Гомер
Одиссея
Древнегреческий эпос в пересказе Сергея Носова
© С. Носов, пересказ, 2022
© ООО «Издательство К. Тублина», 2022
© А. Веселов, иллюстрации, оформление, 2022
Вслед за Гомером
Вместо предисловия
Немного о личном.
Одиссей это что-то из детства. Из раннего до куновских «Легенд и мифов Древней Греции». Мне было шесть или семь, когда посмотрел итало-американские «Странствия Одиссея», фильм, надо заметить, отнюдь не детский, но рядом с нашим домом был Измайловский сад, и посещения его часто завершались полузаконным кинопросмотром, а всё потому, что бабушке было скучно сидеть на скамейке напротив деревянного Летнего театра и видеть афишу, когда её внука занимали свои забавы на воздухе. За год до школы я посмотрел довольно много взрослых фильмов (включая «детям до 16» это позже меня на них не пускали, а с бабушкой было можно, ещё можно). Забытому свойственно припоминаться. Сейчас о себе знаю, что природа иных поздних дежавю, тревоживших странной загадочностью уже меня повзрослевшего, это оттуда от тех детских кинематографических впечатлений.
Вот так со мной и получилось, что годы спустя книжный Гомер в переводах Жуковского ли, Вересаева ли подсвечивался в моём восприятии припоминаниями того почти забытого фильма. «Почти» не значит «совсем» в чём убедился недавно, пересмотрев. Увиделось, как будто и не забывал: циклоп, сирены, тени мёртвых, истребление женихов и сам я, шестилетний, притаившийся в темноте зала, ошарашенный свидетель и пассивный участник событий: тут забывай не забывай, «Одиссея» это то, что случилось лично со мной (к вопросу об архетипах!..).
Между прочим, недавний просмотр неожиданно разъяснил одно моё дежавю по впечатлениям от другой киноленты. Начало девяностых, я смотрю «Основной инстинкт», впервые вижу на экране Майкла Дугласа, и кажется мне, что я уже где-то видел это лицо, или нет на него похожее. Вероятно, постоянная озабоченность, написанная на лице героя, с неизбежностью навязывается (таков режиссёрский приём) подсознанию зрителя, провоцируя его на ложные припоминания, так я тогда попытался объяснить себе эту неясность. А сейчас пересмотрел итало-американский фильм из моего детства и понял, что не было припоминание ложным. Потому что Одиссея, мне тогда явленного на экране садового кинотеатра, играл, оказывается, Кирк Дуглас, отец Майкла Дугласа, можно спорить, насколько сходство между ними неуловимое, но оно точно есть. Подождите, но ведь эта ситуация прямо-таки по Гомеру. Спартанский царь Менелай у себя на пиру видит молодого гостя, чужестранца, и не может понять, чем ему знакомо лицо этого человека, и вдруг открытие: так это же Телемах, сын Одиссея! Что ли, пропорция здесь получается по внешности: смотрите, актёр, игравший детектива в эротической драме, относится к своему отцу, прежде сыгравшему Одиссея (и это в моём восприятии), как сам Телемах относится к своему отцу Одиссею (в восприятии Менелая), а значит, припоминания наши царя Менелая и, стало быть, моё одной природы, так или иначе восходящей к образу Одиссея. Примечательно, что мы оба, спартанский царь Менелай и, стало быть, я, разобраться со своими мутными ощущениями самостоятельно не сумели, Менелаю помогла Елена, с первого взгляда узнавшая в чужестранце сына Одиссея, а мне помогли повторный просмотр старого подзабытого фильма плюс обращение к Википедии, рассеявшей последние сомнения относительно родства актёров. Короче говоря, нашими переживаниями мы с Менелаем обязаны одному человеку Одиссею, и, сколь бы ни было пустяшным моё, оно соотносится с тем, чужим, изъяснённым сказителем за неполных три тысячи лет до меня.
А вот интересно: у многих из моего поколения был свой опыт сказительства, по крайней мере, в детстве опять же, когда в среде подрастающей малышни, объединённой дворовым общением и режимами пионерлагерей, бытовал так называемый детский фольклор со всеми этими чёрными руками, синими ногтями, кладбищенскими старухами и тому подобным. Вспоминаю: пионерский лагерь, младший отряд, отбой, в палате выключен свет, по закону полагается спать, но наступает время страшных историй. Как-то само собой получается, что главным рассказчиком нашей палаты становлюсь я, это мой звёздный час, ни с чем более не сравнимый успех (вижу с высоты прожитых лет) и одновременно негласная и почётная общественная нагрузка. Но как это легко и по кайфу нанизывать один на другой сюжеты, самозабвенно фантазировать в этой темноте и тишине, чувствуя: тебе внимают! В помощь ночному сказителю из шестого отряда, помимо чёрной руки и большой мясорубки, великан-людоед с одним глазом во лбу, и этот глаз надо непременно выколоть, чтобы спастись из пещеры. А знаете ли вы, для чего иногда нужно залить уши воском? И каково это себя ощущать обросшим щетиной, когда тебя и твоих друзей ни за что ни про что превратила в свиней гостеприимная хозяйка острова, на вид совсем не опасная? о, какой здесь простор для фантазии!
