Приход отряда за Басс наделал немало тревоги в горах. Шамиль немедленно разослал ко всем наибам приказания собираться скопищам к Веденю. Он боялся дальнейшего наступления отряда, грозившего окончательным истреблением всех посевов на плоскости, последствием чего был бы ничем неотвратимый голод. Но он уже опоздал. Мы успели кончить свое дело. Наибство Талгика осталось без хлеба; надежды на Джалканские запасы, снабжавшие всех непокорных, рушились с исходом нашей зимней экспедиции, и им остается теперь или голодать, или искать нашего покровительства и выселиться в покорные аулы, под стенами наших укреплений. Нет сомнения, что большинство так и сделает.
Сын Шамиля, Джемаль-Эддин, недавно возвратившийся на родину, уступил убеждениям отца и согласился жениться на дочери наиба Талгика, 15-ти летней, хорошенькой девочке. В день прихода отряда, из Веденя приехали за невестой шурин Талгика и другой какой-то приближенный к имаму человек. Сделалась тревога; они выехали посмотреть на нас и вмешались в толпу конных чеченцев. За это любопытство они расстилались самым плачевным образом: один убит наповал, другой, упав с убитой под ним лошади, повредил себе руку или ногу. Свадьба была отложена. После ухода наших войск, собравшиеся со всех сторон толпы простояли несколько дней на Бассе и разошлись. Неделю спустя, Джемаль-Эддин женился
К вечеру мы возвратились в лагерь. Разлегшись на свежей скошенной траве, мы пили чай, курили, рассказывали впечатления и случайности наших дел с чеченцами, ожидая незатейливого ужина, и заранее мечтая об удовольствии, с каким до утра «зададим высыпку». Пробили повестку; грянул выстрел: граната умчалась едва светящейся точкой к неприятельской стороне, горнисты заиграли зорю; песенники пропели «Боже, царя храни» и «Отче наш», люди, крестясь, собирались ложиться спать, и мы уже думали последовать за ними, как вдруг барабанщик «ударил адъютантов». Что бы это значило? Какое приказание будет отдано в это время? Так и есть, чрез час вся кавалерия с конными орудиями выступает с генералом, а пехота остается на своих местах. На берегу реки мы отдохнули часа два, утолили нестерпимую жажду и пустились к Аргуну, по дороге в Грозную, до которой оставалось еще верст 25
И так, поход кончен; идем домой, идем отдыхать. Пройдет день, другой; человек выспится, измятые кости придут в нормальное положение; окруженный некоторыми удобствами, забудет он и бессонницу, и утомление, и тревожные часы, проведенные на коне среди опасностей; разве потрескавшиеся от загара губы, да большая кожа на лице помнят о нескольких днях движения в неприятельскую землю
Даже весело, когда после таких трудов возвращаешься домой: бедная квартирка с разбитыми стеклами, не затворяющеюся дверью и скрипучим неровным полом, рисуется чуть ли дворцом. Чем ближе к дому, тем все приходит в более или менее веселое расположение духа, рассказывают очень забавные вещи, и, смотря на эту массу вооруженных людей, нельзя как-то представить себе, что они, час тому назад, были лицом к лицу с неприятелем, стояли под его меткими выстрелами, рисковали каждый сложить свою голову или остаться без руки Только стоны раненых, едущих в длинных транспортирных повозках, да переваленные поперек лошадей тела убитых казаков, у которых как-то весьма неприятно болтаются отвисшие руки, напоминают настоящее значение этой массы людей, умеющих с таким необыкновенным равнодушием смотреть в глаза смерти
Смерклось. Лошади двигались медленным, убаюкивающим шагом. Сначала я только дремал, после стал засыпать, просыпаясь чрез каждые 56 шагов, и под конец совсем заснул, придерживаясь обеими руками за луку
Меня разбудил громкий оклик часового у ворот крепости.
Кавказская легенда
ГАЗЕТА «КАВКАЗ» 26, 1852 Г.
В Чечне, у Сунженской станицы,
В мирном ауле, в зимний день,
Стеклись Чеченские девицы,
И парии юные под сень
Холодно-дымной, но не скучной,
Убогой сакли. Жадно все
Внимали песни сладкозвучной
Иль-аллы славного. В красе
Еще цветущих лет, меж ними,
Иль-алла песнями своими
Давно прославился; теперь
Уж он состарился; но дверь
Во всякой сакле открывала
Ему свободный вход и пищу, и приют,
И все, чем лишь в Чечне живут,
Имел по всюду бедный алла.
И вот все слушают его:
Младые парни, девы юны
В кружок усевшись. Своего
Мирцъ-пандера настроив струны,
Он вдруг прокашлялся, вздохнул,
И песню громко затянул.
Он пел про русского героя
Грозу Чеченцев немирных
Всегда бесстрашного средь боя,
Всегда опасного для них.
Он пел о том, как благородно
Он с побежденным поступал,
Как всюду действуя свободно,
Сердца невольно привлекал.
Как он отечески лелеял
Своих отважных удальцов,
Станицы Сунженской сынов,
И сколько доброго посеял
В сердцах любимых казаков.
Он пел его благодеянья,
В домашней Сунженской тиши,
Его все славные деянья
И правоту его души.
Он о Слепцове пел! И жадно
Чеченцы слушали его,
И восхищались песнью складной
Певца любимца своего.
Но вдруг послышался им топот,
И кто-то скачет на коне,
В своей воинственной броне,
К их дымной сакле. Общий шепот
Притих, умолк и в сакле той
Явился вестник молодой.
Был беден лик его и слова
Пришелец вымолвить не мог;
Он переселился, и вздох,
Из груди вырвавшийся, снова
Душе свободу дал и вот
Свою он весть передает:
Про смерть бесстрашного Слепцова,
Со славой павшего в бою,
За честь, за родину свою!»
