Будешь знать, как на чужих заглядываться, человек! звонко хохотнула одна.
Особенно, если своя так хороша! добавила вторая.
А не угомонишься мы тебе задумалась третья, но тут сзади появилась то ли их тетка, то ли мать, такая же красивая, хотя и явно старше и ведьмочек как ветром сдуло.
Протопала небольшая группа городских дворфов. Этаких невысоких, бородатых, во всем черном аки квакеры, но в белых сорочках, в шляпах, с обязательными шарфами и, как обычно, спорящих о прибыли, доходах с ренты, кредитах, процентах по кредитам, комиссионных за пользование кредитами и так далее.
Я аккуратно двинулся к телефонам, куда уже ушла Агнесс. Аккуратно, потому как чем ближе поезд, тем больше становилось пассажиров. Аккуратно, потому как кто только не крутился внизу или не толкался сверху.
Мелкие, смахивающие на жаб-переростков, бородавчатые и одетые только в юбки-килты, уродцы, важно катящиеся вперед кривоватыми плоско-огромными ступнями, что-то квакали друг другу и толкались. Мелькнуло несколько юрких мохнатых полузверьков, шевелящих усами и с длинными пушистыми хвостами, с рюкзачками на гибких спинах. В плечо, горячо дыша, ударился богато одетый гонзо-свинорыл, краснорожий и пузатый, ведкший на веревке вереницу тоненьких красоток, ростом по плечо старшей рыжей ведьме, смотревшей на них без всякой жалости. Один раз пришлось задержаться, наблюдая, как в сутолоке ботинок, башмаков, сапог, кроссовок, модельных туфель, босых ног и ног в полосатых чулках, важно и медленно проплыл чей-то изжелта бледный толстый хвост, пропускаемый всеми. Разглядеть хозяина не вышло, и я только проводил взглядом спину в удивительно чистом фраке.
И все же добрался до телефона.
Роецки позвонила к себе, я попытался отыскать кэпа, но нашел только Сейди.
Я поняла тебя, Алекс, проворковала та, все передам. Доброго пути, Кроу, будь акккуратнее с мисс Роецки.
Ой-ой, как сразу полегчало.
Нас никто не искал. Настоящие патрульные, в основном стоявшие на улице, заходя внутрь отправлялись в небольшой кафетерий и совершенно не желали высматривать среди пассажиров лейтенанта-летчика и подростка, одетого как малолетний преступник.
У тебя никаких новостей? поинтересовалась Агнесс, подходя от телефонного автомата.
Вообще. Как будто каждый день я колочу и ломаю головы парням в штатском, но из армии.
Интересно протянула она. Пошли, нам пора.
Пора?
Я оглянулся на часы и даже не удивился увиденному. Стрелка, подрагивая, застыла на месте, а люди, вот только читавшие газеты, беседующие друг с другом, урезонивающие расшалившихся детей, замерли как статуи.
Поезд прибывает! прокатилась по огромному залу. «Полночный экспресс» пребывает, дамы и господа.
Вы смотрели в детстве фильм про Гарри Поттера? Я чувствовал себя совсем как там, когда оказался на платформе. Пусть «Полночный экспресс» и оказался всего лишь обычным поездом, ну, слегка более вычурным, поблескивающим совершенно чистыми медными и латунными частями и с совершенно не человеческим персоналом.
«Полночный экспресс» принадлежит Старым, целому сообществу акционеров, но главную тему тут играют дворфы, подземные карлы, механики, кузнецы, ювелиры, банкиры и те еще жуки, вращающие немало золота, своего и остальных представителей других рас с народами.
Чернобородый кряжистый тип в ливрее, неторопливо опустивший подножку и помогавший спуститься двум молодым ведьмам, смотревшим на нас безо всякого интереса, вопросительно поднял бровь.
Ваши билеты?
Купе у нас оказалось одно на двоих и не сказать, что я этому не порадовался. Пусть звучит глупо, но общество Роецки перестало быть неприятным, неудобным и раздражающим. За протекшие полгода, когда я злился на нее, накопилось немало нехороших мыслей, но
Но сейчас их не оказалось и в помине. Равно как вроде бы правильных рассуждений о случившемся сегодня и ведущих хотя бы к какому-то анализу. Мне совершенно не хотелось думать о напавших, о глупостях с жетонами и чертовом колдуне, присматривать за которым мы оставили ворона.
К черту. У меня есть целая ночь в обществе красивой и умной женщины, дорога и даже немного оплаченного Ковеном уюта в ней. Не стоит ли воспользоваться?
Алекс Роецки, не спеша заходить, смотрела себе под ноги.
М?
Чтобы ты там себе не надумал, но сейчас мы просто едем по делу. Понимаешь?
Да.
Иногда так просто почувствовать себя ненужным
М?
Чтобы ты там себе не надумал, но сейчас мы просто едем по делу. Понимаешь?
Да.
