Ни портфеля, ни документов. Ничего нет. Карманы вывернуты. Шапки нет. Шарфа тоже нет.
Боль была действительно адской.
Голова моя просто раскалывалась.
Все избитое тело болело.
Надо было как-то спасаться.
Надо было отсюда выбраться.
Я пополз, сквозь боль, по ступенькам.
Ниже, ниже. Еще немного.
Вот и дверь подъезда. Открыл ее. Удалось. Хотя и с усилием.
Выполз в снег. В сугробы. Пополз дальше. Встать я не мог. Все болело.
Полз я долго. Куда-то. Вперед. С передышками. Дальше и дальше. В снег. Сквозь снег. Сквозь метель. Сквозь ночь. К жизни. К людям. Упрямо. Сквозь боль.
Над моей головой разбитой, резко, с визгом затормозив, остановилась какая-то машина. Шофер метнулся из машины ко мне:
Что с вами?
Говорить я не мог. Было больно.
Я с трудом прошептал:
Избили
Может, вас отвезти куда-нибудь? Например, домой к вам. Поедем?
Дома не было у меня своего. И сказать об этом шоферу я стеснялся. Небось, подумает: «Ишь, какой бездомный бродяга! Ну, избили его. По пьянке. Что ж, бывает. А я-то при чем?»
Наклонился шофер надо мной, стал меня поднимать:
Вставайте! Потихоньку. Вам надо встать.
И в глазах его я увидел и участие, и заботу, и немалое сострадание человеческое. И начал подниматься. Шофер помогал мне. Так на фронте, наверное, порой помогали друг другу солдаты.
И шофер меня снова спросил:
Ну, куда вас везти? Говорите!
Говорить было трудно мне. Но сказал я шоферу:
К Сапгиру!
Что? Куда? не понял шофер.
Отвезите меня к Сапгиру!
Вы бредите? Что за Сапгир? Кто же вас так избил?
Не знаю Сапгир друг Рабина.
В моем сознании брезжило лишь это: Рабин Сапгир.
Довезу. Дорогу покажете?
Постараюсь.
Шофер помог мне забраться в машину и лечь на бок за заднем сиденье.
Я сказал:
Денег нет у меня.
Да какие там деньги! шофер отмахнулся. Вам надо в больницу!
Нет, к Сапгиру, упрямился я.
Хорошо. Поедем к Сапгиру. Кто такой он?
Поэт.
Поэт? Ну а вы?
Я тоже поэт.
Покачал головой шофер:
И зачем же так бьют поэтов?
Я ответил ему:
Не знаю
Долго ехали мы. Я смотрел, временами, с трудом, за окошко. Говорил: «Сюда Вот сюда»
Наконец добрались мы до дома, где жил тогда Генрих Сапгир.
Я сказал шоферу:
Спасибо!
Он ответил:
Держитесь, поэт. Выздоравливайте скорее. Да, а как вас зовут?
Владимир.
А фамилия ваша?
Алейников.
Тот, из СМОГа?
Именно тот.
Был я как-то на вечере вашем. Лет, пожалуй, десять назад. Вы читали стихи. Хорошие. Только были вы без бороды, молодым совсем. А теперь с бородой. Я люблю стихи. Вы отличный поэт. Я помню кое-что. Ну хотя бы вот это, да, вот это: «Когда в провинции»
Я продолжил тогда:
Болеют
И шофер, вздохнув:
Тополя
Я махнул рукой:
Это старое
А шофер сказал:
Но живет!..
Он помог мне выбраться в ночь из машины. Пожал я руку моему спасителю. Он, помахав мне рукой, уехал.
Я стоял во дворе пустынном.
Слава богу, первый этаж. Высоко подниматься не надо.
Дверь в подъезд я открыл с трудом. Вот и дверь квартиры сапгировской. Поднапрягшись, я позвонил.
Дверь открылась. В проеме дверном появился Генрих Сапгир.
Он взглянул на меня и глаза его переполнились явным ужасом.
Генрих, здравствуй! сказал я Сапгиру. Помоги мне сейчас. Пожалуйста.
Что с тобой? воскликнул Сапгир. Кто же так тебя страшно избил?
Я ответил ему:
Не знаю. Обо всем попозже, потом
Генрих помог мне войти в квартиру. Но в комнаты я не пошел. Добрался до кухни. И рухнул там на пол, навзничь, потеряв сознание вновь.
Сколько так пролежал я не помню.
Приоткрыл глаза. Посмотрел да, похоже, утро. Светло.
Значит, жив я. Действительно, жив!
Раздались голоса. Знакомые. Генрих что-то там говорил обо мне с женой своей, Кирой.
Кира властно сказала Сапгиру:
Дай Володе десятку, Генрих, на такси. И пусть он отсюда убирается поскорее!
Так. Понятно. Я лишний здесь.
Что возьмешь с нее? Это ведь Кира. Наплевать ей, видимо, нынче на мое состояние. Надо подниматься. И встал я на ноги.
В кухню зашел, с десяткой в руке, смущенный Сапгир:
Володя, вот на такси.
Все я слышал, сказал я Сапгиру. Не волнуйся.
Скоро уеду.
