Первый семестр давался с трудом. Все время уходило на подготовку к занятиям. Через две недели я знала всех в трех моих группах по имени-фамилии, отличать имя от фамилии я не умела. Например, Абу Азиз. И где что? Так что толку от этого получилось мало. Контакт вяло провисал. Тяжело врубалась в их магребский французский. Вопросы с места приходилось переспрашивать. Моя привычная требовательность, может быть, даже авторитарность, пробуксовывала.
И вот однажды случилось. Я подготовила контрольную, но группа выразила недовольство. Что они бормотали тихими голосами, я не понимала и дрогнула. Собрала свои бумажонки и удалилась. Шла домой в аромате цветущих кустов под ласковым солнцем и ненавидела всё окружающее. Никак не могла остыть, дрожала от негодования, и редкие жгучие слезы вытекали из глаз хорошо, никого не встретила.
Жаловалась заведующему, просила снять с меня группу. Он, как казалось, пошел мне навстречу, но вместо группы, приладил к кафедральному письменному столу, будучи уверен, что женщину к студентам пускать нельзя. Пришло настоящее несчастье, когда по 4 часа я искала бумажку, только что мелькнувшую перед глазами. Боже, как я сочувствую нежным девушкам и юношам, всем включенным в безличную команду офисного планктона. Внимательное погружение в бессмысленность сделает из них инвалидов.
Попросила отпустить меня домой. Это шокировало, но, ни что-либо решать, ни выступить с инициативой наш математический треугольник с избытком тупых углов не мог себе позволить. Я вернулась к преподаванию. Постепенно все утряслось и начало медленно раскручиваться в привычку. Я продолжала готовиться к занятиям, искала синонимы, учила слова для поощрения и поругания. Bien, конечно, можно произнести на тысячу ладов, но хотелось бы большей точности выражений.
LA CHAIRE ET TOUT AUTOUR
НА КАФЕДРЕ И ОКОЛО
Первые месяцы, когда преподавание было единственной моей заботой, не считая сложностей быта, русло дней так сузилось, что приходилось биться головой в каменные его берега. Необходим в таких обстоятельствах выход в другие леса, перелески, луга существования. Что-нибудь фантастическое, романтическое. Занялась стихами. Работа, как работа. Начала:
Светало. Ранняя весна
Я переносилась в Боброво. Март. Очень крепкий наст. Перед десятком изб большое выпуклое поле, падающее в кусты оврага. Вот эти утренние сумерки и есть моя настоящая африканская жизнь.
Светало. Ранняя весна
В иголки странно превращалась,
И осторожно начиналась,
Похрустывая, тишина.
Дома, не выставляя бревен,
Гнездились в густоте берез,
И между двух заснувших звёзд
Шёл к лесу путь, широк и чёрен.
В лесу кустарник тихо спал,
Укрытый воздухом лохматым,
И ствол стволу казался братом
И из тумана брата звал.
Жарко. Безвкусный закат бьется в деревянные жалюзи. А у меня март, молитвенная весна деревни Боброво. Кажется, это первое стихотворение, написанное осознанно.
В тридцать с небольшим я обнаружила, что могу долго, не замечая времени, заниматься словами. В детстве я также на много часов ныряла в математические задачи, и не представляла себе, что есть что-то другое, такое же увлекательное, как математика.
И слова, и математика требуют погружения, но по сравнению с математикой литература почти на поверхности (это, конечно, только для меня). Итак, я вынырнула, занялась словами, лишь бы свободного времени было побольше, и математика с тех пор меня не интересовала. Хотелось уйти с работы, но не хватало смелости, и не могла маму «убить», как она это называла.
В моих стихах хотелось бы обойтись без романтизма, так, чтоб стихи выражали последнюю правду я ведь математик, но переломить себя через коленку распрощаться с жизнью. Поросенок должен визжать по-поросячьи.
На мой взгляд, сознание наше так мизерно, что затуманивать его нечестно. Оно и так, шаг в сторону рождает чудищ. Доступная нам ясность сознания, это лучшее достижение человечества, а мистика это уход из ясного сознания в туман неопределенности, и уход этот врачует травму, нанесенную ясностью.
Травмирующая ясность оксюморон? И всё же, живешь, живешь и вдруг, о ужас, видишь, что все вокруг другие, не такие, как ты думала. Что делать? Как что? Напустить себе в голову мистики в обертке романтизма. Вот тебе и жизнь без травматизма.
Травмирующая ясность оксюморон? И всё же, живешь, живешь и вдруг, о ужас, видишь, что все вокруг другие, не такие, как ты думала. Что делать? Как что? Напустить себе в голову мистики в обертке романтизма. Вот тебе и жизнь без травматизма.
