И название самое неподходящее какой же это 1944 год, откуда здесь окопы, мины и замерзшие солдаты. «Пастух и пастушка» так может называться пастораль, водевиль, фарфоровая статуэтка, все даже не сиреневое, а розовое, весеннее, здоровое.
В повести Астафьева дело происходит глухой зимой, а пастух и пастушка убитые случайным снарядом старик и старуха, нелепые и страшные.
«Они лежали, прикрывая друг друга. Старуха прятала лицо под мышку старику».
Так их видит главный герой, взводный Борис Костяев. Эти старики долго будут мерещиться ему, сниться и всплывать в воспоминаниях до тех пор, пока он сам не станем им равным.
Книга полна сновидений. Реальна только война, она подробна, полна точных деталей и резких укрупнений: немец, у которого вши даже в ресницах, пытается купить жизнь за дешевые часы; старшина Мохнаков, больной дурной болезнью, вырывает золотые зубы у мертвецов; породистый пес наполовину сжирает своего хозяина; защитная стена из трупов защищает от ветра; на другом конце линии спит связист.
И среди всего этого черного густого тумана, из которого невозможно выбраться, от которого невозможно отмыться, появляется Люся совершенно чистая, в сиреневом облаке лихорадочное видение, сон.
«Никак она не постигалась и не улавливалась. Даже когда смеялась, в глазах ее оставалась недвижная печаль, и глаза эти так отдельно и жили на ее лице своей строго сосредоточенной и всепо-нимающей жизнью».
В пасторальном мире нет места настоящей любви, здесь возможна только влюбленность, игра. Но когда пастораль дана на мгновение, а дальше хлоп и снова мясо, кровь, копоть, тогда все приобретает роковое свечение, тогда ночи темнее, минуты длиннее, шорохи громче, а Люся любовь первая и последняя, единственная на белом свете, навсегда. Тем более что Борису 19 лет, и вдруг посреди войны и снега сбывшийся эротический сон.
«Скотина! Животное! ругал себя лейтенант, но ругань вовсе отдельно существовала от него. В уме стыд, смятение, но в тело льется благостное, сонное успокоение.
Вот и помогла я фронту».
Вторая часть повести называется «Свидание». На кухне спят пьяные солдаты, на сосне висит повешенный немец, Борис и Люся лежат в темноте, голые и неловкие, обдумывающие каждое движение, каждый поцелуй, боящиеся спугнуть наваждение. Он рассказывает о сиреневой музыке, которую когда-то слышал, о пастухе и пастушке, которых когда-то видел на сцене, обещает вспомнить, вернуться, спрыгнуть на перрон. Она закуривает, обещает ждать в белом платье.
Но когда пастораль дана на мгновение, а дальше хлоп и снова мясо, кровь, копоть, тогда все приобретает роковое свечение, тогда ночи темнее, минуты длиннее, шорохи громче, а Люся любовь первая и последняя, единственная на белом свете, навсегда.
Оба знают, что ничего не будет, что с рассветом все закончится, что вообще все закончится цветом красным или черным, но а вдруг нет. И всю ночь мучают свою мечту, и ты мучаешь ее вместе с ними. Автор дает надежду и тут же ее отбирает все это морок, представления, сказки просыпайся.
«Люся слушала, боясь дохнуть, знала она, что никому и никогда он этого не расскажет, не сможет рассказать, потому что ночь такая уже не повторится».
Сиреневый предсумеречный цвет. Если смешать цвет закатный (розовый) и цвет сумеречный (голубой) получится сиреневый. Цвет тихого часа, послеполуденного сна, самого тяжелого сна, в который приходят незваные гости, в котором плавают лица и мечтания, после которого долго не можешь прийти в себя. И снится Борису баня, плывущая по крови, и какие-то знакомые глаза, и бабочка садится на руку, и кто-то зовет повариху Люсю, чужую Люсю, не его.
Борис умирает долго. Дурацкая, ни разу не смертельная рана и заражение крови. Он едет в поезде, на верхней полке, где, смешавшись со стуком колес, превратившись в кашу, сознание его моргает, обрывается, и тешит себя видениями:
«Музыки он уже не слышал перед ним лишь клубился сиреневый дым, и в загустевшей глуби его плыла, качалась, погружаясь в небытие, женщина со скорбными бездонными глазами богоматери».
Не повторится, не вернется, никого нет, кроме медсестры Арины и сумасшедшего старика внизу. Борис, закрывай глаза.
«Под опустившимися веками еще какое-то время теплилась багровая, широкая заря, возникшая из-под грозовых туч. Свет зари постепенно сузился в щелочку, потом потух, и заря остыла в остекленевших глазницах».
