В субботу из Кремля я поехал к ним. В очередной раз меня радушно встретили. Это был изящный вечер. Расположились в гостиной, хотя нас было только трое так захотела Настя. Василий не мешал нам, играл в своей комнате.
Настя была в красивом черном платье. Я старался не смотреть на нее. Мне казалось, что это выдаст мой особый интерес.
Как в Кремле? поинтересовался Эдуард.
Работаем, уклончиво ответил я.
Работают все, даже те, кто делает вид, что работает. Лукавое выражение проявилось на его лице.
Может, и мы делаем вид. Только ведь сразу не разберешься.
Поживем увидим. Как говорится: «По делам их судите их». Тут он посерьезнел. Как думаешь, удастся выправить положение?
Шанс имеется. Вполне реальный. Ничто не мешает воплотить его в жизнь.
Ты веришь Гайдару? осторожно поинтересовался он.
Да, без колебаний ответил я.
Эдуард состроил что-то неопределенное на лице.
Ну если это говоришь ты надежда есть. Веселая усмешка вновь гуляла в его прищуренных глазах.
Ты настолько доверяешь моему мнению? Я изобразил удивление.
Ты теперь большой человек. Владеешь информацией.
Я усмехнулся мне хотелось ответить ему достойным образом, особенно в присутствии Насти.
В любой стране спецслужбы имеют то преимущество по отношению ко всем остальным людям, что располагают информацией, недоступной большинству граждан. А имея информацию Я сделал учтивый жест рукой. Надеюсь, ты понимаешь.
Он охотно кивнул в знак согласия, подхватил:
Информация стоит дорого. Но еще надо уметь, обладая ею, делать правильные выводы.
Ну, вы там большие специалисты по части выводов.
А все для вас. Для Кремля.
Допустим, вы не только для Кремля работаете, с деланой вкрадчивостью заметил я. Для самих себя тоже.
А как иначе? в тон мне отвечал Эдуард. Об интересах фирмы нельзя забывать.
Разумеется. Но они не должны превалировать. Мой указательный палец назидательно поднялся. Вы не частная лавочка.
А у вас там в Кремле есть приборчик, который меряет соотношение?
Настя не без удивления следила за нашей вежливой пикировкой. Потом не выдержала:
Ребята, я тут не лишняя? Сцепились, как два петуха. Какой-то междусобойчик устроили. Давайте выпьем за то, чтобы у нас в России все наладилось.
Фужеры были пустые. Я первым схватил бутылку французского вина, стоявшую посреди стола мне хотелось поухаживать за Настей. Налил ей и нам с Эдуардом. Поднял фужер.
Поддерживаю. Пусть все наладится. И побыстрее. Я чокнулся с ней, с Эдуардом, выпил вино.
Потом мы говорили о поэзии. Настя проявляла к ней интерес. Я принялся рассказывать про Леонида Губанова, прекрасного и почти неизвестного поэта. Читал его стихи:
Я падаю, я падаю
С могильною лопатою,
Но не питаюсь падалью,
А я живу лампадою.
Лампадой под иконою,
И на иконе Боженька,
Я с высотою Горнею,
И мне не надо большего
увлеченно декламировал я, видя ее неподдельное внимание.
Евангелье живое я,
Даю себя пролистывать,
А вы, мои животные,
Меня же вы освистывать
С каким воодушевлением произносил я последние строки:
В Америке и в Англии
Стихи мои полюбите.
Я Пятое Евангелье,
Но вы меня не купите!
Я сделал небольшую паузу, а потом продолжил с прежней горячностью:
Какие стихи! А ведь это написано в советское время. Ясное дело, Губанов тогда не мог иметь признание. Его не печатали. Тут я осознал, что долгое время смотрю только на нее, обращаюсь только к ней. И тут же повернул голову к Эдуарду. Слава Богу, мне было, что ему сказать. Между прочим, его мать занимала какую-то большую должность в КГБ. А сын такие стихи писал.
Эдуард ничего не сказал в ответ, он лишь загадочно улыбался.
Я уезжал от них с неприятным ощущением мне казалось, что я слишком явно проявил свое неравнодушное отношение к Насте. Это было недопустимо. Все-таки Эдуард мой брат, пусть двоюродный. Неуютное, зудящее ощущение оставалось и на следующий день, а потом забылось: слишком много дел падало на меня с постоянной регулярностью.
Аллегретто умеренно быстрый темп. Он привычен жителям крупных городов. Хотя порой им приходится ввергаться в бешеную гонку, аллегретто темп обычной жизни. Зато в небольших городках ее темп анданте или адажио.
