Как я люблю улицу Воровского! (Она сейчас Поварская, но не для меня.) Вот здесь, наверняка, есть места удобные и уютные для самоубийства. С наслаждением иду по ней. Озираюсь! Красота! Ну, пришел
Я сижу у дома, в который меня принесли из роддома имени Грауэрмана. Рядом памятник Бунину, сбоку (справа) Институт имени Гнесиных. За спиной скверик зеленый, посредине его огромное дерево. Вообще место хорошее, удобное. Но стреляться здесь я не буду. На месте памятника Бунину, стоял маленький, страшненький домик. Единственный развалюшка на этой улице. В нем когда- то давно жила бабушка моего товарища по хоровушке, Женьки Соловьева. Она странно к нему относилась, он к ней тоже. Они не любили друг друга. Но разве могла она, сумасшедшая и безграмотная воспитывать Женьку? Нет, конечно. Но она пыталась. Очень активно. Мы изредка заходили к ней, поесть блинов. Смеялись, слушая ее нравоучения. Когда блины были съедены, мы красиво раскланивались, (юмористически красиво, с подскоками и вскрикиваниями) и уходили, мгновенно забыв о бабушкиных лекциях. Кончились эти юмористические посещения с блинами плохо. Когда мы с Женькой закончили консерваторию, бабка из зловредности отказалась прописать Женьку у себя. И ему пришлось уехать в родной Таганрог. Два года он был там знаменитостью, играл в лучших ресторанах, за большие деньги. А потом с кем- то поссорился из- за своей девицы, его избили и он умер от ран в больнице. А бабушка умерла через год после его смерти. Домик по плану снесли, поставили памятник Бунину и разбили отличный сквер, в котором я сейчас и сижу. Нет, место плохое. Печальное. Несмотря на присутствие памятника Бунину. Я долго ждал его появления, но почему- то памятник мне не нравится. (Задранная рука?) Следовательно, нужно поискать другое место, для общественно полезного завершения моей неудачной земной карьеры.
До моего бывшего, первого дома, десять шагов. Я делаю их. С трудом. И трогаю рукой теплую шершавую стенку. Может зайти? Черт, я забыл, что нынче никуда нельзя зайти просто так. Возвращаюсь к скамейке. Сажусь.
Странная была квартира у моего отца. (И у мамы). Отдельная, двухкомнатная, но в коммуналке. (И это у сына заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров!) Две отдельные комнаты и отдельная ванная. Туалет общий, кухня тоже. И еще человек восемь соседей в общем коридоре! Впрочем, жили они дружно. Пели, пили. Помогали друг другу, как могли. Жил я там с 1950 по 1954 год.
Страна в разрухе. Но я, конечно, ничего в этом не понимал. Игрушки и конфеты у меня были в избытке, а больше мне ничего не было нужно. Няня у меня была хорошая, добрая, Зоя Она следила за мной, что-то готовила. Очень хорошо всё делала, хотя ей было всего 17 лет. И приехала она из деревни. Ночевала она у своего брата Ивана, который с семьёй из 5 человек жил в этой же квартире, в одной из маленьких комнат. Он и определил ее к нам.
Я ночевал лучше, комфортней. Один в большой комнате. Съев на ночь большой кусок торта. Быстро засыпал, но ненадолго. В другой комнате, тоже большой, собирались друзья папы и мамы. Молодые люди, которые учились с папой в МГИМО. В Московском государственном институте международных отношений. Все они были дипломатами и работали в КГБ. Получка у них была большая, одеты они были лучше всех, и жизнь их была очень интересна. Почти каждый вечер они у нас пили, пели, смеялись, и танцевали, стуча ногами по полу как молотками. Я им страшно завидовал. Я хотел к ним. Но меня, конечно, не приглашали. Тогда я притворялся, что за мной охотится орёл, звал маму, просил орла прогнать, и рассказать мне сказку. Мама красивая, румяная, вспотевшая, благоухающая французскими духами, меня прекрасно понимала. И рассказывала мне веселую, интересную сказку, в которой простая советская курица, политически подкованная, прогоняла орла восвояси, то есть, в США, три раза крикнув слово Сталин. Я успокаивался, выпивал рюмку пустырника, и засыпал. А дипломаты весело скакали до двух- трёх- четырёх утра, запросто игнорируя робкие попытки соседей добиться тишины в квартире.
Кое- что из своей дипломатической жизни мне отец рассказал. Через три месяца после моего рождения, отца назначили третьим секретарём посольства в Кейптауне. Бабушка страшно испугалась, и плакала. Она боялась, что меня в этой страшной Африке съедят негры. Но, не помню почему, Кейптаун не состоялся.
В 1953 году новое Советское посольство ехало на службу в Австрию, в Вену. Среди дипломатов были папа, мама и я. Но, не доехав до Вены 25 километров, посольство было снято с поезда, пересажено в самолёт, и доставлено в Москву. Всё это было связано с делом Берии. Когда мне было лет 20, мы с папой разговаривали на эту тему. Папа страшно покраснел, глаза его побелели от ярости. И он крикнул, что никакого мятежа не было! Однажды я спросил его: могла ли охрана Политбюро в одну минуту по приказу Берии, уничтожить эту организацию? «Моментально!» вспыхнув, крикнул папа. Если так, то судьба охраны после ареста Берии была очень сложной. Какой, не знаю.
Кое- что из своей дипломатической жизни мне отец рассказал. Через три месяца после моего рождения, отца назначили третьим секретарём посольства в Кейптауне. Бабушка страшно испугалась, и плакала. Она боялась, что меня в этой страшной Африке съедят негры. Но, не помню почему, Кейптаун не состоялся.
