Журнал «Юность» 07/2021 - Литературно-художественный журнал 8 стр.


В последнее время у меня появилась аллергия на шум. Стоило только Лийке хрустнуть салатом, и мне сразу казалось, что она сидит на моей груди и чавкает куда-то в самое ухо. Лийка обижалась. Я погуглил, в интернете это называют мизофонией.

Месяц назад в верхнюю квартиру въехала новая соседка, и я слышал, как она шаркает. Еще хуже, чем Лийкина еда. Я даже поднимался к ней наверх: обои с огромными разноцветными цветами, стеллаж из темного дерева в коридоре, пахнет старостью, низенькая женщина с большим носом.

Я хотел переехать от этого шума. Лийка не хотела. В ней вообще будто что-то сломалось. Предел ее решений сузился до ближайших выходных. Она не могла сказать мне, поедет ли со мной в отпуск. Не могла решить, менять ли нам стиральную машинку. Вчера расплакалась, потому что не смогла выбрать одежду на работу.

Старушка опять зашаркала. Я представил ее тапки, красные с черными завитушками по бокам и тяжелой негнущейся подошвой. Она приподнимает ногу над полом, большой носок собирается гармошкой на ноге. Кожа на ноге тоже как носок, неровная и в пятнах. Толстый пыльный каблук проезжается по полу. Толстый пыльный каблук проезжается по полу. Толстый пыльный каблук.

Я добежал до туалета, схватил швабру, вернулся в комнату и несколько раз стукнул черенком в потолок. На меня осыпалась штукатурка. Шарканье стихло. Кажется, старушка в квартире замерла так же, как и я со шваброй. Я ждал, пока она сделает следующий шаг. И она сделала. А я сильно ударил шваброй в то место, куда она ступила, и быстро пошел к Лийке на кухню.

 Давай переедем.

Она отложила телефон и улыбнулась мне.

 Почему ты улыбаешься?  спросил я.

 Я улыбаюсь тебе.  Она выделила голосом последнее слово, как будто это что-то объясняло.

 Когда мы переедем?

 Я не знаю.  Она все еще улыбалась.

 Я перееду один.

Это было страшно, но не так, как я себе представлял. Все внутри меня ухнуло вниз, задрожало в предвкушении. Я прислонился к стене. Нужно было сказать, что все это шутка. Что я, конечно, не хочу никуда один. Но я молчал. Я хотел.

 Слушай,  сказала она, снова улыбнулась, но криво, как будто нехотя.  Помнишь, я ходила к врачу вчера? Они кое-что нашли.


История, которую Лийка рассказала, когда мы познакомились. Жила-была маленькая птичка, воробушек, черноглазый, сизокрылый, юркий мальчишка-воробушек. Жил он, конечно, в Москве, успел даже раз свить гнездо, но, как дурак, в скворечнике. Туда заглянули человеческие дети и пиши пропало. Воробушек вроде не сильно расстроился, даже забыл об этом к следующему сезону. Как-то раз он прыгал по земле в поисках крошек, и что-то сзади топнуло. Он полетел, вперед, вперед, вправо, влево, вперед куда мог, туда и летел, несколько раз бился о стекла и оказался в метро. Под ним грохотали поезда и ходило много людей. Страшно. Воробушек летал во все стороны, но все время натыкался на стены. Летал, кричал, летал, кричал, но не было выхода, только стены. Тогда он заполз в какую-то темную выемку, нахохлился и умер там. От одиночества, конечно.

Я старался меньше времени проводить дома. После тридцати я понял, что так пугало меня в пустой квартире. Оказалось, я не выношу своего общества. Лийка боялась измены. Мое «я люблю тебя» было признанием в ее незаменимости, моей постоянной, ежеминутной нужде в ней. Измена же значила противоположное, измена говорила: я больше тебя не вижу. Она была в вечной погоне за теми, кто должен был заметить ее и полюбить. Чем больше, тем лучше, всех в кучу и меня сверху.

На улице заканчивался ноябрь, черный месяц, тут и там проедаемый тусклыми желтыми фонарями. Все, что могло, уже высохло и приготовилось к снегу. Но и зиму обещали как ноябрь, сухую и ветреную. Я включал весь свет, когда приходил домой, но это не очень помогало. Ноябрь все равно просачивался через мои свежепоставленные дорогущие окна, через тяжелые занавески в комнату, он полз к кровати, к моему теплу.

Я открыл глаза и увидел Лийку. Она сидела на полу, как и раньше. Из квартиры в квартиру за нами всегда кочевал ее ворсистый бежевый ковер. Я и сюда его перенес. Иногда в нем все еще попадались ее волосы.

Тем летом Лийка похудела килограмм на десять и снова стала похожа на себя восемнадцатилетнюю, маленькую девочку с большими глазами. Я прочитал в «Википедии», что ее имя образовано от аккадского слова «литту», в переводе «корова». В детстве я каждое лето жил у бабки в деревне. Когда я проезжал на велосипеде мимо пастбища, коровы медленно поднимали головы и смотрели мне вслед. Мне всегда казалось, что этими своими огромными глазами они смотрят куда-то в параллельную реальность, сквозь меня, прямо в космос.

