий уже исчез за стойкой, из гулкой темноты слышалось его скрипучее бормотание. Боль в груди не проходила. Да что ж такое, не так ведь и сильно стукнулся, а не отпускает. Костя потер место удара.
Дядя Василий тяжело шагал вперед, постукивая протезом, наследством Афганистана. В детстве Костя любил представлять, что велосипед ему чинит настоящий одноногий пират, и он проводил в пиратской пещере дни напролет. А пират колдовал с инструментами, гонял сигарету из одного угла рта в другой и напевал, щурясь от лезущего в глаза дыма:
Хорошо тому живется,
У кого одна нога.
Поднимал глаза на Костю, улыбался, пританцовывая огрызком сигареты:
И порточина не рвется,
И не надо сапога.
Костя дядю Василия обожал. Пока не познакомился с его сыном, Андреем, Ваксой, как звали его в городе. Он был старше на пару лет и к концу начальной школы уже успел сколотить вокруг себя крепкий круг таких же пустоголовых агрессивных зверят. Вакса всегда вызывал у Кости тревогу. Не сходившая с его лица улыбка пугала: раздражающая, до зубовного скрежета фальшивая радость была, похоже, намертво приколочена к его лицу. Иногда вдруг проступало на нем еще что-то тоска? обида? Но и это тень, сквозь всю ту же не отодрать радость. Знаком его особой доблести были пуговицы с отцовской дембельской формы, перешитые на затасканную джинсовку. Золотые, со звездой. Вакса рос, джинсовки менялись, а пуговицы оставались прежними. С ними и похоронили.
Костя дрогнул плечами и огляделся.