Иногда так просто почувствовать себя ненужным
Я обернулся, чуть не уткнувшись в чью-то твидовую грудь.
У вас, людей, совсем отсутствует воспитание? пророкотало сверху.
Старые не очень сильно любят людей. Еще больше они недолюбливают Других, за овладение магией, за умения управлять теми силами, что человеку не должны быть доступны.
Если напротив тебя стоит Старый, рассматривая твою личность как вошь, порой стоит задуматься не хочет ли он прижать тебя к ногтю и раздавить?
Особенно, если речь о морфанте, не человеке и не звере, огромном существе, густо поросшем волосами и даже в костюме смотрящемся форменной обезьяной.
Я задал тебе вопрос, ты, человек!
За стеклом-2
Гердевальд жил труся. Отчаянно труся почти всю свою жизнь. Ну, вернее, с момента, когда в первый раз смог передвинуть пресс-папье, граненый шар из горного хрусталя. Не руками, мыслью.
На улице ветер трепал знамена старой-доброй Пруссии, здорово подпалившей хвост французишкам. Бородки а-ля Наполеон Третий стремительно выходили из моды, мама Гердевальда полюбила пирожное «Седан», а отец расстраивался из-за быстрого окончания войны. Он входил в узкий круг армейских подрядчиков, рассчитывал на ноые поставки фуража и терял баснословные барыши.
Гердевальд, еще вчера спокойно игравший в солдатиков, само собой побивая лягушатников, о войне уже не думал.
Еще ему вдруг стало наплевать на воскресную поездку на озеро, с собаками герра Палена, на лошадях и даже в компании очаровательной Анни Гнейзенау. Всю ее очаровательность Гердевальд научился рассматривать не далее, чем в прошлом месяце и, с тех пор, стыдился сам себя, еще играя в солдатики.
Но сейчас даже милейшая фрейляйн Гнейзенау не заботила помутившееся сознание Гердевальда, и, что даже не казалось странным, ему не желалось заниматься по ночам в общем, нарушать наставления пастора.
Все мысли Гердевальда крутились вокруг странных вещей, происходящих с ним битых три дня подряд. Сперва, когда Гердевальд подсматривал в щелку за поварихами, устроившими помойку в прачечной и кровь густо стучала в висках, заодно заставляя неметь пах, из огромного ушата разом забил фонтан пенной воды. Гердевальд почти не подумал связать это с собой, если бы не Если бы не пакостные и греховные мысли, в которых был он сам и обе розовые хохотушки, трущие друг дружке спинку, а также самый-самый пик этого времяпрепровождения. Чего уж там, одновременно с взметнувшейся водой сам Гердевальд почувствовал разливающееся тепло под брючками.
На следующий день, разозлившись на одну из левреток тети Греты, глядя на собаку с лестницы. Гердевальд очень сильно захотел, чтобы с той что-то случилось. Мохнатая тварь умудрилась подскользнуться на ступеньке и пролетела лестничный пролет, кувыркаясь и ударяясь о рбера ступеней. Когда собачонка приземлилась на персидский ковер, то его белая часть стала красной.
Гердевальд неуверенно хихикнул и ушел к себе, забыв поблагодарить тетю за коробочку марципана. Тетя Грета, правда, этого не заметила, проливая слезы над своей Жу-Жу.
А сейчас
А сейчас, когда страна, народ, родителя Гердевальда ликовали, радовались и, немного, расстраивались, сам Гердевальд сидел в кабинете отца, глядел на поблескивающий хрусталь и не знал, что ему делать, как быть дальше и можно ли признаться маме. Про отца Гердевальд не думал, становилось страшно. Отец, редкими грустными вечерами, проводимыми в компании манильских сигар, караибского рома и соленого печенья, стыдился самого себя. За фураж, консервы, сапоги и ремни снаряжения, идущие от него в армию.
Семья Гердевальдов давно не искала средств для очередного выкупа из залога семейного дома, мать Гердевальдов носила на себе все фамильные драгоценности, выкупленные отцом за безумные деньги, но отец все стыдился. Гордость Гердевальдов заставляла его пить, смотреть в пустоту и горевать о прошедшей славе, проданной за благосостояние. Он смотрелв пустоту за высокими окнами главной комнаты дома, смотрел и не мог заставить себя хотя бы раз оглянуться на её стены. Стены и заставляли его сгорать от стыда и жалости к себе, не желавшему быть как его собственный отец, отец его отца и так далее. Причину юный Гердевальд знал хорошо.
На стенах большого зала, где несколько раз в год зажигали свечи двух огромных люстр, свечи в шандалах по стенам и натирали паркет до зеркального блеска, на стенах этого зала раскинулась история и гордость семьи. Гордая история смотрела вниз с холстов, картона, плотной бумаги и даже пергамента. Она, длинною в десятки поколений Гердевальдов, была разной, но чего среди нее не встречалось, так это милосердия к врагам.