В 1953 году новое Советское посольство ехало на службу в Австрию, в Вену. Среди дипломатов были папа, мама и я. Но, не доехав до Вены 25 километров, посольство было снято с поезда, пересажено в самолёт, и доставлено в Москву. Всё это было связано с делом Берии. Когда мне было лет 20, мы с папой разговаривали на эту тему. Папа страшно покраснел, глаза его побелели от ярости. И он крикнул, что никакого мятежа не было! Однажды я спросил его: могла ли охрана Политбюро в одну минуту по приказу Берии, уничтожить эту организацию? «Моментально!» вспыхнув, крикнул папа. Если так, то судьба охраны после ареста Берии была очень сложной. Какой, не знаю.
Самое интересное в работе папы заключалось в его посещении московских ресторанов, в которые попасть было невозможно. Всем невозможно, только не папе и его приятелям. Они приезжали после работы, в 12 часов ночи, в ресторан Националь, когда официально он был уже закрыт. И уверенно прикладывали к запертой стеклянной двери свои документы. Служащий в фуражке медленно подходил, читал, и сонное состояние его мгновенно покидало. Он робко улыбался, энергично гремел какими-то железками Секунда, вторая И папа с приятелями по хозяйски воцарялся в ресторане Надолго. До пятого финала. Кружок избранных.
Да! Папа очень любил ресторан ВТО (Театрального общества), в котором я провёл несколько лет вкусной, легкомысленной и веселойжизни, числясь хормейстером театра Оперетты. Я и сейчас очень тоскую по этому ресторану, очень известному, манящему и неприступному для обычной публики. Ресторана этого больше нет. Он таинственно сгорел в начале перестройки, вместе с шестью этажами этой знаменитой организации.
В 1954 году папа и мама разошлись. Папа изменил маме с Зоей. Это всех удивило: мама была очень красива, а Зоя- нет. Мама, как все красивые женщины, весело и самоуверенно считала, что женская красота, главная сила на земле. И поведение папы изумило её. Прошло много лет пока мама не поняла, что есть на земле вещи и посерьёзнее красоты. Папа прожил с Зоей всю жизнь, и очень любил её. Она его тоже.
Я, когда подрос, осторожно расспрашивал маму о её жизни с папой. Она рассказала вещи, которые меня очень удивили и огорчили. У папы, оказывается, были любовницы. Одна из них, однокурсница папы по Высшей Школе МВД, звонила маме, и издевательским тоном сообщала, что Володечка проснулся, оделся и поехал домой. Что пахнет он хорошими французскими духами. И что если мама о Володечку потрётся, то тоже будет хорошо пахнуть, а не так, как обычно. Бешенство однокурсницы понятно: любимый Володечка от моей мамы к ней не уходил, и поэтому она постоянно звонила, и портила маме жизнь, надеясь расколоть нашу семью.
Я спросил маму: «А ты изменяла папе?» Мама печально улыбнулась, и сказала: «Ну как ему не изменять?» И рассказала один случай, который, как ей казалось, в какой-то мере объяснял её право на измену.
1948 год. Бал в закрытом Доме МИДа. Стол потрясающий и публика ошеломляющая: среди гостей, несколько детей членов Политбюро и ЦК. Один из высокополётных парней, смеясь, подошёл к папе и сказал, что ходят слухи, что папа может за одну минуту выпить из горла бутылку коньяка. Папа, лихой и азартный, и уже капитально поддатый, сказал, что может. «Вовка!» сказал парень, «Если ты это сделаешь, я уговорю отца, отправить тебя вторым секретарём посольства во Францию! Покажешь там класс, этим говнюкам и педикам!» Папа сказал, что никакие посольства ему не нужны. Что он советский студент, и что он может просто по-товарищески показать, какой он мастер алкогольного процесса. Все засмеялись. Мама вздрогнула. Папа взял со стола бутылку коньяка (сбежался народ ещё), и ровно за минуту выпил её из горлышка. Крики, пение, аплодисменты. Но папа, вдруг, рухнул на стул рядом с мамой, и уснул, положив ей голову на плечо. Все рассмеялись, и разошлись. Начались танцы. Парень с друзьями унёс папу в сад, и положил там на скамейку. После этого он танцевал только с мамой. Так состоялась её первая измена. Ну, а потом вторая, и третья. От папы она не отставала
Ну, вернёмся в 1954 год. Вернулись. Мама с папой развелись, квартиру разменяли, получили по комнате в коммуналках, и занялись своими делами. А я попал в рай! К бабушке! Жила она с дедушкой, Иваном Емельяновичем, (дед не родной) на Фрунзенской набережной, в большом доме с башенкой. Больше я в Москве домов подобной архитектуры не встречал. Жильцы этого дома въехали в него год назад. Большинство из них были общественные тузы: министры, директора институтов, знаменитые артисты и писатели. Как в него попали мои бабушка и дедушка, непонятно. Потом, через много лет, я догадался: бабушка была любимой операционной сестрой генерал-полковника Вишневского, главного хирурга Советской армии. Он, наверное, и помог бабушке и дедушке переехать из коммуналки в эту шикарную квартиру. Генерал этот был человеком знаменитым, и очень влиятельным. Я, думаю, дедушку эта ситуация основательно покоробила, но он перенёс её мужественно, без выяснения отношений. Он был тактичный, ласковый, добрый армянин, и я его любил не меньше бабушки.