Несмотря на восхищение возможностями наркоза, фактически произведшего революцию в медицине, Пирогов тем не менее осознавал его потенциальную опасность: «Этот вид анестезии может нарушить или значительно ослабить активность рефлексов, а это всего лишь один шаг от смерти»[19] [9].
Но вскоре после внедрения этого метода в медицинскую практику стало ясно, что этот эпохальный шаг вперед тоже имел свою цену: оказалось, что обезболивающее средство всегда представляло опасность или, как надменно выразился обозреватель одного медицинского журнала несколько лет спустя: «Люди посмотрели дареному коню в зубы и обнаружили, что, помимо положительных качеств, у него есть и отрицательные» [10].
В феврале 1847 года произошла первая смерть от эфирного наркоза, а последовавшие за ней были подробно описаны в специализированных журналах.
Удивительно, что после применения анестезии не произошло значительно большего количества смертельных случаев, учитывая абсолютное непонимание врачами того времени фармакологического действия эфира и других наркотических средств; зачаточные знания физиологии сердца и системы кровообращения, которые попадали под воздействие вдыхаемого газа; и, прежде всего, дозировки, рассчитывающейся по грубым оценкам: анестетик нередко «на глаз» капали на носовой платок, которым накрывали лицо пациента.
Опасность почти не изученных побочных эффектов в решающей степени поспособствовала тому, что всего через год после того знаменательного дня эфир в качестве анестетика остался в прошлом. Хирурги все больше стали доверять хлороформу, наркотическое действие которого эдинбургский врач сэр Джеймс Янг Симпсон испытал на себе и двух своих гостях после ужина.
Несмотря на весь тот восторг, с которым мир принял изобретение бостонца, главного героя этой истории ждало одно из самых отвратительных и трагичных в истории современной науки сражений. Наметившаяся история американского успеха превратилась в сагу о ненависти и несчастье. Уильям Томас Грин Мортон стремился служить человечеству и быть полезным. Желание заработать как можно больше денег с помощью своего открытия в то время не было предосудительным для настоящего янки, равно как и для американского общества, ориентированного на экспансию. Сначала Мортон хотел сохранить в секрете происхождение чудесного вещества, и, поскольку характерный запах эфира был знаком большинству людей в аудитории Массачусетской больницы общего профиля, он добавил полученные из апельсинов ароматические масла, чтобы его замаскировать. Попытки получить патент не увенчались успехом, не в последнюю очередь потому, что он был кем угодно, только не мошенником с холодным расчетом. И когда врачи больницы пригрозили отказом от применения анестезии, если он не расскажет им о составе, Мортон уступил: ему не хотелось возлагать на себя груз ответственности за готовые вновь восторжествовать бессмысленные муки.
Но даже заслуженность славы первооткрывателя наркоза была поставлена под сомнение. С могучей силой злого, кошмарного духа, на сцене появился прежний учитель Мортона: врач и химик Чарльз Джексон. На ранней стадии своих экспериментов Мортон, среди прочего, обсуждал с Джексоном эфир и его обезболивающее воздействие. По этой причине Джексон полагал себя вправе считаться изобретателем наркоза и вымогать у Мортона все большие суммы денег. Мортон, который из-за бесконечных дрязг, петиций и опровержений вскоре начал страдать не только ментально, но и физически, не знал, что у Джексона хроническая одержимость стремлением к научным заимствованиям была близка к психическому заболеванию. Несколькими годами ранее, во время пересечения Атлантического океана, Джексон встретил изобретателя Сэмюэла Морзе, задорно рассказавшего ему о своей электрической телеграфии. Едва высадившись на берег, Джексон стал утверждать, будто он изобрел «телеграфирование». Эта наглая выходка обернулась для Морзе годами судебных разбирательств.
Джексон располагал внушительными связями с научным миром Европы и сразу после успешной демонстрации Мортона направил во Французскую академию наук депеши, в которых прославлял себя как отца наркоза и благодетеля человечества.
Следы этой дерзости сохраняются по сей день: в некоторых энциклопедиях Джексон до сих пор значится одним из пионеров анестезии.
Гораздо больше заслуживал славы несчастный Хорас Уэллс: его положение теперь было аналогично положению Мортона и напоминало о ранних опытах, предшествовавших неудаче во время демонстрации на глазах огромной аудитории и Уоррена. Запоздалое оправдание и горько-сладкая ирония истории: веселящий газ, использовавшийся Уэллсом, много лет назад вернул себе место в современной анестезии, а эфир и хлороформ давно вышли из употребления. Уэллса также снедал изнутри спор о первенстве: «My brain is on fire!»[20] крикнул он в сердцах, когда снова попал в заголовки газет в январе 1848 года: он был арестован в Нью-Йорке после того, как облил кислотой нескольких проституток. В своей камере Уэллс вдохнул хлороформ, а затем, когда его чувства угасли под воздействием изобретения, которое так и не даровало ему известность, перерезал себе артерию.
