Более того, в последующие пять лет он становится все более заметной фигурой в английских парламентских, адвокатских и политических кругах. Удачный патронат, а также личные таланты и усилия приносят свои плоды. 29 октября 1589 года лорд Бёрли делает следующую пометку в своем дневнике: «пожалование Фрэнсису Бэкону должности секретаря Совета в Звездной палате (a grant of the office of the Clerk of the Councel in the Star Chamber to Francis Bacon)». И действительно, соответствующее свидетельство (patent) было выдано 16 ноября того же года[108].
Это, правда, не означало, что теперь Бэкон мог в ближайшую среду или пятницу направиться в Вестминстер на заседание палаты. Отнюдь! Речь шла всего лишь о том, что он может быть номинирован на должность клерка (секретаря) палаты, когда это место станет вакантным. В случае успеха его годовой доход составил бы около 1600 фунтов. Правда, должность была весьма хлопотная. Советники и Chief Justices посещали палату дважды в неделю, тогда как все технические и канцелярско-бюрократические работы и заботы ложились на плечи секретаря. Однако ждать этого назначения пришлось почти 20 лет, до 1608 года.
Помимо юриспруденции, Бэкон уделял немало времени написанию различных сочинений «на злобу дня». Так, например, в 1588 году, во время острой полемики между пуританами и англиканским истеблишментом (вошедшей в историю под названием «Martin Marprelate Controversy»), он пишет трактат «An Advertisement Touching the Controversies of the Church of England». Труд этот не был опубликован при жизни автора, но 14 рукописных копий ходили по рукам. Бэкон старался дистанцироваться и от англиканской церкви, и от нонконформистских течений, возражая против отождествления пуританизма с радикальными сектами, такими как ариане, донатисты, анабаптисты, фамилисты и многие другие[109]. Выбор Бэконом «среднего пути» в религиозной полемике снискал ему симпатии и критику с обеих сторон.
Он также принял активное участие в работе парламента 1589 года, в котором представлял интересы Ливерпуля. Парламент был созван в связи с острой необходимостью в деньгах на продолжение войны с Испанией. На этом эпизоде биографии Бэкона стоит остановиться детальней.
После провала миссии «Непобедимой Армады» Елизавета решила нанести по испанцам решающий, как она надеялась, удар, в чем ее активно поддерживал Ф. Уолсингем. Обстановка вроде бы благоприятствовала замыслу Ее Величества: Испания на какое-то время осталась практически без флота, остатки «Армады» были сконцентрированы в Сантандере и Сан-Себастьяне, рейды этих портов были слабо укреплены, и искушение добить и дожечь все, что осталось от флота герцога Медины-Сидонии[110], было крайне велико.
Кроме того, королева планировала атаковать испанский «серебряный флот», т. е. конвой, сопровождавший корабли с серебром и золотом из Америки, которые после поражения «Армады» оказались беззащитными. Однако два обстоятельства помешали ей реализовать этот замысел: сыпной тиф, выкосивший половину экипажей английского флота, и плачевное состояние казны[111]. Да, финансовое положение страны к концу 1580-х годов улучшилось: если в 1558 году, когда Елизавета стала королевой, государственный долг составлял около 3 миллионов фунтов стерлингов (при госбюджете в полмиллиона фунтов), то к 1588 году он сократился до 100 тысяч. И тем не менее к финансированию каких-либо дорогостоящих военных предприятий английская казна была явно не готова. Королева даже не смогла расплатиться с моряками, участвовавшими в боевых действиях против «Армады». Преемник Елизаветы на английском троне Яков I Стюарт, принимая в 1603 году бразды правления, вынужден был признать, что продолжающаяся восемнадцатый год война иссушила английскую торговлю и сделала страну нищей. Выступая в палате лордов на первом парламенте Якова (1604), Бэкон докладывал, что государственные издержки за последние четыре года правления Елизаветы составили 2 200 000 фунтов стерлингов, что вынуждает правительство увеличивать пошлины.
Тогда, в 1589 году, парламентарии согласились удвоить налоги, но ясно дали понять, что это согласие не может служить прецедентом[112]. Бэкону поручили составить соответствующий текст, который впоследствии был включен в преамбулу парламентского билля[113].
Кроме того, Бэкон весьма успешно участвовал в работе различных парламентских комитетов, что способствовало повышению его авторитета[114].
Кроме того, Бэкон весьма успешно участвовал в работе различных парламентских комитетов, что способствовало повышению его авторитета[114].
Однако тематика всего им написанного в это время им самим не контролировалась, то была работа на заказ. Кроме того, весь этот тематически разнообразный материал не поддавался никакой систематизации и, как заметил Бэкон, «hardliest reduced to axiom»[115], тогда как молодого юриста привлекали более масштабные задачи, решение которых требовало самостоятельного мышления. Но в этом отношении патронат сэра Роберта принес Бэкону много меньше ожидаемого, хотя граф старался.
