Ему предшествовал от взрослого мужчины с обнаженной шашкой, вышли из ворот три других, из которых два в темных длинных и широких тогах, а третий в посредине них в белом как снег тюрбан, небрежно заброшенным на плечи, с большим белым воротником. С начала я понимал, что этот наряд его был из атласа, но белая шерсть другими пасмами на закатанных полах сползающая вывела меня из ошибки. Тот мужчина предпочитал мне быть громадного роста судя по одеянию, которое чрезвычайно аккуратно и прекрасно в многочисленных фалдах от плеч к земле падало. Вместо рукавов по обеим сторонам тюрбана висели белыми как лебедь длинные повороты на дамских подобно из лебединого пуха боа. Подложка то есть шапку из красного сукна с дном широким, плоским и опоясанный черным вокруг барашком, опоясывала белой как снег чалма, один конец которой в тысячных почти фалдах рассыпался по спине почти до самой земли. Из под тулупа выглядел шелковым темного цвета бешмет и белая тонкая рубашка, выпущенная на белые брюки. На ногах красного цвета гамашами чувяки и обычные без задника ботинки на высоких каблуках с задранными вверх носиками. Положение этого человека весьма было величественно и серьезно, но вместе с тем скромная и мягкая. На белом, окруженной рыжеватой бородой и красивому лицу рисовалась доброта, так что сразу я узнал, что то именно должен быть отец и правитель здешнего люда. В самом деле я не обманул себя, действительно был то Шамиль. Два других его старших мюриды Эфенди Юсуп и Ohadzjo (Хаджио), отважных как позже я узнал своего народа витязи. Шамиль входя к Шариату, приветствовал там присутствовавших: «ассаламу алайкум». Тебе возникши на ноги ответили: «алайкум салам». Вызванный моим хозяином к Шариату. Я застал сидячего Шамиля важно в простой для работы оттоманки, с подложенными под себя ногами. Длинные его ресницы, ленивые в сдвиге, покинутые зады на глаза, и целая физиономия выражала большую задумчивость. Высокое чело, белое, собранное у складки в толстые морщины; лицо большого овала, длинное на груди борода, которая широко расчесала. Была то фигура во всех своих сдвигах правдиво патриархальна, большого patryarchę еврейского люда Ибрагима, который напоминает. Присутствующие в Шариате судьи и старшины, сидели по обеим сторонам Шамиля на разостланных на земле войлоках. Откровенно перед ним лежало книги больших одна на другой. Другие сидящие напротив Шамиля о нескольких шагах на голом полу сидели, храня наибольшую уважительность и авторитет. Лица, дела которых себя разбирали, выступали перед Шамиля и в положении сидя на полуколенах вместе с тем на пятах, лично объясняли свои дела. Шамиль слушал всех с уважением, всматриваясь в лицо каждого большими зелеными глазами. Глядит Шамиль хоть очень спокойно и мягко, но такое глубокое и проникающее, что ни один виновник не мог его выдержать. После неоднократно я был свидетелем дел, разбираемых через Шамиля в поддержку которых, не было других доказательств, как глубоко Шамиль глядит на виновника, который не может снести его, сознавался добровольно к вине и этим способом избегал заслуженного наказания. После окончания судов выходили посетители, а остались сами только мюриды с Шамилем. Тогда то внесена огромная куча бумаг. Мой хозяин вызвал меня на середину перед Шамиля и шепнул мне, чтобы я ему руки поцеловал. Позвал поданы мне бумаги и говорят читать громко. Нынешний толмач содержание их рассказывал Шамилю, по-тавлински и как следствие тот отведен с Шариату под арестом прямо в яму, где обычно узников держат. Такими изменениями в моей судьбе я не был очень доволен, потому что-то меня наводило на мысль надежды чего-то худшего. В горах арестованные обычно бывают удерживаемые в ямах наподобие колодца выкопанных, к которым спускают по лестнице, из верха ямы собственно такие закрывают плоско лежачими на рамах дверями. Шамилевские ямы ничем не отличалась от всех других, в только была разница от других, что над отверстием ей стоял сруб крышей покрытый, куда иногда узников выпускают. Глубина этой ямы состояла свыше рост двух людей; состоящий не больше над 4 к 5 шагам в диаметре. Постелью на голой влажной земле служила на поле сгнившее сено, а