С мороза донесся глухой голос топора.
А это что? встревожилась еще больше Анна Витовтовна.
Седьмому дню, Воскрешенью, полагалось быть тихим какие работы?
Так ведь Крещение, угадал недоумение хозяйки Гришка-постельничий, купель готовим.
Гришка подошел со спины тихо, как подходит любой человек из Кремля, смотрящий за домостроем. Даже маленький Митя в свои десять догадывался, что Григорий никакой не постельничий, а как минимум сотник. На нем был красный мундир по случаю праздника. Русые волосы делились ровным пробором. Глаза его были большими, ясными и добрыми.
С победой, Гриша, княгиня подала ему руку.
С победой, Анна Витовтовна. Гриша поцеловал руку и удержал ее в своих на мгновенье дольше, чем полагалось протоколом.
Что там? Дай посмотреть. Княгиня вернулась к окну, где только что сверкала на солнце безлюдная зимняя картина и вот уже разворачивалось действие.
Четверо солдат в ватных тулупах и в кованых шлемах кололи пиками и рубили топорами лед. Длинные топорища опускались поочередно, из-за чего кольщики походили на подвижную игрушку. Можно было подумать, что Днепр провинился и был за то наказан. Командир их стоял тут же и руководил группой импульсами своего шлема. На нем был персидский, с пикой на макушке и арабской вязью по ободку. Буквы зажигались, и железные козырьки на солдатских касках, похожие на цветок с четырьмя лепестками, вторили, загораясь тем же цветом. Когда прорубь была готова, караулить ее остались двое. Они высвободили из ножен мечи и встали на страже воды. Только схватит лед тотчас отступит от яростных ударов. Остальные строем перешли реку и вошли в казарму. Вся сценка показалась княгине возней муравьев на белом листе.
Дмитрий Иванович велел прорубь ему приготовить! Гришка любовался госпожой не стесняясь, не отводя глаз.
Беды в его обожании не было. Оба знали, что их влечение обречено. Княжна побоится, а постельничий не посмеет, даже в мыслях. Наблюдая как-то за туалетом хозяйки из смотровой, в куполе примыкающей к дому часовни, он прокусил палец, чтобы потушить пожар, разгоравшийся в чреслах.
Митя? В купель?
Княгиня уставилась на прорубь, похожую на открытый погреб. Дорогобуж светился небесно-белым, и чем ярче был этот свет, тем страшней казался черный квадрат воды. Изведенная за бессонную ночь нервами, княгиня не сдержалась и заплакала. Нечто необъяснимое испугало ее. Нечто не из этого мира. Чудовище о семи головах, покрытое тонкой кожей, будто одна сплошная губа. Оно таилось в Днепре, в окне, ошибочно прорубленном зимою в лето.
Как Митя? Княгиня взяла Гришку за плечи и потянула к себе.
Так ведь десять лет княжичу Он сам велел Хотел первым. Перед прочими Примером быть.
Нет! Не будет этого. Анна Витовтовна отпрянула от постельничего и быстрыми шажками направилась в детские покои. Решительность сменила тревогу, и слезы высохли так же скоро, как навернулись.
«Ох и переменчива. Ох и хороша», провожал ее взглядом Гриша. Двору было невдомек, что подтолкнуло князя к такому выбору. Скольких дочек присылали Псков и Новгород! Все разошлись по боярам. «А эта?» переглядывались они потом, круглые и наливные, эта, кость литовская. А Гришка понимал. Прелесть несочетаемых черт дразнила его воображение. Худая, а веселая. Умная, а не строгая. И надменная, и шумная. И ведь Богом наказанная всего одним ребенком. Сколько всего пустышек народила? Пять или шесть? А все ж неунывающая. Видал Гришка на своих экранах, что вытворяла она с Иваном Дмитриевичем в его редкие посещения удела. Билась на нем, как висельник перед вечностью. А уж как под ним скакала! Тут хоть все пальцы прокусывай.
Митя! Митя! Где ты, солнышко? долетело со второго этажа.
Постельничий неслышно вздохнул и направился в часовню. Следовало еще навестить настоятеля, попробовать трапезу перед подачей Великим, надеть на попа золотой орарь и проводить его к Днепру. Январские дни коротки. Курить и петь над прорубью следовало начинать уже сейчас.
Бояться было чего. Не каждая тревога беспричинна. Анна Витовтовна не разглядела беду глазами, но услышала позывной сердцем матери. А беда смотрела прямо на княгиню. На ее белое лицо, на белые литовские волосы, спадающие на золотую, расшитую красными крестами накидку. Княгиня мелькала в окнах, то одна, то с высоким мужчиной в парадной форме, и все это время покойница стояла на дне Днепра и звала к себе Митю. Были у нее когда-то такие же красивые и сухие волосы и такая же гладкая кожа. Она скребла расколовшимся надвое ногтем по перламутровому нутру раковины и пузырилась тихой песней, манком для княжича. Сонные щуки и окуни замерли друг против друга в контрдансе. Они отщипнут от царевича то, что она им оставит глаза, язык, но не легкие. Легкие Мити ее! И пускай на суше царствует Анна, зато здесь, под толщею льда, правит она речная девица.
