В центре картины возникло большое, неправильной формы пятно коричневой ткани, такой новой на вид, словно ее только что натянули на раму. Фон остался прежним уголок комнаты у камина, кресло и веревка, но фигура судьи с портрета исчезла.
Цепенея от ужаса, Малкольмсон медленно обернулся и затрясся как паралитик. Силы, казалось, покинули его, он утратил всякую способность действовать, двигаться и даже мыслить. Он мог лишь смотреть и слушать.
В массивном резном дубовом кресле с высокой спинкой восседал судья в алой, отороченной горностаем мантии. Его злые глаза мстительно горели, а резко очерченный рот кривила жестокая, торжествующая усмешка. Внезапно он поднял руки, в которых держал черную шапочку. Малкольмсон ощутил, как у него кровь отхлынула от сердца, что бывает нередко в минуты томительного, тревожного ожидания; в ушах его стоял гул, сквозь который он слышал рев и завывание ветра за окном и далекий звон колоколов на рыночной площади, возвещавших о наступлении полуночи. Он провел так несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, не дыша, застыв как статуя, с остановившимся от ужаса взглядом. С каждым колокольным ударом торжествующая улыбка на лице судьи становилась все шире, и, когда пробило полночь, он водрузил себе на голову черную шапочку.
С величавой неторопливостью судья встал с кресла, поднял с пола отгрызенную часть веревки набатного колокола и пропустил между пальцами, словно наслаждаясь ее прикосновением, после чего не спеша принялся завязывать на одном ее конце узел, намереваясь сделать удавку. Закрепив узел, он проверил его на прочность, наступив на веревку ногой и с силой потянув на себя; оставшись доволен результатом, судья соорудил мертвую петлю и зажал ее в руке. Затем он начал продвигаться вдоль стола, который отделял его от Малкольмсона, и при этом не сводил глаз со студента; внезапно, совершив стремительный маневр, он загородил собой дверь комнаты. Малкольмсон сообразил, что оказался в западне, и стал лихорадочно искать путь к спасению. Неотрывный взгляд судьи действовал на юношу гипнотически и намертво приковывал к себе его взор. Студент следил за тем, как противник приближается, по-прежнему заслоняя дверь, поднимает петлю и выбрасывает ее в его сторону, словно пытаясь его заарканить. С неимоверным трудом Малкольмсон увернулся и увидел, как веревка с громким шлепком упала рядом с ним на дубовый пол. Судья вновь вскинул петлю и, продолжая злобно буравить его глазами, опять попытался поймать свою жертву, и опять студенту едва удалось ускользнуть. Так повторялось много раз, при этом судья, казалось, нисколько не был обескуражен или расстроен своими промахами, а скорее забавлялся игрой в кошки-мышки. Наконец Малкольмсон, пребывавший уже в полном отчаянии, быстро огляделся и в свете ярко разгоревшейся лампы в многочисленных дырах, щелях и трещинах стенной обшивки увидел сверкающие крысиные глазки. Это зрелище, будучи порождением материального мира, слегка его приободрило. Обернувшись, он обнаружил, что свисавшая с потолка веревка набатного колокола сплошь усеяна крысами. Они покрывали своими телами каждый ее дюйм, и все новые особи продолжали прибывать из маленького круглого отверстия в потолке, так что колокол на крыше пришел в движение под их совокупной тяжестью.
Непрестанные колебания веревки в конце концов привели к тому, что юбка колокола ударилась о язык. Звон получился негромкий, но колокол еще только начал раскачиваться и вскоре должен был зазвучать во всю мощь.
Услышав звон, судья, до этого неотрывно смотревший на Малкольмсона, поднял голову, и печать лютого гнева легла на его чело. Глаза его загорелись, как раскаленные угли, и он топнул ногой с такой силой, что весь дом как будто сверху донизу содрогнулся. Внезапно с небес донесся ужасающий раскат грома, и в тот же миг судья вновь вскинул удавку, а крысы проворно забегали вниз и вверх по веревке, словно боясь куда-то опоздать. На сей раз судья не пытался заарканить свою жертву, а двинулся прямиком к ней, на ходу растягивая петлю. Он подошел к студенту почти вплотную, и в самой его близости, казалось, было что-то парализующее силы и волю и заставившее Малкольмсона застыть на месте наподобие трупа. Он почувствовал, как ледяные пальцы судьи смыкаются у него на горле, прилаживая к его шее веревку. Петля затягивалась все туже и туже. Затем судья поднял неподвижное тело студента, пронес через комнату, водрузил стоймя на дубовое кресло и сам взобрался на него, после чего вытянул руку и поймал покачивающийся конец веревки набатного колокола. Завидев его жест, крысы с визгом кинулись наверх и скрылись через отверстие в потолке. Взяв конец петли, обвивавшей шею Малкольмсона, он привязал его к веревке колокола и, сойдя на пол, выбил кресло из-под ног юноши.
Непрестанные колебания веревки в конце концов привели к тому, что юбка колокола ударилась о язык. Звон получился негромкий, но колокол еще только начал раскачиваться и вскоре должен был зазвучать во всю мощь.