Джексон располагал внушительными связями с научным миром Европы и сразу после успешной демонстрации Мортона направил во Французскую академию наук депеши, в которых прославлял себя как отца наркоза и благодетеля человечества.
Следы этой дерзости сохраняются по сей день: в некоторых энциклопедиях Джексон до сих пор значится одним из пионеров анестезии.
Гораздо больше заслуживал славы несчастный Хорас Уэллс: его положение теперь было аналогично положению Мортона и напоминало о ранних опытах, предшествовавших неудаче во время демонстрации на глазах огромной аудитории и Уоррена. Запоздалое оправдание и горько-сладкая ирония истории: веселящий газ, использовавшийся Уэллсом, много лет назад вернул себе место в современной анестезии, а эфир и хлороформ давно вышли из употребления. Уэллса также снедал изнутри спор о первенстве: «My brain is on fire!»[20] крикнул он в сердцах, когда снова попал в заголовки газет в январе 1848 года: он был арестован в Нью-Йорке после того, как облил кислотой нескольких проституток. В своей камере Уэллс вдохнул хлороформ, а затем, когда его чувства угасли под воздействием изобретения, которое так и не даровало ему известность, перерезал себе артерию.
Измученному Мортону и так хватало конкурентов в лице Джексона и Уэллса, однако на сцене появился четвертый исследователь. О себе решил заявить сельский врач Кроуфорд Уильямсон Лонг из захолустного местечка Джефферсон в штате Джорджия, далеко на рабовладельческом юге страны довоенного периода[21]. Сегодня нет никаких сомнений, что 30 марта 1842 года, за четыре с половиной года до того знаменательного дня в Бостоне, он провел операцию под эфирным наркозом и повторил ее еще несколько раз. Однако этим опытом он ни с кем не поделился, будто не видя никакой пользы для человечества, ожидающего освобождения от боли. Менталитет грядущих поколений медиков, которые каждое исследование представляют на все более узкоспециализированных конгрессах, был столь же чужд Лонгу, как и фундаментальная мудрость современной науки: «publish or perish», тот, кто не публикуется, не построит карьеры. Ошибка Лонга, желающего оставаться лишь сельским врачом, заключалась в том, что он не проинформировал профессиональный мир о своем опыте применения эфира, нанеся ущерб многим пациентам, которых в период с 1842 по 1846 год все еще приходилось оперировать без анестезии.
Уильям Томас Грин Мортон был человеком со слабостями, которые, возможно, ему не удавалось скрывать так хорошо, как другим новаторам золотого века медицины. Но именно он впервые выполнил анестезию публично, познакомил с ней людей того времени и вошел в число немногих деятелей, заложивших основы нашей современной, кажущейся столь надежной жизни. То, что его новаторская работа не принесла ему удачи, это судьба, разделенная Мортоном с другим «первопроходцем», который в самом сердце Старого Света, в Вене, пытался бороться со вторым, до сих пор не побежденным наряду с болью, врагом медицины инфекцией.
3. Руки, приносящие смерть
Смерть входила даже в ворота богатых и могущественных. Император Иосиф II, еще при жизни прославившийся как реформатор, приказал подданным построить больницу, какой прежде не видел мир. Венская больница общего профиля в эпоху Просвещения стала продуктом рационального мышления и планирования. Со строгой геометрией, системой внутренних дворов и сотней больничных коек, она должна была привлечь (и привлекала) лучших врачей той эпохи, таких как акушер Лукас Иоганн Бёер. Но его искусство также достигло своего предела, когда больной император, страдающий туберкулезом в последней стадии, вызвал его к принцессе Елизавете, жене наследника престола Габсбургской монархии и племянника императора, принца Франца-Иосифа. Бёер должен был оказать помощь при родах молодой женщины, ей предстояло родить здоровую (поначалу) маленькую девочку.
Однако всего через два дня после родов 22-летняя Елизавета тяжело заболела: у нее поднялась высокая температура, и она умерла. Иосиф II, обожавший Елизавету дядя-император, обрел вечный покой всего двумя днями позже, той же холодной зимой 1790 года. Причиной смерти молодой женщины стала послеродовая лихорадка, называемая также родильной горячкой. Бёер, как и любой врач, мог лишь беспомощно пожимать плечами. Послеродовая лихорадка казалась роковым бичом человечества, известным с древних времен. Считалось, что она будет сопровождать матерей этого мира до самого Судного дня.