Тем летом Лийка похудела килограмм на десять и снова стала похожа на себя восемнадцатилетнюю, маленькую девочку с большими глазами. Я прочитал в «Википедии», что ее имя образовано от аккадского слова «литту», в переводе «корова». В детстве я каждое лето жил у бабки в деревне. Когда я проезжал на велосипеде мимо пастбища, коровы медленно поднимали головы и смотрели мне вслед. Мне всегда казалось, что этими своими огромными глазами они смотрят куда-то в параллельную реальность, сквозь меня, прямо в космос.

 Лийка?  Я приподнялся, но она жестом остановила меня.

 Не вылезай, тут холодно,  сказала она.

Она улыбнулась. А потом засмеялась, звонко, легко. Смеялось все ее тело, как раньше.

 Смотри, как я теперь умею,  сказала она.

Лия встала, подошла к кровати, наклонилась ко мне и произнесла какое-то слово. Звук дошел до меня как из-под воды.

 Что?

Я откинул одеяло и вскочил с кровати. Ее не было. Всю комнату заполнил запах мокрых осенних листьев.

Я остался один.

Николай Железняк


Живет в Москве. Работает руководителем литературно-драматургической части театра А. Джигарханяна.

Островок в океане

Долгие годы так ей казалось из-за бесконечной полярной ночи от него не приходили письма, хотя обслуживаемая ею в отсутствие мужа метеостанция делила помещение с почтой

Муж был ссыльным, вмененная ему статья содержала подпункт о призывах к свержению существующего строя. После возвращения из следственного изолятора здоровье его было плохим. Одна нога почти не слушалась. Да и боли в позвоночнике не проходили. На допросах муж никого не оговорил и по своему делу пошел в ссылку один. Ночами он часто просыпался, пил крепкий чай, стараясь не греметь чайником и жестяной кружкой, о чем-то вспоминал или думал, склонив голову, для ее успокоения разворачивая на обструганных досках стола журнал ежедневных наблюдений. Ее он берег и ночных дум никогда не рассказывал. Да она и не расспрашивала, зная, что он не ответит, лишь отшутится. Лучше всех приборов, выставленных на высоких сваях позади домика всем ветрам, из коих преобладал лютый северный, он знал о надвигающихся переменах погоды. Организм стал восприимчив к перепадам давления. За два дня у него начинались боли в поврежденных суставах. Он не мог спать, был не в силах найти удобное положение, в котором сможет забыться. Оттого и сидел над тусклым, мерцающим на кончике фитилька огоньком коптилки и рисовал простым карандашом на оберточной бумаге.

Экзотических зверей в тропических лесах, на берегах рек, в зарослях диковинных растений поутру с восторгом рассматривала их дочь, расспрашивая о неведомых землях. Ведь за слюдяным от морозной наледи окном лежал лишь снег, кружили снежные вихри, торчали торосы, неизменно неистово облизываемые свинцовыми волнами угрюмого серого безбрежья океана под белесым небом, если наступало время короткого полярного дня. Еще он радовал дочь бумажными самолетиками со звездами на острых крыльях. С таких же маленьких, как птицы, самолетов с небес иногда падали мешки с почтой, что являлась связующим звеном с Большой землей. Тогда муж обязательно ходил на поиски груза с совсем юной почтальоншей. Но обычно корреспонденцию доставлял военный катер. Кроме их семьи она, муж, пятилетняя дочь,  в домике, на половине почты, еще проживала девушка-почтальон. А вот если обойти поочередно три каменные гряды, двигаясь неизменным курсом на норд-норд-ост, то можно выйти к зенитной батарее, где служили матросы. Им и носила письма девушка-почтальон. С ней прогуляться она часто отпускала дочь, утепленную, как капуста, в многослойные одежды, когда из замотанного шерстяным шарфом лица выглядывали лишь остренькие карие глазки, на ресницах которых образовывался иней. Смена отряда моряков на новую многомесячную вахту также приходила катером, а до той поры светлым пятном в ночи для служивых ребят служили принесенные девчушками убористо исписанные белые листки бумаги из далеких, покинутых городов и сел, где жили и выживали близкие в тяжелое время лихой войны, неся бремя тягот. Больше на заполярном острове никого не было. Только белые медведи иногда захаживали то ли в поисках пищи, то ли приключений, ведомые любопытством.

А потом и ее мужа призвали в армию.

Младший братик был совсем мал и не мог участвовать в играх с сестренкой, но та любила его укачивать в сделанной мужем из разбитой деревянной бочки колыбели, тихо напевая песенку, разученную с граммофонной пластинки. Несмотря на присутствие других людей на безымянном острове, их было только двое в этом белом безмолвии: девочка и мама

Назад Дальше