За окном вот уже несколько минут мелькали полузнакомые улицы вперемешку с развалинами. В Берлине Штернберг бывал редко и знал его неважно, а бомбёжки и вовсе превратили город в сновидение наяву, в грань между обычной, понятной жизнью и потусторонним, страшным миром, в нечто, что выглядело бы декорацией, не будь оно таким до дрожи настоящим.
Вывернутая наизнанку обыденность. Дома с разрушенными фасадами впустили метель в своё нутро: у иных перекрытия провалились и остались только ободранные, разбитые стены, другие напоминали архитектурный чертёж аккуратный разрез здания с комнатами, в которых как ни в чём не бывало стояла мебель, даже кое-где висели картины или фотографии. Гостиная на втором этаже, где диван с разноцветными подушками, замёрзший фикус и старый рояль соседствовали с дымным провалом, на дне которого, в груде балок, ещё что-то тлело. Спальня с супружеской кроватью, до которой теперь можно было добраться разве что по пожарной лестнице. Поверх ощетинившихся битым кирпичом стен, в проёмах обрушившихся эркеров над грудами горелого хлама висели полотнища с жирно выведенными лозунгами: «Победа будет нашей!», «Работать, сражаться, верить!», «Фюрер, мы следуем за тобой!», «Любой ценой победа!». Нередко подобные бравурные банальности писались прямо на стенах. Иногда дополнялись государственными знамёнами, сюрреалистически смотревшимися посреди развалин: алые полосы на пепельно-сером, пристальный глаз-свастика, гипнотически глядевший из руин. Всё это казалось Штернбергу даже не фарсом умопомешательством, над которым шли своим чередом будни берлинцев странные, бредовые будни. «Мы все живы. Ирма», кратко сообщала каждому прохожему меловая надпись на стене чьего-то разрушенного жилища, но адресована она была, скорее всего, одному-единственному человеку мужу или брату, приехавшему на побывку с фронта. Таких посланий попадалось много, гораздо больше, чем лозунгов или официальных объявлений. Берлинцы превратили развалины в своего рода почту. Полуразрушенные стены обратились в летопись жизни недожизни, полужизни, агонии.
Гляжу. Внимательно. Всё вижу. Пытаетесь достучаться до моего патриотизма? Слова давались Штернбергу трудно, будто он пытался жевать щебёнку, и голос получался скрежещущий.
Сейчас вы скажете, что орган под названием «патриотизм» вам отбили в гестапо, спокойно сказал Шрамм. Ну, скажите. Вам же очень хочется это сказать.
Ошибаетесь, отрезал Штернберг. Вы кто угодно, но не телепат. Так что вам надо? раздражённо повторил он.
Пока ничего. Чрезмерно выпуклые глаза чернявого, казалось, едва заметно светились изнутри, словно на бархатно-илистое дно ленивой реки с тёмной болотной водой упал тусклый фонарь. Вы человек неординарных талантов, господин фон Штернберг. При этом вы, условно говоря, вышли из заключения. Ваш моральный дух сильно ослаб. Вам требуется достойный стимул для успешной работы. Отчего-то мне кажется, что одним долгом патриота вам уже не обойтись. И предупреждение господина Мюллера явно не произвело на вас особого впечатления. Вот на такой случай у меня есть для вас ещё кое-что Взгляните. Шрамм достал из портфеля фотокарточку.
«Я точно брежу», в каком-то отупелом ужасе подумал Штернберг. Ведь не могло же такого случиться, именно сейчас, когда он совершенно бессилен!
Фотография была из последних, уже швейцарских. Его близкие вообще очень редко фотографировались и почти никогда не фотографировались все вместе, а этот снимок был сделан по случаю годовщины свадьбы барона и баронессы, всегда, сколько Штернберг помнил, с изморозью брезгливого недоумения игнорировавших любые государственные праздники, натянуто-официально справлявших Рождество, за полтора десятилетия бедности превративших дни рождения своих детей в простое арифметическое действие, но каждый год вспоминавших эту дату день бракосочетания. На фотографии нужно было как следует приглядеться, чтобы заметить, отец и мать держались за руки, и льнущее переплетение их пальцев, неразделимое, словно переплетение корней или ветвей, было гораздо выразительнее по обыкновению бесстрастных лиц.
Отец, мать, сестра, племянница. Все сидят рядом, и поэтому не бросается в глаза, что отец в инвалидном кресле. Штернбергу очень нравилась эта фотография, но её не было среди его вещей. Ни в мюнхенской квартире, ни в вайшенфельдской. Такую карточку можно было найти только в особняке в Вальденбурге, в Швейцарии, где его родные жили последние три года благодаря ему, его исключительному положению и его деньгам. Родня эсэсовца, уехавшая за границу, случай неслыханный; «отцу требуется особое лечение» этого надуманного и явно недостаточного повода хватило рейхсфюреру[3] СС Гиммлеру, благоволившему к молодому оккультисту, а до мнения остальных бонз Штернбергу не было дела.