Смею предполагать, что и те, настоящие сказители древних времён испытывали нечто подобное, соприродное тихому восторгу вдохновенного фантазёра. До того, как песни о падении Трои и возвращении Одиссея обрели законченный вид, закреплённый в письменных текстах, они исполнялись аэдами, сказителями-импровизаторами, зачастую их и слагавшими. Гомер сам из таких (кем бы он ни был и сколько бы ни было их, объединённых этим великим именем). В «Одиссее» два песнопевца присутствуют непосредственно и названы поимённо, это Демодок и Фемий. Отнесёмся к поэме Гомера как к высшей реальности и спросим себя: если бы не они, эти сказители, откуда бы мы узнали о странствиях Одиссея и о том, как он покарал разорителей дома? Слепой Демодок, приглашённый на пир царя Алкиноя, слушает вместе с другими рассказ самого Одиссея, все эти истории про циклопов, сирен и тому подобное. А Фемий, принуждённый в отсутствие Одиссея развлекать женихов Пенелопы, свидетель их пиров и в конечном итоге их же самих истребления. Между прочим, оба испытали, по-нашему, стресс. Демодок пел о Троянском коне и хитрости Одиссея, каково это узнать, что слушателем твоим был сам Одиссей? С Фемием ещё лучше: он мог не успеть попрощаться с жизнью. Одиссей пощадил его только благодаря заступничеству Телемаха (другой счастливец глашатай Медонт); все остальные причастные к пирам женихов стали жертвами бойни, устроенной Одиссеем. Памятью о событии мы, получается, обязаны песнопевцу Фемию, а раз так, то и на всей этой истории с женихами лежит печать его благодарности за пощаду.
Первый же повествователь это сам Одиссей. Имеется в виду его выступление на пиру Алкиноя, царя феаков, история о собственных приключениях, ошеломившая участников пира. Согласно Гомеру, она правдивая. Сцилла и Харибда, священные стада Гелиоса, на которые покушаются спутники Одиссея, почему мы должны не верить рассказчику? Мы скорее поймаем Жуковского на ошибочном переводе: быки Гелиоса (знаменитые быки Гелиоса!) на самом деле коровы (см. комментарий В. Н. Ярхо в «Литературных памятниках»). В иных случаях Одиссей согласно Гомеру может красиво приврать, когда он сам выдаёт себя за другого. Как раз ничего фантастического в этих историях нет, но какие-то конспирологические соображения побуждают Одиссея мистифицировать собеседников. Номер не проходит с Афиной, явившейся ему в облике юноши на песчаном берегу Итаки, но в лице своего раба-свинопаса и собственной жены, не узнавшей мужа, он, в облике нищего, находит доверчивых слушателей. Иными словами, Одиссей ещё тот рассказчик. Вдохновенный и склонный к выдумке причём к художественной.
Можно пойти дальше. В своём «правдивом» рассказе на пиру Алкиноя Одиссей даёт прозвучать иным голосам, например, он дословно передаёт услышанное в царстве мёртвых (эпосу известна только прямая речь). Пусть это будет для нас точкой отсчёта
Лично мне тут даже мерещится что-то вроде кольца
Потусторонний мир (начинаем отсюда). Пределы царства Аида, что посетил Одиссей, сюда отправленный волшебницей Киркой (Цирцеей). Тень слепого провидца Тиресия, вызванная посредством жертвоприношения, вещает о будущем Одиссея; мать Одиссея, умершая от тоски по любимому сыну, рассказывает ему о недавнем прошлом семьи, оставленной им на Итаке; Агамемнон, предводитель греков в Троянской войне, говорит о своей гибели в день возвращения, называя убийц. Одиссей запоминает дословно, и можно представить, как на пиру во дворце Алкиноя он варьирует голос, передавая чужую потустороннюю речь (и чем не страшилка этот репортаж из загробного мира?). Рассказ Одиссея обширен, много разного в нём, но в тексте поэмы история странствий составляет лишь малую часть вопреки убеждениям тех, кто знаком с Гомером понаслышке или только по фильмам Слепой сказитель Демодок, удостоенный похвалы и куска мяса из рук Одиссея, переложит услышанное на песни. Их подхватят поколения аэдов, вдохновенных импровизаторов, умеющих сочинять на ходу, каждый добавляет что-нибудь от себя. А вот и Гомер: песни о падении Трои и возвращении Одиссея обретают законченный вид двух поэм. Наступает время других певцов рапсодов («сшивателей песен»); их задача не отклоняться в сторону от Гомера. Тексты, кроме того, распространяются в списках. Наступает эпоха книгопечатания. А там, глядишь, и Джойсов «Улисс». Кинематограф. Кирк Дуглас прокричит с палубы корабля победную дерзость ослеплённому великану, и без пяти минут первоклассник, случайно попавший на взрослый фильм, запомнит, как тот ревущий циклоп бросает в море кусок скалы. «Быть царём в царстве мёртвых хуже, чем нищим в царстве живых» это оттуда же. Тени мёртвых. Отбой. Страшилки после отбоя, когда самому сказителю хочется спрятаться под одеяло. Темнота тут главное. Темнота это когда темно. Многие из тех песнопевцев были слепцами. Слепота, по убеждению древних, это связь с потусторонним