Взял десятку. Сказал:
Верну.
Отмахнулся Генрих:
Отмахнулся Генрих:
Не надо!
Я сказал:
До свидания, Генрих! За приют, за помощь спасибо. Постараюсь преодолеть наважденье это.
Поеду. Где-нибудь, у кого-нибудь отлежусь. Надеюсь, что примут.
И сказал мне Сапгир:
Держись!
И ответил я:
Буду держаться!
Дверь открылась. Я вышел в снег.
И побрел сквозь сугробы вперед.
На такси кое-как доехал до знакомых. Там отлежался. Правда, долго пришлось лежать. Сотрясение мозга не шутка. Да еще такое, устроенное, безусловно, профессионально, без булды, со знанием дела. Должен был я боль победить.
Победил. Отшумели метели.
Паспорт новый пришлось получать, вместо прежнего, что исчез, вместе с рукописями моими, вместе с книгами, вместе с портфелем. Шапку кто-то мне подарил. Шарф нашел я прямо на улице. Голова болела порой. Очень сильно. Бывали кризы. Поднималось давление так, что, бывало, хоть криком кричи. Все я вытерпел. Преодолел. Боль. И всю череду бездомиц. Все нелепости, наваждения прежних, сложных, суровых лет. И минувшей эпохи нет. Есть лишь память. И жизнь. И речь. Время вправду материально. Потому что живет в нем творчество. Может, жречество? Змееборчество. И огни негасимых свеч.
В середине семидесятых. Мы в квартире зверевской, в Свиблове, или в Гиблове, так его Толя называл обычно, и это подтвердилось в этой квартире он потом, через годы, и умер. Или, может, погиб. Все могло с ним случиться. Ходил он по краю бездны некоей, хорохорился и бравировал этим, но знал, очевидно, всегда наперед, что с ним все-таки произойдет.
Мы вдвоем. «Ты, Володя, с портфелем, и поэтому мне с тобой здесь, в Москве, намного спокойнее!» приговаривал Зверев частенько. Я бездомничал. Зверев маялся, тяготился своим одиночеством, при его-то обширных знакомствах, находиться боялся один и на улицах, и в квартирах. Мы бродили, вдвоем, по Москве. Ночевали всегда где придется. Там, где пустят нас на постой. Я стихи читал. Он рисовал. Отрабатывали ночлег. Утром снова куда-то ехали или шли. И так месяцами. И годами даже. Привык я к жизни трудной своей, кочевой. А вдвоем веселее. Обоим. И спокойнее, это уж точно. Двое сила. Десант. Отряд. Наша двоица, он художник, я поэт, надежной была. Мы дружили как на войне. Шли геройски сквозь все сражения. Фронт повсюду был. Приходилось воевать. Он кистью, я словом. К неприятностям быть готовым приходилось. К невзгодам. К бедам. И тянулся за нами следом приключений длиннющий шлейф и событий, и происшествий непредвиденных. Но вдвоем было проще нам выстоять. Выжить.
Мы сидели в квартире зверевской, словно в крепости неприятельской. Зверев то к чему-то прислушивался, словно чуял близких врагов, то смотрел за окно. Из ванной доносился запах противный. Заглянул я туда. Увидел: ванна, доверху, вся, наполнена отмокающей в ней одеждой. Посмотрел я на Зверева. Он отмахнулся мол, пусть, так надо.
Я достал из портфеля бутылку припасенного мною вина, половину буханки хлеба.
Зверев, жестом лукавого фокусника, тут же вынул откуда-то, может из-за пазухи, может из шкафа, ну а может и прямо из воздуха, фляжку плоскую коньяка. И принес два граненых стакана. Постелил на столе газету. Положил на газету хлеб нашу с ним и еду, и закуску. Коньяком наполнил стаканы, аккуратно, до половины. Мы степенно с ним чокнулись, выпили. Закусили хлебом. Потом закурили, я сигарету, он сигару. Стало теплее. За окном шел осенний дождь. Мы курили и говорили. Для бесед неспешных всегда было тем у нас предостаточно.
Помню, речь шла о том, что осень скоро кончится. В этом Свиблове застревать надолго нельзя. Могут вдруг нагрянуть менты. Или кто-нибудь пострашнее. Надо было что-то придумать. Поискать понадежней пристанище. Оставаться здесь нам опасно.
И спросил я тогда то ли Зверева, то ли, может, силы небесные:
Что потом?
А потом зима! Снег выпал, а я взял и выпил! Зверев щурился на меня, улыбаясь, хитрющий, веселый. Взял бумагу и акварель, набросал на листке кого-то с бородою: Вот Дед Мороз!
Я сказал ему:
Да, похож.
Зверев быстро взглянул на меня. Набросал акварелью, быстро, мой портрет:
Посмотри. Это ты.
Я взглянул:
Да, очень похож.
Со стола на мои коленки, покатившись, упал карандаш. Я успел его удержать, положил обратно на стол.
Были джинсы мои разорваны на коленках. И Зверев это разглядел. Поднялся рывком. Распахнул обе дверцы шкафа. В нем висели костюмы, брюки, пиджаки, совершенно новые, заграничные сплошь.