Но сучка-Нинка проходу не давала:
Когда должок вернёшь, Лизавета?
Я тебе верну. Я тебе так верну! цедила сквозь зубы Лиза.
Добром не отдашь, в суд подам! За мотоцикл остаточек, за окна за ремонт. А главное, моральный ущерб! Володьку своего плешивого приревновала, смеху подобно! Меня в городе такой мужчина дожидается, тебе и не снилось! С квартирой, с машиной, бизнесом занимается. Всегда ухоженный, пахнет хорошо. А твой соляркой провонял на всю жизнь.
Ох как хотелось Лизе врезать наглой Нинке! Но она стискивала кулаки и шла по своим делам. И так позора навек хватит, будут односельчане кости до гроба перемывать. Павлика жалко, надуют в уши, что было и не было. Переживанье парню.
Но Лизу и саму точило изнутри сомненье: ведь не застала она мужа с поличным. Чтобы ткнуть носом на! Не было у неё неоспоримых доказательств его измены. Только пересуды да собственная бабья чуйка. А что если подвела она на этот раз? Что если не виноват Володя?..
* * *В выходной приехал Павлик. Вместе с отцом они хорошенько намыли Лизу в бане. Она разомлела, отмякла. Как старательно ни ухаживал за ней Володя, а кислый запах от своего слежавшегося тела она ощущала и мучилась этим. Мужики приспособили матери над кроватью толстую верёвку с петелькой для руки, чтобы она могла понемногу подтягиваться и садиться, когда ей захочется. Ещё Павлик привёз ей игрушку маленький колючий мячик. Нужно было удерживать его в расслабленных пальцах, стараться сжать. Они с Володей подзадоривали Лизу, дурачились, заключали шуточное пари на «сожмёт не сожмёт». Ей передалось их настроение, она кривилась-кривилась и вдруг смогла улыбнуться, а следом дрогнули и пальцы правой руки. Мячик зашатался в скрюченной, как огородная грабалка, Лизиной ладони, но не упал.
В этот вечер в душе Лизы проклюнулась крохотная надежда на выздоровление.
* * *Она так люто ненавидела Нинкин мотоцикл, что отказывалась на нём ездить. Доходило до маразма: они собирались в лес или на покос, Володя садился на «Юпитер» и медленно ехал, уговаривая идущую рядом пешком жену не смешить народ. Так они двигались километра два, потом Володя психовал, давал газу, а Лиза гордо, молча шествовала дальше.
Продай Отдай обратно Нинке. Сожгу! ежедневно пилила Лиза Володю.
Ты отстанешь или нет?! огрызался муж. Не было у нас ничего! Что у тебя за сыр-бор в голове? Ты баб больше слушай! Они наплету-ут!
Лизин сыр-бор тем временем шумел и звенел всё сильнее, навязчиво нашёптывая «советы» не верить, не слушать, не допускать до себя изменника. Лиза сделалась подозрительной и мнительной. Куда бы Володя ни пошёл, ни поехал, она допытывалась, к кому и зачем, заводила себя и его. Вся вполне сносная и даже местами счастливая семейная жизнь их разладилась. Давление у Лизы стало прыгать постоянно, побивая рекорды высоты, в пальцах поселилась дрожь. Из-за регулярных скандалов Павлик перестал ездить домой на выходные, а потом встретил в городке девушку, и родная деревня ему стала вовсе не интересна. Нинка и вправду переехала куда-то, говорили, что и впрямь к мужику
Покатились годы под горку. Ругаться со временем перестали, но прежняя близость и доверие не вернулись. Жили, будто соседи, разговаривали только по делу. И в доме их словно сквозняки завелись: стала Лиза всё время мёрзнуть.
Однажды весной отправились её мужики на рыбалку на том самом распроклятом мотоцикле, да и кувырнулись. Павлик сломал руку, у отца трещины в рёбрах. Пока оба были в районной больнице, Лиза подняла на уши всю родню и за бесценок сплавила битый мотоцикл «в добрые руки».
Тут бы ей и успокоиться, и помириться с мужем, но стал ей сниться один и тот же сон, как идёт она к Нинкиному дому и бьёт окна. Стена дома разлучницы разверзается, и видит Лиза на постели два сплетённых в страсти тела. Она подходит к любовникам, дотрагивается до плеча мужчины, он начинает поворачивать к ней лицо На этом месте Лиза всегда просыпалась.
* * *Дни тянулись медленно. Младенческими шажочками продвигалось Лизино излечение. Она упорно тренировала правую руку и уже могла сжимать её в неплотный кулачок, сама садилась, сама ела неаккуратно, проливая, роняя на сорочку крошки, но сама! Она уже чётче произносила слова и фразы. Опираясь на Володю, осторожно прохаживалась по избе. Но по-прежнему не могла без его помощи справить нужду. И это оставалось для неё самой что ни на есть китайской пыткой. Да и муж, она видела, заскучал. Месяц его отпуска подходил к концу. Дальше либо увольняться, либо искать сиделку. А на какие шиши? Да и кто побежит в деревне за чужой больной ухаживать, своих забот полон рот.
Вечером, уже к полуночи время шло, они смотрели телевизор: Лиза из своей комнатки, сидя в подушках, Володя в зале, в кресле. Он похудел, осунулся за это время. Слишком много курил. Не понятно, что ел. Всё время был настороже, как гончая, прислушивался к каждому шороху в Лизиной келье. Боялся лишний раз выйти из дома. Лиза умом жалела его, но короста недоверия, покрывавшая её душу, хоть и начала трескаться и крошиться, до конца ещё не сошла.
