Мне идти надо. Я буду завтра за решением, Африка начал было вставать.
Ты че? Совсем, что ли? Да я тебе этим саксофоном по башке и к батарее привяжу. Ты че?! Сядь! скомандовал ректор. Пойдёт он
Сергеича лихорадило. Он тяжело поднялся с колен. Парнишка стоял, улыбаясь. Но было видно, что он хорошо струхнул.
Мистер Лермонт попытался воззвать к милосердию ректора этот удивительный абитуриент.
Какой Лермонт? А Да это так. Брось ты, милый. Это я так, махнул дружелюбно, совсем по-отечески Сергеич. Сядем, милый у окна, отдышаться чуток. Понимаешь, я только теперь понял. Джаз это ведь праздник музыки. Её свобода! Это так же, как ты у них там праздник, Пушкин ты мой. А я думаю: в чем дело? Пушкин да Пушкин. Так вот что ты был тогда для них. Радость ты моя серебряная. Ты сиди, сиди Понимаешь, что жизнь моя была? Ничто, грязь. А теперь всё! Я услышал. «Ныне отпущаеши раба своего». Но, может, и не поздно. Ты сиди, сиди. И они должны услышать
Сергеич встал, в какой-то прострации оглядел класс. Сердце сжала тоска. Но тоска другая, не утренняя. Скорее это была радость, но радость какая-то трагическая. Словно радость последнего подвига. Как в кинофильме о древнем герое, исполнившем всё и умирающем с улыбкой.
«Глупость бабья, глупость, мысли вы мои, мыслишки» улыбнулся Александр Сергеевич. Ещё раз посмотрел он на своё чудо Африки. Со слезами потряс его руки. И, насколько позволяли ослабевшие от всей этой эмоциональной бури ноги, ринулся в коридор. Нараспашку, в рваной рубашке, без галстука, заплаканный, разговаривая сам с собой
По коридорам было шумно. Группами стояли абитуриенты, мамы, родственники. Шлялись без дела педагоги и ещё невесть кто. Никто ничего не слышал. Всё было то же, как всегда.
Что же вы, что же Милые, вы мои быстро шептал ректор.
Но что или кого он искал, этого Александр Сергеевич не знал и сам. Он проходил из одного коридора в другой. Спускался, поднимался. За ним понемногу стали собираться люди. Наконец его остановили. Был Аркаша. Он смотрел хоть не без иронии, но с какой-то грустцой.
«Что-то человеческое в нём есть», думал Сергеич.
Его прислонили к стене.
Серж! Серж застонал он. Серёга всё слышал! Забыл я про него. Спросите у Сержа. Там Пушкин, ребята, негр. Это джаз Это джаз, ребята!
Говорить ему было нелегко, нелегко и стоять. Он съехал по стене на корточки. Схватился обеими руками за грудь. Опять застонал. Порвал майку, словно пытаясь что-то из-под неё достать, что закатилось и никак не выходило наружу
Вокруг всё забилось молодёжью. Кто-то смотрел испуганно, в основном девочки. Большинство же глядели равнодушно, может, с лёгким недоумением. Где-то кричали скорую. Ректор внимательно оглядел весь полукруг.
Дети Дети, я слышал! Я расскажу вам Не будьте безразличными. Горите! Дети, я расскажу вам, расскажу
Александр Сергеевич снова застонал. Бросил взгляд куда-то влево, сквозь стоящих, опустил руки и затих.
***
Гостья
«Еду. Соскучилась. Сильно», было короткое сообщение.
Что-то изменить он не смог бы всё равно. Она будет в любом случае. Вполне возможно, ей известно, что его жена собирается обедать дома. Они давние коллеги и подруги.
Да, его любовница нарывалась нарочно. Слишком поздно он понял, что ей надо больше, чем эти свидания.
Он айтишник, кроит программы, но не в последний месяц. В который их встречи стали ежедневными. И это уже напоминало лёгкое безумие.
Она вошла, мелодичная, тонкая, с высокой грудью. Уверенно улыбающаяся, с красивым, по-татарски широким лицом.
У него встал сразу, жадно, упруго. Он потянул её за руку, на канапе.
Нет! вырвалась она и указала на закрытую дверь соседней комнаты. Туда!
Эта сильная, молодая и сумасшедше желаемая женщина смотрела требовательно и с вызовом.
Сегодня там!
Пресытиться ею ему не удавалось. Тяга к ней была самым сильным чувством из всех, которые он когда-либо испытывал к женщинам. Он повёл её в спальню, на женину постель, под иконы
После, одеваясь, она делово, с паузами проговорила:
Я не хочу так дальше. Даю неделю на сборы, на объяснения с женой.
Ты же живёшь с этим хмуро заметил он.
Женщина рассмеялась.
С этим! Тот провалит. Уже провалил! Ты что, меня считаешь шлюхой? Я с двумя не живу.
А потом так же, как он, и я провалю?
Дурачок, ты будешь мужем законно! Легализация полная! снова рассмеялась она.
А потом так же, как он, и я провалю?
Дурачок, ты будешь мужем законно! Легализация полная! снова рассмеялась она.
А как с ней?
С твоей женой? совершенно равнодушно уточнила гостья.
Да. Как я ей скажу? Она же твоя подруга.
Подруга усмехнулась нагло и высокомерно.
Белея от гнева, желая её задушить, мужчина всё равно оставался бессильным перед этой жестокой женщиной.
Я сказала всё. Лучше всю ситуацию объясни своей супруге, милый мой, сам. Со мной разговор будет куда больнее, поверь. И потом я беременна. Так что на этом точка.
Его ухмылка выразила недоверчивую иронию.
Поберегись, вдруг тихо и зло проговорила женщина, внимательно оценивая своего любовника. Рожу расцарапаю. Повторяю в последний раз: я не шлюха. У тебя неделя.
У дверей он спросил её:
Ты меня хоть любишь?
Хрупкая на вид, стальная внутри, смягчившись, гостья легко провела рукой по его лицу и, улыбаясь, добавила:
Ты моя маленькая домашняя собачка, дурачок, мой пуделёк. Никто никогда так нежно, так сладко и с такой страстью не трахал меня.
***
Идиот
И-ди-о-тэ, проговорила моя жена по слогам из кухни так, чтобы наши две девочки обязательно слышали.
Идиот, отчеканила она наконец слитно.
Я знал: в данный момент она повязывает цветной в полоску кухонный фартук. На это уже выходили дети. Удобно усаживались на маленький и такой же цветной в полоску, как передник жены, диванчик. Который стоял как раз напротив моего кресла.
Малышне такая наша беседа доставляла почему-то огромное удовольствие. В это время они бывали очень серьёзны.
Идиот, сказала она в третий раз и добавила: Достоевского читал «Идиот»? Это про тебя.
Ну-ну, отвечал я.
На большее я не был способен. Так как к третьему разу всегда чувствовал, что в словах жены какая-то правда есть. В принципе, больше говорить было не о чем. Главное сказано. И потому после третьего раза всегда повисала пауза. Но пауза непродолжительная.
Лучше бы я вышла замуж за начинала она опять. И тут вариантов бывало бесчисленно: от Кольки до Джона. Вежливости ради я спрашивал:
Это который?
И жена уходила в долгие и утомительные воспоминания. Всем становилось скучно. Я имею в виду детей. И наше маленькое собрание расходилось. Я оставался предоставлен самому себе на полчаса, и эти тридцать минут одиночества совершенно угнетали меня. Честное слово, не знал, чем заняться. За тринадцать лет нашей общей крыши, чтоб заполнить это время, испробовал тысячу способов. И пришёл к простому выводу лучше подремать.