Тут, вестник вдруг остановился.
Иль-алла вздрогнул и в тоске
Весь побледнел и прослезился
Мирц-пандер, брошенный к стене,
Со стоном жалобным разбился.
«Воспоминания кавказского офицера»
«Воспоминания кавказского офицера»
Газета «Кавказ» 17, 27 февраля 1854 года.
I. Набег. Солнце зашло в вечер Рождественского сочельника 1833 г. Кто-же не думает о тебе с чувством любви, святой вечер Христа, праздник любви и благодарности, торжество соединения всех сердец в одном общем чувстве любви ко всеобщему Отцу, в общем вознесении к спасителю! В этот вечер все, связанные между собою земными узами, ближе еще прижимают друг друга к груди, и никто из ближних не забывается, отсутствующим посылается дружеское воспоминание, а дорогие сердцу, давно уже умершие, как бы нисходят снова в этот мир и присоединяются к своим, около лучезарно-блестящей елки, воспоминание о которой преследует нас сквозь миры и столетия Прекрасный праздник! Но прекрасный только там, где люди мирные, беспечные, живут и любят по-человечески. На диком, кровавом Кавказе этот Христов вечер в 1833 году праздновался иначе.
В крепости Грозной собралось много гостей: по таинственным дорогам, с лесистых берегов Терека, пришли линейные казаки, неутомимые егеря, артиллерия со своими разрушительными громами.
Ровно в тот час, когда отворяется дверь, которая долго удерживала детей в темной комнате для того, чтобы вдруг ослепить их блеском елки, в тот самый час отворились ворота крепости, и собравшееся в ней воинство вышло в холодную ночь далеко в поле, покрытое снегом, под небо зимнее, сиявшее мириадами светил. Колонна за колонною, по мере того, как они выходили из крепости, останавливались, ожидая дальнейших приказаний. Вполголоса передавались эти приказания, каждая колонна занимала указанное ей место, и вскоре по белому снежному полю двинулась темная однообразная масса, как будто огромная черная змея или грозная туча, а впереди ее литейные казаки, как сверкающая молния. Мороз доходил до 260 R. Гробовая тишина царствовала в рядах солдат; шум их шагов походил на шорох листьев, колеблемых ветром, и самые тяжелые орудия, с колесами обвернутыми соломой, не гремели, а тихо ползли по твердой промерзлой дороге. Цель наша была напасть на деревню Горишки, в 35 верстах вверх по течению Сунжи, и в 10 верстах по ту сторону ее, в густых лесах Малой Чечни, деревню назначенную к уничтожению за измену и грабежи.
Приятно слушать про ночные походы, про форпосты. Величественную картину представляют нам эти люди, под покрывалом ночной темноты несущие с собою смерть и разрушение, и сами готовые на смерть; или же, другая картина: пикет, тихо стоящий при свете неприятельских огней, отдельный пикет, как чуткое око покоящегося войска, стоящий уединенно среди торжественной тьмы ночной вблизи опасного врага. Но, к сожалению, не все так поэтично на деле, как на словах: поэзия заимствует у действительности только светлые краски для своих идеальных творений, а до темных не касается; она рисует свежестью весны, теплотою лета. Тогда пожалуй и на карауле быть приятно; тогда может сплетаться какая-нибудь прекрасная мечта, воображающая благорастворенный воздух, запах цветов, пение соловья Но идеалы ночного пикета в осенний дождь: пылающий костер и стакан пуншу. Утомительно, убийственно скучно тихое, однообразное движение во время бесконечных зимних ночей, когда мороз, проникающий во все поры, холодит кровь, останавливает даже мысль; тогда разговор это лучшее средство прогнать время, сам собою умолкает, и невольно является сильное побуждение к любимой, привычной трубке, в которой однако должно себе отказать, потому что одна искра, даже табачный дым, могут сделаться предателями. Много, много таких ночей проводит солдат на Кавказе, и право такие ночи не совсем то, что ночи в роскошной бальной зале кн. В. Утро обвеяло нас вдвое усилившимся холодом, когда мы подошли к переправе через Сунжу.
Я решительно почувствовал, что кровь у меня в жилах замерзла. Показания проводника насчет перехода через реку оказались ложными. По самой средине, где течение всего быстрее, ломался лед; только кавалерия и пехота могли переходить осторожно, поодиночке, а тяжелые орудие и артельные повозки заламывались под лед; их надо было вытаскивать на руках, что по необходимости причинило много хлопот и потери времени. Между тем взошло солнце, и экспедиция казалась неудачною, потому что главное условие спеха в этих ночных набегах застать неприятеля врасплох. Тогда мне скомандовали двинуться с казаками вперед, и сделать что можно; это возбудило замерзшую кровь мою и она опять закипела в жилах. В одно мгновение ружья были вынуты из чехлов и прилажены, и мы галопом поскакали в лес. Пар от разгоряченных лошадей подымался густым облаком и носился над нами и вокруг нас. Так мы скакали с полчаса по узкой лесистой дороге, перепрыгивая торчащие пни и отрясая густой иней с нависших ветвей, пока наконец не выбрались на поляну. Тут, прямо против нас, на краю леса, был видев аул, назначенный к истреблению. Все еще было тихо кругом, смирно было в ауле; местами подымались из труб клубы дыма знак, что жители проснулись для дневных занятий. Они быть может, в утренних молитвах благодарили Бога за сохранение их жизни и имущества, думали, что начинающейся день кончится как вчерашний; они не знали, что над головою их смерть и опустошение, что для многих, теперь так беспечно покоящихся, блестящее солнце восходит в последний раз.