Престо
Работа находила меня, порой весьма необычная: госсекретарь поручил мне создать и возглавить секретную группу. В Татарстане ожидался референдум по независимости республики, группа должна была наладить производство и доставку агитационных материалов «против», поскольку в самой республике националисты не позволяли печатать такую продукцию.
Вскоре не менее полусотни человек, знакомых мне по демократическому движению, развернули активную деятельность. Двенадцать из них работали вместе со мной в Москве, остальные в Казани и других крупных городах республики. Я и московская часть группы обосновались на Старой площади. Мы печатали газеты, листовки и плакаты, агитирующие против независимости, заполняли ими грузовые машины, которые везли их в Татарстан, а там наши сотоварищи распространяли всё по городам и поселкам. Через неделю кордоны татарских националистов стали останавливать грузовики с московскими номерами на границе республики, обыскивать их, отбирать агитационный груз. Мы перешли на легковые машины их тоже начали задерживать. Тогда мы стали нанимать машины в Татарстане. Они приезжали в Москву, грузились и отправлялись назад. Но дошлые националисты быстро перестроились, начали проверять все машины. Мы опять теряли крупные партии газет, листовок. Пришлось в корне менять тактику. Теперь поезда везли курьеров с тяжелыми сумками, набитыми печатной продукцией. Разумеется, курьер вез намного меньше, чем машина, зато все, что он привозил, шло в дело.
Я работал без выходных с утра до позднего вечера. Мое желание видеть Настю не угасло, но чрезмерная занятость оправдывала уклонение не только от визитов к брату, но и от телефонных звонков. Правда, один раз я встретился с Эдуардом. Я приехал к нему на работу. Рассказал о деятельности моей группы, о тех препятствиях, которые чинят нам в Татарстане, объяснил, что официально мне помочь не могут, поскольку Кремль делает вид, что не имеет никакого отношения к моей группе, попросил брата хоть как-то посодействовать тем, кто защищает интересы России.
Помогу, уверенно проговорил он. Можешь не сомневаться, сделаю все, что в моих силах.
Через два дня выяснилось, что начальство запретило ему вмешиваться в то, что творилось в Татарстане. Эдуард сообщил мне об этом по телефону.
Прости, я не смогу выполнить обещание. Я чувствовал досаду в голосе брата. Понимаешь таково распоряжение. Сверху. Но я прошу тебя не говорить об этом. Ты понял?
Да, хмуро выдохнул я.
Первая мысль, которая упала на меня: «Всё отменили? Я делаю что-то недопустимое в настоящий момент?» Не зная ответа, я тотчас направился в Кремль к госсекретарю. В просторной приемной находилась уйма народу штатские, военные, мужчины, женщины. Я узнал некоторых министров. Шансов попасть практически не было, но я подошел к секретарю, немолодой интеллигентной женщине, сказал, что мне надо передать срочную информацию.
Не знаю, как у вас получится? Она выразительно пожала плечами, обвела недоуменным взглядом подведомственное ей пространство. Видите, что здесь творится.
В этот момент раскрылась дверь, выпуская трех неизвестных мне мужчин весьма солидного вида, а следом в проеме появился хозяин кабинета, пожелавший осмотреть ожидавший приема люд. Воспользовавшись тем, что я находился ближе всех к двери, я подскочил к нему, выпалил:
Очень важная информация. Отниму не более пары минут.
Несколько секунд раздумий, и он тихо проговорил:
Не больше двух минут. И уже для всех. Простите за задержку. Через три минуты начнем совещание.
Как только он, пропустив меня внутрь, закрыл дверь, я прямо там, у входа в просторный кабинет, в бешеном темпе рассказал ему о запрете Эдуарду помогать мне. Его вовсе не удивила эта информация.
Все правильно. Государственные структуры не должны вмешиваться. Во избежание обвинений, что центр навязал свою волю.
А я с моими ребятами?
А ты с твоими ребятами не имеешь никакого отношения к государственным структурам. Ты, будем считать, в отпуске за свой счет. А они вообще сами по себе. Всё, иди. Видел, сколько людей меня ждет?
Выпорхнув из кабинета, я быстро пересек приемную, оказался в длинном коридоре. Я размышлял над тем, что услышал от госсекретаря. Ситуация складывалась любопытная: официальные структуры не считали возможным вмешиваться, а я олицетворял те непонятные силы, которые осуществляли стороннее вмешательство, хоть как-то восстанавливающее справедливость.