Наступила тьма, тьма какая-то языческая, где тело его оставляют в товарном вагоне, где его ищут волки, где пьяный станционный сторож хоронит его, перепутав ноги с головой, вбив вместо креста кол, где Люся находит его, плачет, прижимается лицом к могиле.
А может, и нет, может, это все сон. Нет никакой могилы, как и миллионов других могил. Спи бестревожно.
Поэзия
Игорь Малышев
Родился в 1972 году в Приморском крае. Живет в Ногинске Московской области. Работает инженером на атомном предприятии. Автор книг «Лис» «Дом» «Там, откуда облака» «Норнюшон и Рылейка» «Маяк» «Номах». Дипломант премии «Хрустальная роза Виктора Розова» и фестиваля «Золотой Витязь». Финалист премий «Ясная Поляна» «Большая книга» и «Русский Букер».
«Ничего не исчезнет. Все здесь»
Ничего не исчезнет. Все здесь.
Мы капли. Вышли из океана и уйдем в океан.
Там мой отец, моя кошка,
И лошадь, которой правил дед Иван.
Дед Иван, он возил воду и не умел материться.
Там пруд, что давно пересох, и сожженные книги, все до последней страницы.
Там стихи, что я сочинил, но забыл, и все снеговики растаявшие.
Времени нет. Все здесь. Даже умершие и отчаявшиеся.
«Галина Бениславская смотрит на пистолет, сидит у могилы Есенина»
Галина Бениславская смотрит на пистолет, сидит у могилы Есенина,
Пишет записку, что все потеряно, и все дорогое теперь в могиле, на дне ее.
Ночь холодна, и она продрогла, сухи глаза ее, сухо горло.
Могила еще тепла, она ходит сюда каждый вечер.
Память не отпускает ее, время не лечит.
Есть такие истории в мире, которым не помочь, как ни жалуйся.
Полугрузинка-полуфранцуженка, теперь на Ваганьково. Вся.
«Человек что-то вроде двух лет»
Человек что-то вроде двух лет,
Что не знает ни дня, ни ночи,
На дорогу глядит, там отец
И в руках его белый бидончик.
В том бидончике спит молоко,
И его через день покупает
Лейтенант артиллерийских войск.
Мой отец, мой папа, батяня.
Человек сорока с чем-то лет
Отчего-то теперь вспоминает,
Как идет по дороге отец
И как белый бидончик мелькает.
Под мостом
Деревянный мост через речку.
И под этим вот самым мостом
То ли некто живет, то ли нечто,
Наделенный пушистым хвостом.
Днем он скачет в кувшинках, беспечен,
Напевает, порхает листом,
То ли некто, а может быть, нечто,
Но с пушистым, как елка, хвостом.
По ночам он купается в речке
И дробит отражение звезд.
То ли некто, а может быть, нечто.
А потом выжимает свой хвост.
Жизнь его быстротечно-беспечна.
Он резвится на сваях моста.
То ли некто, а может быть, нечто,
Обладатель красавца-хвоста.
Он глядится в течение речки,
Чья вода глубока и чиста,
Видит он отражение нечто,
И при нем отраженье хвоста.
А зимой над замерзшею речкой
Засыпает он в щелях моста.
То ли некто, а может быть, нечто,
Обернувшись уютом хвоста.
В величии и ризе покаянья
Конечно, мы знаем, что, аналогично русской письменности, сербская созрела на почве хотя и схожей, но все-таки инославянской, именно благодаря книгам Священного Писания, переведенным с греческого языка святыми Кириллом и Мефодием, а также их последователями. Но это далекое прошлое, которое хорошо знают даже не все специалисты по данной тематике. Более того, несмотря на то что с Сербией у России были всегда особенные, братские отношения, современная сербская (югославская) литература в нашей стране известна плохо. Безусловно, мы знаем, что славу ведущего сербского поэта делит с Бранком Радичевичем его современник Петр Негош, последний черногорский «владыка». О Негоше знают даже те, кто, в сущности, никогда не интересовался искусством Балкан. Знают, поскольку за последние годы наши граждане постоянно посещают Черногорию и Сербию. Знают некоторых авторов, которые появились в XX веке сербской литературы. В первую очередь это Иво Андрич, который за книгу «Мост на Дрине» получил в 1961 году Нобелевскую премию. Знают замечательную поэтессу Десанку Максимович. Ей вообще повезло с русскими переводчиками, ее поэзию переводили такие разные и сильные авторы, как Леонид Мартынов, Давид Самойлов, Борис Слуцкий, Белла Ахмадулина, Иосиф Бродский. В этом значительном списке числится и Анна Ахматова. Знатоки считают, что по адекватности передачи образов и смыслов лучшими являются ее переводы. Да и сама Максимович хорошо знала русскую и польскую поэзию, внесла свой вклад в переводческую работу.