Многих ли девушек истерзал князь по уделам? Уж немало. Да вот только не каждая сумела пережить смерть. Зарытая однажды Заборовым, наспех, в собственном огороде, она и вправду побыла до поры в мертвых. Смерть ее была глубоким сном. Он повторялся. Виделось ей, что молния ударила в колокольню и замерла фиолетовой полосой в небе. Кремль полыхал, из него рвались люди. Они тыкали пальцами в свои светящиеся прямоугольники и кричали в них о помощи обожженными ртами. То были московские наемники управляющие областью и их семьи. Из полыхающих ворот Фроловской башни выехал князь Иван Дмитриевич с приспешниками полюбоваться чужой бедой. В этом месте из раза в раз ход времени преломлялся, как бывает только во снах. Войско, гнавшее людей, замедлялось, а беглецы, наоборот, ускорялись. У берега люди падали наземь и тянулись руками вверх, к невидимому Богу, и он их слышал и щадил. Днепр расходился надвое, и люди выходили из города по песчаному дну. Волны смыкались за их спинами, покрывая княжье войско. Снилась ей и милость Божья. Воительниц Бог сберег, потому что женщин любил больше. Даровал им жизнь рыбью, в чешуе, с жабрами, но жизнь!
Не умерла Ксенька замерла. Замерло ее сердце, ее дыхание, ее мечты. Только сон остался. Стал ей. Так пролежала она, брошенная в яму без гроба, не отпетая, голая, с мая по октябрь. Летом близ нее разрослась вишня. Пустила корень в ее разинутый, замерший рот. Тот пророс сквозь щеку. Так, наверное, и спала бы, пока не срослась с деревом, но в Покров день две хваткие руки докопались до ее ног, схватили за пятки, уволокли в реку и почем зря разбудили. Корень подрал щеку, как блесна щучью глотку, и первое, что узнала Ксенька в новой жизни, было «боли нет». Второе жабры, они разошлись над грудью глубокими порезами. «Грудь!» Ксенька схватила ее и сжала. Что с ней сталось?
Так бывает, прохрипела подруга ее детства Катя. Молоко в Днепр ушло.
Катя! Живая. Ксенька и обрадовалась, и испугалась.
И было чему. Она же была там, с соседским мальчишкой, когда Катю срезали с крюка в амбаре, а мальчик еще отворачивался, не потому, что боялся мертвяка, а потому, что не видел прежде голых девиц. «Еще и беременная», трясла головой попадья, когда родители Кати почти разжалобили священника мольбами. Но жена в случае батюшки это навсегда, и он отказал. Ксенька сама бросала землю в яму, одинокую, за оградой, и еще ревела по дороге домой, что неотпетой подруге покоя не будет.
Так жива?! тряхнула ее Ксенька и переполошила рыб.
Ну так, скрипнула Катя и засмеялась железным смехом так, что мелкие пузырьки навернулись на жабрах.
Ксенька уставилась на живот Кати. Он все еще был круглым.
Ты до сих пор тяжелая?
Теперь навсегда, отмахнулась Катя. Это икра.
Кать, а мы что, русалки? Ксеньку пугал собственный незнакомый голос. Он был глухим, а слова тянулись натужно и выходили хриплыми.
Фараонки. Так правильней.
Только сейчас Ксенька разглядела руки Кати. Они были синюшные и склизкие. Она была вся сизая, как медуза.
И я туда же, погладила себя за локти. Кожа была скользкой, будто вымоченной в масле.
Катя понимала, что происходит в душе новенькой. Она не забыла свои первые подводные дни. Тот голод не сравним ни с чем. Оставленная могила дышала холодом в звездную ночь удивленным разинутым ртом. Визг бобра, из-под лопатки которого она выскабливала ногтем розовое легкое, в прожилках, похожее на тучку в молниях. Голод и страх. За ними последует отчаянье. Но прежде был голод.
Жалко мне тебя, Ксенька. Жалко. Зато и радостно.
Я ведь до тебя одна дорогобужская была.
А остальные кто ж? Ксенька свыклась с удивлением, его вытесняло первоочередное желание.
Ее занимала насущная пища и спрашивала она, не интересуясь ответами.
Да почти все смолянки.
И что ж, у них несчастных больше?
Людей больше, а значит, и несчастных.
Ксенька не дослушала. Она запрокинула голову, высунула язык, оттолкнулась ото дна и стрелой вылетела из воды, ухватив за шею селезня. Грудку его она выгрызла еще до того, как плюхнулась обратно. Теплая птичья кровь заговорила зуд.
Ты схватываешь на лету, улыбнулась Катя и обнажила три ряда мелких сточенных зубов.
Кать? Они плыли к заводи.
Впечатления вымотали Ксеньку. Их было чересчур после скованного лета в чистилище. Катя уводила подругу в камыши. Там обычно спали сестры. В стороне от течения.
Кать, а почему хвост не рыбий и ноги на месте?