Сейчас мы с вами пьем хинатакан, говорил он, хмуря брови, как актер театра кабуки. Это так называемое солнечное саке, и его температура тридцать градусов.
Хотя кто его знал, сколько там градусов, поскольку никаким градусником он при этом не пользовался, так что иди проверь.
Повысь мы температуру всего на пять градусов, говорил он, как учитель химии перед опасным опытом, и перед нами в токкури («Это кувшин для саке», тут же пояснял он, указывая на обычную фарфоровую бутылку, купленную в магазине вместе с напитком) было бы уже саке идохадакан, «человеческая кожа», сами понимаете, откуда такое название, при этом заговорщицки подмигивал, но тут же возвращал себе вид грозного наследника традиций Ямато.
А далее все просто, и он всем своим видом показывал, как это просто. Прибавляйте по пять градусов, и вы получите саке температуры нурукан, чуть теплое. Затем, но это уже на любителя, дзекан, теплое. Саке в пятьдесят градусов, что, кстати, соответствует температуре воды в фурако, так и называется ацукан, горячее.
Далее язык уже заплетался, и он с немалым трудом выговаривал:
Тобикирикан, самое горячее саке в пятьдесят пять градусов.
И далее шли аплодисменты стоя, после чего «Семь самураев» можно было не досматривать, а полностью увлечься дегустацией этого самого «хинатакана».
Если же приходила блажь посмотреть «Одиссею капитана Блада» или «Остров сокровищ», то на столе появлялся напиток из Карибского бассейна. Ром он уважал темный или золотой. Светлый уж очень напоминал ему обычную водку. А водку он пил под другие фильмы. В его коллекции всегда был «Bumbu» или «Plantation» в ассортименте. И тогда он бодро вздымал бокал и завывал совершенно-таки пиратским голосом:
Ну что ж, тогда отдать швартовы!
Поставить грот и кливера!
Смотрящий на крюй-марс! И снова
В бом-брамсель стукнулись ветра.
По шесть патронов в револьвере,
По два ножа за сапогом!
По сто мишеней на прицеле!
Пять румбов к ветру! Боцман ром!
Под пиратские песни ром бежал за рюмкой рюмка, и бутылка очень быстро показывала дно. Заедать ром не хотелось, а запивать его хотелось исключительно новой порцией рома, поэтому фильм еще не успевал заканчиваться, а «пират» уже полз к дивану на первом этаже, потому что в спальню на второй доползти совершенно не хватало ни сил, ни воли.
И как они там после рома крутили кабестан и лазали по вантам на грот-реи? А тем более, как взбирались на марс? Или смотрящему просто не наливали? Или просто потому, что, по некоторым данным, средняя продолжительность жизни пирата составляла двадцать шесть лет?
Он вспомнил свои двадцать шесть. Ах! как пил он в свои двадцать шесть! И по каким жизненным вантам тогда лазал. Нынче этот путь от тех до этих казался совершенно исключительным и абсолютно невозможным. Так что через месяц ром обязательно будет. Не «огненный», как поет Сукачев, а такой вполне себе мягкий «Bumbu», с индонезийской пряностью и привкусом шоколада, разлитый на Барбадосе, округленный в дубовой бочке из-под хереса «Олоросо» где-нибудь в Андалусии.
Бывало, особенно после бутылки кахетинского вина под следующую бутылку, тянула его душа пересмотреть телеспектакль «Ханума» или очароваться в который раз обаятельным акцентом Кикабидзе в «Мимино». И тогда на столе к обеду появлялась чача. Вот она была действительно огненной, особенно если это была выдержанная шестидесятипятиградусная темная, как сам виноград, настоящая кахетинская чача.
Под чачу он не пел. Песни грузинские любил. Мог чуть подвыть под «Чито-гврито, чито-маргалито», но тихо, чтобы не перебивать. Мог мысленно вспомнить «Сулико». Но имел он врожденный такт, который даже в самом нетрезвом состоянии не давал ему состязаться с великим грузинским многоголосьем. Трудно петь, невозможно петь, когда рядом поет грузин. Или грузины.
Кстати, почему-то в «грузинскую» серию фильмов занес он так любимый им двухсерийный фильм «Небесные ласточки». Наверное, потому что снят тот был режиссером Леонидом Квинихидзе. Да нет же! Кого он обманывал? Грузинским этот фильм стал для него из-за прелестной Ии Нинидзе в главной роли.