А на нашей кафедре мне подарок. Я полноправный член кафедры.
Ура! Наконец-то. Москва лаборанта в подарок на кафедру шлет.
Славный Славик теперь за столом восседает. Каждой бумажке свой уголок нашел и запомнил, воздал треугольнику почести это работа. В школу вожатым пошел, так он исполнил завет руководства каждый общественным делом обязан сиять. Я, например, просияла хористкой. Но Славику мало. Футболистом прослыл в команде быков или тигров, словом, самой великой в округе. Всё? Но кто же, но кто же Игорю, математику из Сибири, выдал, невидимый, пару рогов.
С жизнью каждый справляется, как может.
Славика поселили в квартиру «холостяков». Их трое: Алик, наш Славик и Вася. Из троицы, с точки зрения ясности сознания, на последнем месте Вася. Какая уж тут ясность, если он интеллигент.
Вася спокоен. В Союзе живет любимая жена, да хоть бы и не любимая интеллигент не бывает заряжен сексом, как кассетная бомба травмирующими шариками. С ним можно разговаривать, но как настоящий интеллектуал, он не следит за своей внешностью, и ест в больших количествах полезные лук и чеснок. Хорошо бы с ним беседовать через защитный экранчик. Васе, единственному, я читала свои стихи. Несколько дней он думал и выдал информацию: «Твои стихи никто читать не будет, потому что они слишком субъективны». Хорошо. Встретившись случайно с Васей, мы улыбаемся, шутим и часто смеемся. Так что Вася, пусть с недостатками, свой.
Славик такой гуттаперчевый, ласковый котик. Мне с ним хорошо. С точки зрения сознания? Сознание без знания удобная вещь. Во-первых, ничего лишнего. Во-вторых, нет у тебя врагов, потому что всех ты понимаешь, и все тебя понимают. Славик поладит с любым крокодилом. Славик в пещеру циклопа войдет и выйдет спокойно.
С первого знакомства я ставила их рядом: Славика и моего-не моего Юру, хотя внешне они противоположности. Юра о славе в искусстве мечтает, Славик о брюках удобных и вкусной еде, и сам он удобен, приятен начальником станет отличным, хоть, может быть, в шайке воров. Ум невысокий, но плотный, и Бендера гены играют. Он свободен, предвзятости нет и следа. И меня тоже любит, как всех остальных.
Вот оно что. И Слава, и Юра от женщин любых без ума. Нет, точнее, они ювелиры высшего класса в оценке, огранке женских достоинств. В их руках женщина видит себя королевой, бесценной красавицей первой. Не это ль восторг?
А голос! Только по голосу есть основанье удачно найти жениха. Счастья не жди, если голос партнера козлиный. С резким голосом встреча даже в несчастье тебя не повергнет большое. Как ни старайся, на козлиной руладе не вырастишь вечной любви. Голос козлиный рассудит, скомандует, толпы построит, но из чувств сострадательно-нежных вызовет разве что жалость, если слушаешь резкое блеянье несколько суток. Зато, мягкий лидера голос не гору гордыню осилит и козла, и барана, и дурня.
Про что это я? Да про Юру и Славика. Много лет я любила не Юру, а голос его, тающий не в ушах, а скорее в гортани, запредельно любимый голос мерещился мне в метро, автобусе, на улице. Он открывал мне всё самое тайное в любимом, до промелька какого-то образа, до нечаянного вздоха. Услышав этот голос, я забывала себя и жила неделю, если не месяц, придуманной мною для него жизнью, превращаясь в его тень,
Теперь, когда я вспоминаю звук его голоса, обнаруживаю, что он не всегда одинаковый. Первый тот самый, и я в любой момент могу, вообразив, его услышать. Но есть еще и второй. Если вспомнить его голос в споре с кем-нибудь, просто в толпе, то это классический козлиный голос. Что делать? От правды не уйти.
Но Славик, если тембром козлиным и владел, то не использовал его зачем ему надрываться. Он рожден для игры, для еды, для футбола. Да мало ли чем можно еще насладиться? Иной, плюнув, удовольствия столько получит, что другому хватило б на целую жизнь.
Время со Славиком проводить мне приятно. Ездили, вроде по делу, в Алжир. По-французски мой спутник ни-ни, но ему и не надо. Выскочит дядя арабский из лавочки, мол, просим, купите. Спутник спокойно: «Мерсюнчики, мы не возьмем». Дядя всё понял, из экстаза вернулся, довольный пошел отдыхать.