Дары
Миловану Беконьи, скульптору
Когда проводишь друга снова, снова!
в нездешний мир, в загадочную тишь,
закрывшись в мастерской, не помня слова,
с немым резцом опять заговоришь.
Но все шумы, весь хаос многоликий
в затворничество целятся твое
шаги влюбленных, фар вечерних блики,
околичное, с лаем псов, жилье.
Пусть гул толпы бахвалится победой.
Но надо было с демоном сойтись
в единоборстве ради правды этой
искусства, светом полнящего жизнь.
И пусть друг друга рвут они на части,
ни разума не помня, ни стыда,
и те, кто рвутся к вожделенной власти,
и те, кто должен уступить места.
Ты знаешь: шум машин, надменно-сухо
звучащий, страсти зов, поход во власть
все это не от сути, не от Духа,
и, как вселенский прах, должно отпасть
перед смиренным обликом иконы.
Все лжи слои осыпаться должны
пред вечным, перед тем, что ждет исконно
на самом дне духовной глубины.
И только тот, кто наших слез достоин,
кто прожил и ушел как человек,
вернется в некий час, поэт и воин,
чтоб с мастером вдвоем назвать свой век
по имени. Взгляни же миру в очи,
ваятель, чтоб в резце себя нашла
надежда, чтоб Судья небесный зорче
вгляделся в штрих-пунктир добра и зла.
Чтоб в дереве, металле или камне
прошли бы пред судом Его седин
тысячелетья следом за веками
пешком, бегом ли, «формулой один».
В счастливой силе дня ты и не вспомнишь,
что слаб и наг, что на две трети сед.
Лишь в мудрой одинокой думе полночь
шепнет, что каждый свой оставит след.
И этот след на вязком бездорожье
итог трудов резца и мук пера.
Свой нежный дар Христу и плану Божью
несут сквозь скудость мира мастера.
Несут сквозь казнь бездушья и бездумья
отвагу и отзывчивость сердец,
дабы, итожа счет жестокой сумме,
простил хоть часть стадам своим Отец.
Таз
Во дворе, возле крана с водою, почти у забора,
долгий век доживает посудина старого таза.
Он служил еще бабушке, помнится, в прежнюю пору,
а теперь в его чаше герань расцвела яркоглазо.
В нем купали меня. И касались Господнего чада
Иорданские воды в купели его допотопной.
Потому нам доныне, за слабую веру награда,
льются ливни с небес, над асфальтом, над грядкой укропной.
И хоть мухи жужжат над отжившим железным сосудом,
все искрится его оцинковка под солнцем средь зноя.
И смирившись с кончиной своею, с часов самосудом,
он и участи нашей крупицы уносит с собою.
Он, кто первым узрел наготу нашу, Божью убогость,
омовений родительских помнящий нежность и строгость.
Обоснование отсутствия
А мы с Борой Хорватом[2] отсутствовали как мертвые,
пребывая в иных краях посущественней, поважней.
Не было с вами нас, лишь посмертные абрисы легкие
на земле мы оставили. С ветром минувших дней,
с ритмом его искали гармонию строки наши,
чтобы не каждый понял слова, но голос любой узнал.
Жить тяжелей, но поется все легче, все дальше.
Вот и забудьте о страхе, вы, кто нас услыхал.
Перевод Сергея Шелкового (Харьков, Украина)
Данило Йоканович
Грачаница
Как тебя из слов построить, Грачаница,
чтобы умилиться, а не отчаяться?
Чтобы никогда не терять из виду
со стены глядящую Симониду.
Чтобы подсобили святые сербские
унести тебя в своем сердце, и
чтоб любой из нас, где ни погляди,
по одной Грачанице нес в груди.
Косово и Метохия
Что берег в душе от вышних,
то огонь уже повыжег,
пламенем по рукам,
вспышками по устам.
За слезы о чьем-то сыне
за попранные святыни,
за птицу, сбитую влет,
душа к отмщенью зовет.
Крест, меч и речь мою
Косову отдаю.
В Метохии сны мои.
С подъязычным ядом змеи
пойду в монастырь Дечаны
оставить старые раны,
и силой памяти призван,
вернусь к тебе, древний Призрен:
разрушенные, в чаду,
Архангелы[3] обойду.
Перевод Елены Буевич (Черкассы, Украина)
Косово и Метохия
Что берег в душе от вышних,
то огонь уже повыжег,
пламенем по рукам,
вспышками по устам.
За слезы о чьем-то сыне
за попранные святыни,
за птицу, сбитую влет,
душа к отмщенью зовет.
Крест, меч и речь мою
Косову отдаю.
В Метохии сны мои.
С подъязычным ядом змеи
пойду в монастырь Дечаны
оставить старые раны,
и силой памяти призван,
вернусь к тебе, древний Призрен:
разрушенные, в чаду,
Архангелы[3] обойду.