Коньяк Как он раньше любил коньяк! То, что у нас привыкли называть коньяком (французы бы затаили обиду, собственно, как и за шампанское). Любил в том самом, «пиратском», возрасте. Когда сердце позволяло. Пил он его без меры, только появившиеся в продаже «Courvoisier», «Bisquit», «Martell», «Remy Martin», «Hennessy», «Camus»
Коньяк Как он раньше любил коньяк! То, что у нас привыкли называть коньяком (французы бы затаили обиду, собственно, как и за шампанское). Любил в том самом, «пиратском», возрасте. Когда сердце позволяло. Пил он его без меры, только появившиеся в продаже «Courvoisier», «Bisquit», «Martell», «Remy Martin», «Hennessy», «Camus»
Король Генрих IV ежедневно выпивал рюмку коньяка. Черчилль ежедневно выпивал бутылку О, голодные дети восьмидесятых! Дети научной фантастики. Дети, выросшие на Стругацких. «Человек это только промежуточное звено, необходимое природе для создания венца творения: рюмки коньяка с ломтиком лимона», говорил Аркадий Натанович.
Рюмки? Бутылки? При всем уважении к Стругацким, по творчеству которых он даже писал научную работу Две, три, пять бутылок в день уходило от пробуждения до сна. Тогда только появились деньги, тогда только появилось изобилие в магазинах. И тогда было еще здоровье.
При этом он четко соблюдал «Правило четырех си»: cognac, coffee, cigar, chocolat. Он грел в ладонях коньяк, меж пальцев дымилась сигара ручной скрутки, на тарелочках были разложены дольки лимона, разломанная на кубики плитка шоколада, прожаренные кофейные зерна. А рядом исходила паром маленькая чашечка ароматнейшего кофе. Причем кофе тоже был сотворен по правилу французского дипломата Шарля Мориса де Талейран-Перигора: «Черный, как ночь, сладкий, как грех, горячий, как поцелуй, крепкий, как проклятие».
Теперь он коньяк практически не пил. Держал несколько бутылок для друзей. Но если приходила нетрезвая полуночная мысль выкурить сигару и согреть в ладони граммов сто «Courvoisier», то включал он белогвардейские романсы. Обязательно почему-то именно белогвардейские романсы. В исполнении Жанны Бичевской.
Четвертые сутки пылают станицы,
Горит под ногами Донская земля.
Не падайте духом, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.
И совсем нетрудно было определить тот день с момента отъезда жены, в который начинали пылать его станицы. И после строчки «И девочек наших ведут в кабинет» в обязательном порядке следовал глоток коньяку, густой клуб сигарного дыма, после чего возможны были две реакции, напрямую зависящие от обстоятельств. Если «дуняша» была рядом, он смотрел на нее пьяно-мудрым взглядом, и она понимающе склонялась под стол. Если «дуняши» рядом не было, то он просто бил кулаком об стол, говорил о том, какую просрали страну и переходил на водку.
Водка
Совершенно отдельная тема его странствий. Она могла быть как горькой, вот как в этом случае, с ностальгической тоской, так и веселой «водочкой». Честно говоря, водку он никогда не любил по-настоящему, как того требовала есенинско-шукшинская душа и мыслительная эклектика славянского человека. Но иногда
Иногда, достав водку из морозильной камеры, открыв, повозившись с крышкой, банку маринованных огурцов размера «мини» (огурцы могли быть и просто малосольные, выдержанные в тыкве, оранжевые на цвет), подготовив рюмочку, нарезав розового на свет сальца с чесноком, включив какие-нибудь «Особенности национальной», налив тягучую слезу под ободок, он мог провести часа три в истинной мужской неге.
Предложение получилось длинным, громоздким, перенасыщенным оборотами, заняло целый абзац, но именно так и происходило: этот процесс подготовки и употребления занимал целый абзац его «холостой» жизни. Кстати, продукт собственного изготовления, особенно с перцем на дне запотевшей бутылки, был достойным конкурентом той самой «русской»
Собственно, почему «русской»? Уже в XIV веке поляки стали называть словом «водка» все крепкие алкогольные напитки. Для нашего уха это звучало бы как «водичка» так, нежно, поляки относились к алкоголю, обласкав и уменьшив слово «вода». А дистиллировать спирты так и вовсе начали еще и в Древнем Египте, и в Древней Греции, и в Древнем Риме, и на Востоке тоже, естественно, Древнем.
А вот к чему точно старался он не прикасаться в «холостые» недели, так это к абсенту. Опасно-то в одиночестве. Во-первых, градусность у классического абсента почти «чистая» до девяноста. Потом и себя можно не собрать. Вон, Ван-Гог, известный любитель абсента, и мир видел в ярко-сине-желтых тонах, поскольку спектр мировосприятия меняется от горькой полыни, и с ухом у него, как все помнят по роману Ирвинга Стоуна «Жажда жизни», тоже сложилось не в лучшем виде