Услышав звон, судья, до этого неотрывно смотревший на Малкольмсона, поднял голову, и печать лютого гнева легла на его чело. Глаза его загорелись, как раскаленные угли, и он топнул ногой с такой силой, что весь дом как будто сверху донизу содрогнулся. Внезапно с небес донесся ужасающий раскат грома, и в тот же миг судья вновь вскинул удавку, а крысы проворно забегали вниз и вверх по веревке, словно боясь куда-то опоздать. На сей раз судья не пытался заарканить свою жертву, а двинулся прямиком к ней, на ходу растягивая петлю. Он подошел к студенту почти вплотную, и в самой его близости, казалось, было что-то парализующее силы и волю и заставившее Малкольмсона застыть на месте наподобие трупа. Он почувствовал, как ледяные пальцы судьи смыкаются у него на горле, прилаживая к его шее веревку. Петля затягивалась все туже и туже. Затем судья поднял неподвижное тело студента, пронес через комнату, водрузил стоймя на дубовое кресло и сам взобрался на него, после чего вытянул руку и поймал покачивающийся конец веревки набатного колокола. Завидев его жест, крысы с визгом кинулись наверх и скрылись через отверстие в потолке. Взяв конец петли, обвивавшей шею Малкольмсона, он привязал его к веревке колокола и, сойдя на пол, выбил кресло из-под ног юноши.
Когда с крыши Дома Судьи донесся колокольный звон, у входа в особняк быстро образовалась людская толпа. Держа в руках всевозможные фонари и факелы, жители городка, не говоря ни слова, устремились на помощь. Они принялись громко стучать в дверь дома, но изнутри никто не отозвался. Тогда собравшиеся вышибли дверь и, ведомые доктором, один за другим проникли в просторную столовую.
Там, на конце веревки большого набатного колокола, висело тело студента, а на одном из портретов злорадно усмехался старый судья.
Скво
В ту пору Нюрнберг еще не обрел той известности, какой он обладает теперь. Ирвинг еще не сыграл в «Фаусте», и само название этого старинного городка было почти незнакомо большинству путешествующей публики. Шла вторая неделя нашего с женой медового месяца, и мы, разумеется, не отказались бы, если бы к нашему обществу кто-нибудь присоединился; поэтому, когда жизнерадостный иностранец, Элайас П. Хатчесон из Истмии, Кровавое ущелье, округ Кленовый, штат Небраска, встретился нам на вокзале во Франкфурте и невзначай заметил, что собирается поглядеть на истинного Мафусаила среди европейских городов, а долгое странствие в одиночку, по его мнению, способно довести до сумасшедшего дома даже разумного и деятельного гражданина, мы поняли этот недвусмысленный намек и предложили ему объединить силы. Когда впоследствии мы с женой сравнили наши дневниковые записи, оказалось, что оба мы поначалу хотели заговорить с ним нерешительно и застенчиво, дабы не проявить излишней настойчивости, ведь тогда наша супружеская жизнь предстала бы не в лучшем свете; но желаемого эффекта добиться не удалось, поскольку мы вступили разом, одновременно умолкли, а потом снова продолжили говорить наперебой. Но так или иначе, дело было сделано: Элайас П. Хатчесон стал нашим спутником. Мы с Амелией сразу обнаружили приятное преимущество этого знакомства: сдерживающее влияние третьего лица оказалось таким сильным, что теперь мы уже не пререкались, как прежде, а пользовались любой возможностью, чтобы украдкой помиловаться. Амелия говорит, что после этого случая советует всем своим подругам брать с собой в свадебное путешествие какого-нибудь приятеля. Итак, мы отправились в Нюрнберг втроем, и немалое удовольствие доставляли нам едкие замечания нашего заокеанского знакомца, который благодаря своему причудливому говору и неистощимому запасу авантюрных замыслов вполне мог бы сойти за героя приключенческого романа. Последней местной достопримечательностью, которую мы намеревались посетить, стала Нюрнбергская крепость, и в назначенный для ее осмотра день мы вышли прогуляться вдоль восточной стороны городской стены.
Нюрнбергская крепость расположена на скале, возвышающейся над городом, а с севера ее защищает необыкновенно глубокий ров. Нюрнбергу повезло он ни разу не доставался на разграбление врагам; иначе он, разумеется, не сохранился бы до нынешнего времени в столь безупречном состоянии. Крепостной ров не использовался уже несколько веков, и на дне его были понастроены летние кафе и разбиты фруктовые сады, деревья в которых порой достигали изрядной высоты. Прохаживаясь вдоль стены и млея под горячим июльским солнцем, мы часто останавливались полюбоваться открывавшимися нам видами, в особенности широкой долиной с разбросанными по ней городками и деревушками, которую окаймляла синяя гряда холмов, словно на пейзаже Клода Лоррена. Затем мы снова устремляли восхищенные взгляды на город, на несчетное множество причудливых старых фронтонов, на бескрайнее нагромождение черепичных крыш, в которых тут и там темнели расположенные на разных уровнях слуховые окошки. Чуть справа от нас возвышались крепостные башни, а ближе всего мрачная Пыточная башня, которая, пожалуй, до сих пор остается самой любопытной достопримечательностью города. Из века в век переходило предание о нюрнбергской Железной Деве образчике самой чудовищной жестокости, на какую способен человек; нам давно не терпелось ее увидеть, и вот наконец перед нами предстало ее обиталище.