Ваша семья, не так ли? Шрамм снова улыбнулся, показывая жёлтые жвала.
Штернберг чувствовал, как каждый нерв дрожит от неслышного звона: в солнечном сплетении будто играли на ксилофоне.
Ваши родные настоящие патриоты, продолжал Шрамм. В такое трудное для рейха время они решили добровольно вернуться на родину. Похвально. Мужественно.
Штернберг смотрел в окно. Автомобиль тем временем миновал мост Вайдендаммер его высокие резные фонари, с навершьями острыми, как рапиры, по одному выплывали из снежной пелены.
Если у этого шершня есть такая фотография значит, он или другие, сродные, членистоногие были в Вальденбурге. Они там были.
Господи!
Что вы сделали с моими близкими? глухо прозвучало будто где-то рядом со Штернбергом спустя неопределённо долгое время.
Да ничего, говорю же вам. Они возвращаются в рейх, по собственному желанию. Будут в полной безопасности. Во всяком случае, их безопасность целиком зависит от вас.
Где они?
Где поселились? Я не знаю, Шрамм развёл руками. Он тоже, добавил чернявый, поймав взгляд Штернберга, впившийся в шофёра. Я вам дам совет: просто работайте. И всё будет в порядке. Вы сами прекрасно понимаете.
Снег сыпал густо, как на рождественской открытке. Примерно год тому назад Штернберг сидел за канцелярским столом в одной из клетушек барака, в котором размещался политический отдел концлагеря Равенсбрюк, и набирал заключённых для обучения в экспериментальной школе «Цет», организованной оккультным отделом «Аненербе». Проще всего было с узниками, попадавшими в лагерь вместе со своими семьями. Таких Штернберг без особых затей шантажировал работа на рейх в обмен на свободу близких. Элементарно и абсолютно безотказно. Абсолютно.
Куда вы меня везёте? мёртвым голосом спросил Штернберг.
В отель. Там вы приведёте себя в порядок. Затем поедете на Пюклерштрассе. Там у вас состоится важная встреча, Шрамм бесцеремонно прочерчивал ему будущее в пустоте. Кстати, после полудня этот автомобиль будет в вашем распоряжении, а Купер ваш шофёр.
У меня есть свой шофёр, и я им вполне доволен.
Вы хотите сказать, был шофёр. Дело в том, что он м-м несколько выведен из строя. Его допрашивали по вашему делу. Немного перестарались.
Ублюдки. Тогда к чёрту шофёра, обойдусь.
Но вы сейчас не в состоянии вести машину! Между прочим, мы на месте. Одежду вам доставят в номер. Портье предупредили. Чтобы получить ключ, просто назовитесь. Здесь поблизости есть хорошее бомбоубежище, если что. Томми[4] в последнее время изрядно обленились, ну да кто их знает, вдруг прилетят
Автомобиль остановился. Штернберг повернул к бриолиновому коротышке будто налитую жидким свинцом голову:
Слушайте меня, Шрамм. Слушайте и запоминайте. Если с кем-нибудь из моих близких что-то случится вы будете первым, с кого я спущу шкуру. Медленно и со вкусом. В ваших подземельях я научился многим занимательным вещам. Вы пожалеете, что в своё время акушер не оторвал вам голову щипцами. Запомнили?
Гестаповец невозмутимо покопался в портфеле и вытащил небольшую парусиновую аптечку.
Запомнили? Штернберг, не выдержав, схватил его за хрупкое, не по-мужски гладкое, словно обработанное политурой смуглое запястье. Больно схватил коротышка скривился и подался назад.
Когда я спрашиваю, надо отвечать, с ненавистью сказал Штернберг и по тому, как недомерок непроизвольно выставил энергетический блок, понял, что наконец-то его испугались.
Отпустите! Шрамм завертелся на месте, точь-в-точь насекомое с придавленной лапой. Ведите себя прилично. Я, конечно, понимаю, что вам не терпится заполучить очередную дозу морфия, только не ломайте мне кости.
Идите к дьяволу с вашей дозой. Запихните её себе в глотку. Штернберг разжал пальцы и рывком распахнул дверь. В глаза ему бросились фигуры с автоматами возле отеля. Передайте Мюллеру, что скрываться я не собираюсь, только избавьте меня от вашей чёртовой охраны!
Штернберг выбрался из автомобиля и очутился в густо напитанном снегом пространстве, где воздух, казалось, быстрее тёк в лёгкие и целительным холодом обливал непокрытую голову.
А аптечка? приглушённо зажужжал Шрамм. Не стоит пренебрегать, по крайней мере на первое время вам хватит, а достать в нынешние времена, сами понимаете, непросто
Нырнув в душный салон (и попутно треснувшись затылком, тело по-прежнему слушалось плохо), Штернберг выдернул у гестаповца аптечку. Пригодится: может, там найдётся что-нибудь от головной боли.