Перевод Елены Буевич (Черкассы, Украина)
Бранислав Зубович
Хлеб
Мы готовили из пепла
Хлеб.
Замешивали его слюной,
Заливали водой,
В которой отражалась луна.
Мы добавляли уголья из орехов
И порох какой-то лечебной травы,
Переливали юрьевской росой
И снова добавляли
Одну каплю воска,
Чтобы душа лучше легла
В яму посередине.
Такой хлеб,
Испеченный на солнце,
Мы не ели,
Но зашивали в пояс,
Сотканный из соли,
И в глухой час ночи
Бросали собакам.
Как говорится,
Лечили ужас.
Не зная, что только
Дым
Стал
Нашей жизнью.
Перевод Бориславы Дворанац (Сербия)
Мирьяна Булатович
Темноокая песня
(Фрагмент)
Сыну, Матии
Я сманила тебя оттуда, где было тебе светло,
в этот мир, где живая душа дешевле полушки,
что ни сей слишком поздно тут всходит добро,
слишком рано зло,
и поэтому ты не спеши выйти вон из нашей избушки.
Ты возьми себе в помощь, как в начале времен,
зверолова чутье знатока повадки звериной.
Много в городе комнат-пещер, и со всех сторон
праисторию жалит будильников рой комариный.
Вот куда соскользнул этим летом ты с неба. Но
Твой Всевышний Отец тебя видит. И, вероятно,
Он тебе дал все то, что мало кому дано
для прорыва сквозь тьму и для возвращенья обратно.
Перевод Екатерины Полянской (Санкт-Петербург)
Милош Янкович
Истинное положение вещей
Коль одинаково слева и справа,
Надвое поровну делится тело,
То отчего не поймет это, право,
Наша душа, хоть и кажется целой?
Так почему она все разделяет,
Учит все равными видеть частями
Даже себя. Выбирать заставляет
Меж одинаковыми смертями.
Так для чего я ищу ежечасно
Суть: выбираю, решаю, листаю?
Времени, что потерял я напрасно,
Для одной истины еле хватает.
Если все схоже тогда все едино,
Жизнь лишь отрезок меж точками страха,
Все, что мое, все, что бедно и дивно
Станет в итоге лишь горсточкой праха.
Перевод Екатерины Полянской (Санкт-Петербург)
Братислав Миланович
«Тихо в нашем доме»
Тихо в нашем доме,
Ни воды нет, ни пищи,
Невозможно заснуть
На сопревшей подушке.
На посуде слой пыли,
В чулане висит паутина,
Жестяные рога на стенах,
На них плесневеет наша надежда,
Старые мифы,
Умолкнувший мир.
Мы говорим, но слов не слышно.
Нам снится Земля Светозарная
Мы сидим на корточках на пороге,
Гордые, облинявшие.
Уже смутьяны о нас забыли
И давно нам палками не грозят.
Тихо в нашем доме,
В очаге блестит ледяная корка,
В зеркалах разбитые лица,
Глаза, ставшие серыми
От прошедшего и грядущего.
Уже сто лет как колокол не говорил,
Уже сто лет как не звонят телефоны,
Родные под кров не слетаются,
А коты не справляют свадьбы в подвале,
Тихо в нашем доме:
Ни вода его не зальет,
Ни гром в него не ударит.
Перевод Музы Павловой (Москва)
Совместно с порталом «Хороший текст» «Юность» публикует работы победителей конкурса «Любовное стихотворение»
Ирина Толстикова
Страшила и волшебник
Куда ты шла с конфетками в кармане,
С коробкой разноцветных капитошек,
Простая, как полотна Пиросмани.
Изящная, как черная калоша?
Условия условному рефлексу
Поставлены, как жесткий ультиматум.
Страшила шла к волшебнику за сексом,
Загадочная, как шпионка Мата.
Волшебник был не то чтоб очень добрый.
Волшебник был красивый, как лисица.
Опасный, как испуганная кобра.
Страшила она та еще тупица.
Как Муська за кошачьей дикой мятой,
Она чесала, матушка-природа,
Заранее в разорванном и мятом
По самым оживленным огородам.
Ей сельский хор читал «Безумству храбрых»,
Она была для местных не чужая,
Но без горизонтального макабра
Не будет, как известно, урожая.
И вот она лежит на мягкой пашне,
Подарок без коробки и без банта.
Волшебник подошел во всем домашнем.
В халате, на серебряных пуантах.
Она просила сразу слишком много.
Он на нее смотрел тепло и мерзко,
С какою-то брезгливой поволокой,
Как будто страсть тушил по-пионерски.
А ей-то что? А что ей, в общем, надо?
Побулькать, как кипящее варенье.
Услышать заклинание «Авада»
И стать благоуханным удобреньем.
Вчера я вспоминала о Страшиле,
Когда хрустящий хлеб с повидлом ела.
В башке твоей опилки. В попе шило.
Твой первый и последний танец белый.