Утомившийся за день муж то и дело дремотно ронял голову на грудь, но вздрагивал, ёрзал в кресле и снова бессмысленно пялил спящие глаза в мерцающий экран.
Лиза, улыбаясь, следила за ним, что-то забытое, горячее подмывало её изнутри, пульсировало в солнечном сплетении.
Она тихо позвала:
Алодя иди к-ко м-мне.
Муж сразу подскочил, пришёл:
А? Чего?
П-посиди, похлопала она ладошкой по постели.
Володя сел рядом. Она дотянулась до его плеча, погладила.
Чего ты? Чего? испуганно посмотрел он на неё.
С-с-спасиба т-тебе, с-с-спасиба
Лиза потянула к себе его руку: всегда грубая, шершавая и чёрная от машинных масел его ладонь за этот месяц постоянных стирок сделалась мягкой, белой. Лиза прижалась к ней щекой и шепнула:
Обни-ими м-меня она слегка пододвинулась. Л-л-ляаг
Володя напряжённо прилёг рядышком, на самый край, и обнял жену одной рукой, боязливо прижал к себе.
Лиза уткнулась в него лицом, куда-то между шеей и плечом, втянула забытый мужской запах. Слёзы сами потекли из её глаз.
П-п-прааа-сти п-п-прааа-сти м-ме-еня, Алодя яаа в-ведь яаа с-сме-ети тебе жеаа
Володя промолчал, только крепче прижал её к себе и очень глубоко вздохнул.
Лиза всхлипывала, как ребёнок, уткнувшись в его подмышку, вдыхая, вбирая в себя его родной запах, пропитываясь им и вновь становясь с мужем единым целым.
Володя потихоньку баюкал свою исхудавшую седеющую жену, словно маленькую девочку, и повторял про себя:
«Всё будет хорошо всё будет хорошо»
Дом
Рада металась у закрытых дверей магазина, бросаясь навстречу каждому встречному:
Алинку не видели? Не видели? Сбежала Алинка. Утром рано уехала. Увезли Алинку!
Две другие дочери, помладше, с обеих сторон «висели» на длинном подоле её синей юбки. Всегда бессловесные на людях, они только пялили испуганные чёрные глаза на прохожих и жались к матери.
Густые тёмные волосы цыганки выбились из-под платка, растрепались, мужская болоньевая куртка от нервных резких движений и бессмысленной Радиной беготни колыхалась на ней, как на пугале, большие по размеру калоши, надетые на босу ногу, шаркали и хлопали, словно крылья всполошённых птиц.
У магазина остановилась легковая машина. Из неё вышла продавщица и двинулась было к дверям, но Рада, кинувшись к ней, не давала своими криками и суетой нормально открыть замки и ставни.
Найдётся твоя проститутка, огрызалась на цыганку продавщица, гремя замками. Что? Скажешь нет? Вся деревня видела, как она на трассе то в одну машину сядет, то в другую. Катается со взрослыми мужиками! Не углядела ищи теперь!
Она вошла внутрь и демонстративно захлопнула перед носом Рады дверь магазина. Но та сразу же просочилась следом и продолжала свои причитания, рассчитанные на сострадательных покупателей.
Часа через полтора вся большая деревня знала, что Алинку «увезли». Кто-то жалел Раду, замотанную с детьми и мужем-пьяницей и лентяем, кто-то откровенно посмеивался, кто-то отмахивался, зная её бестолковость и назойливость. Вся эта беготня, хлопотанье и оханье цыганки были привычными, какими-то уже почти семейными. Рада выносила на свет божий всё, что творилось в их маленьком, тесном, с текущей крышей взбалмошном дому. Рожая каждый год по ребёнку, она согласно, со слезой в карем взгляде, кивала сочувствующим женщинам на их интимно-тихие советы предохраняться или, в крайнем случае, поехать на аборт. Благодарно трогала за руку, повторяла: «Спасибо Спасибо», обещала так и поступить и вскоре производила на свет следующего младенца.
О-ой! плакалась она в магазине, не стесняясь ухмыляющихся мужиков и не понимая стыда. Я вот посуду мою, пол вытираю или стираю. Ему всё равно. Подойдёт сзади, наклонит, сделает своё. О-ой! А мне рожай!
Над детской непосредственностью Рады потешались, но кое-кто уже на собственном опыте убедился: не так уж проста эта клуша и её вежливые цыганята.
* * *Цыгане поселились в этой деревне давным-давно. Приехала откуда-то семья, да и осела. Рожали детей, те подрастали, женились, тоже рожали. Кто-то уезжал за лучшей долей, кто-то, как Рада, оставался. Вреда от них никому не было. Праотец этого цыганского рода когда-то дал наказ на все времена: не воровать, не попрошайничать, не бездельничать. Так и повелось. Хотя жили они всё равно по-цыгански: хитрили в работе, просили дорого, а делали тяп-ляп, не сажали собственных огородов, но пахали на лошади чужие и брали за это овощами. В их шумных домах царил вечный беспорядок, дров до весны никогда не хватало, и в печь летел сначала забор, затем обшивка дома, потом чёрный пол Летом всё это кое-как латалось. Неистребимая беспечность гуляла в цыганской крови.