Поскольку попытки Лестера и Сидни продвинуть Эссекса были вполне очевидны, и благосклонность к нему королевы была явлена открыто, многие при дворе и за его пределами смотрели на молодого человека как на своего возможного защитника, к которому можно было обращаться с петициями, просьбами, а также за патронатом. После смерти графа Лестера, всегда поддерживавшего пуритан, многие уговаривали Эссекса превзойти покойного в своем попечении о них[116]. И тот благосклонно принял это предложение. Он, действительно, делал все возможное, чтобы поддержать радикальных пуритан, и те платили ему взаимностью. Как заметил современник, «both soldiers and puritans wholly rely upon him»[117].
Нелишне также отметить, что сэр Роберт унаследовал не только должность и винную монополию Лестера, но и роль патрона науки и образования. В свое время Лестер предпринял усилия, чтобы продвинуть Эссекса на должность канцлера Оксфордского университета (хотя было очевидно, что молодой человек был, мягко говоря, не самой подходящей кандидатурой на этот пост; он и сам это сознавал, справедливо полагая, что наибольшую пользу принес бы на поле боя, а не занимаясь политикой, дипломатией и уж тем более образованием). Видимо, Лестер, принимая во внимание, что канцлером Кембриджа являлся граф Бёрдли, намеревался, таким образом, дать своему сопернику «симметричный ответ». Впрочем, хлопоты Лестера ни к чему не привели. Разве что некоторые оксфордские профессора, посвящавшие ранее ему свои ученые труды, отныне стали посвящать их Эссексу. Так, например, Альберико Джентили (Alberico Gentili; лат. Albericus Gentilis; 15521608), итальянский юрист, эмигрировавший по причине своих протестантских убеждений в Англию, где стал Regius Professor гражданского права в Оксфорде, посвящал свои сочинения разным людям в такой последовательности: в 1582 году Лестеру (который был его патроном), в 1585 Ф. Сидни, в 1587 Ф. Уолсингему, в 1589 и 1590 Эссексу (причем последний стал крестным отцом сына оксфордского профессора).
После смерти Лестера Эссекс, который в свою очередь тоже нуждался в надежном патронате, сближается с секретарем Уолсингемом. Кроме всего прочего, такое сближение стимулировалось следующим обстоятельством. Сэр Филип Сидни, жемчужина елизаветинского двора, умирая от ран, полученных в перестрелке при Зютфене (Zutphen), завещал своему «любимому и самому благородному лорду, графу Эссексу лучшую шпагу»[118], что было символом правопреемства, а заодно попросил позаботиться о своей жене прелестной Фрэнсис Уолсингем, дочери госсекретаря, а если точнее: жениться на леди Фрэнсис[119], которая в то время ждала ребенка и вот-вот должна была родить.
Из книги О. В. Дмитриевой «Елизавета Тюдор»:
«Вернувшись из Нидерландов в 1586 году, Эссекс выполнил завет Филипа Сидни и через шесть месяцев женился на его вдове. Сдержав слово, он тем не менее оставил ее в доме ее отца, Уолсингема, вместе с ее дочерью от Сидни (Елизаветой, впоследствии ставшей женой Роджера Мэннерса, 5-го графа Рэтленда [Roger Manners, 5th Earl of Rutland; 15761612], которого некоторые воображают подлинным автором шекспировских пьес. И. Д.), и никогда не жил с ней под одной крышей. Когда же секретарь Уолсингем умер (апрель 1590 года. И. Д.), молодая женщина осталась без покровителя, и муж, естественно, должен был взять на себя заботу о ней. Об их браке стало известно, к тому же графиня Эссекс снова готовилась стать матерью[120]. Реакцию Елизаветы было нетрудно предугадать»[121].
Эссекс попал в опалу. Супругам было запрещено появляться при дворе. Однако граф решил вернуть расположение Елизаветы. С этой целью он принял участие в рыцарском турнире. Такие турниры с 1570 года ежегодно устраивались в День восшествия королевы на престол (Accession Day; 17 ноября) и представляли собой пышные театрализованные зрелища, хотя их предназначение отнюдь не сводилось к развлечению королевы и двора: турниры демонстрировали отношения сюзерена и подданных, позволяя последним заявить о своей позиции, в том числе и по вопросам текущей политики, urbi et orbi, на них приглашались иностранные послы и почетные гости, что превращало ристалища в своеобразное средство внутренней и внешней пропаганды. Как писал Ф. Бэкон в эссе «О разыгрывании масок и триумфальных процессиях», «что до поединков, турниров и ристалищ, то блеск их по большей части состоит в выездах, когда сражающиеся выходят на поле боя; особенно когда колесницы их влекомы странными созданиями: львами, медведями, верблюдами и т. п.; в девизах, что возглашают они, выходя на бой, и в великолепии их доспехов и коней»[122].