укрытие каждый имеет с того, в чем здесь остался. В яме я застал одну только лицо, которого из-за темноты сначала я не заметил. Вошедши в яму по стремянке, которая сейчас вытянута вверх и отверстие прикрыто дверями, потрясенный тем что я увидел, долго я не мог прийти к сознанию, сам своему новому не веря положению. Измученный наконец я упал на мокрую смрадную землю, которая служила, за пол ямы, выдавая отчаянию. На мой глубокий вздох, ответил мне в другом углу ямы, длинным стоном что было девизом до укрепления моих сил. Товарищ моего несчастья был уволенный офицер, одного со мной полка фамилией Давидов. Служил как комиссионер у брата своего богатого купца, при ловле рыб на море Каспийском, взятый в степях к неволе с целой службой, а в пару лет добрался до Шамиля. Тяжелая неволя офицера у здешних горцев. Жадные выкупу держат их в кандалах, на ночь же приковывают к цепи, кормят и одевают убого, чтобы смущать списками к родственницам ускорить могли откуп. Кого нет своего состояния и не имеет богатых приятелей, много здесь должен пострадать, прежде чем военная власть не подаст ему руку помощи, отдавая военнопленных на обмен, или им коллеги добровольным взносом не придут ему в помощь. Давидов переходил здесь также разнообразные тяжелые дороги. Шамиль взял его к себе, обеспечив вперед откуп тем, которые его взяли к неволе. Сам требовал при нем 5000 рублей выкупу. Большая то сумма, брат его мог бы заплатить, но хотел ее иметь себе обращенную через Шамхала Тарковского, генерала-лейтенанта и дагестанского князя, под которого правлением находился рыбный улов Каспийского моря. Отсюда между Давыдовым братом и Шамхалом возник спор, который ухудшил положение военнопленного, каждый раз на большее мучение, который выставляется, со стороны горцев.
Ему предшествовал от взрослого мужчины с обнаженной шашкой, вышли из ворот три других, из которых два в темных длинных и широких тогах, а третий в посредине них в белом как снег тюрбан, небрежно заброшенным на плечи, с большим белым воротником. С начала я понимал, что этот наряд его был из атласа, но белая шерсть другими пасмами на закатанных полах сползающая вывела меня из ошибки. Тот мужчина предпочитал мне быть громадного роста судя по одеянию, которое чрезвычайно аккуратно и прекрасно в многочисленных фалдах от плеч к земле падало. Вместо рукавов по обеим сторонам тюрбана висели белыми как лебедь длинные повороты на дамских подобно из лебединого пуха боа. Подложка то есть шапку из красного сукна с дном широким, плоским и опоясанный черным вокруг барашком, опоясывала белой как снег чалма, один конец которой в тысячных почти фалдах рассыпался по спине почти до самой земли. Из под тулупа выглядел шелковым темного цвета бешмет и белая тонкая рубашка, выпущенная на белые брюки. На ногах красного цвета гамашами чувяки и обычные без задника ботинки на высоких каблуках с задранными вверх носиками. Положение этого человека весьма было величественно и серьезно, но вместе с тем скромная и мягкая. На белом, окруженной рыжеватой бородой и красивому лицу рисовалась доброта, так что сразу я узнал, что то именно должен быть отец и правитель здешнего люда. В самом деле я не обманул себя, действительно был то Шамиль. Два других его старших мюриды Эфенди Юсуп и Ohadzjo (Хаджио), отважных как позже я узнал своего народа витязи. Шамиль входя к Шариату, приветствовал там присутствовавших: «ассаламу алайкум». Тебе возникши на ноги ответили: «алайкум салам». Вызванный моим хозяином к Шариату. Я застал сидячего Шамиля важно в простой для работы оттоманки, с подложенными под себя ногами. Длинные его ресницы, ленивые в сдвиге, покинутые зады на глаза, и целая физиономия выражала большую задумчивость. Высокое чело, белое, собранное у складки в толстые морщины; лицо большого овала, длинное на груди борода, которая широко расчесала. Была то фигура во всех своих сдвигах правдиво патриархальна, большого patryarchę еврейского люда Ибрагима, который напоминает. Присутствующие в Шариате судьи и старшины, сидели по обеим сторонам Шамиля на разостланных на земле войлоках. Откровенно перед ним лежало книги больших одна на другой. Другие сидящие напротив Шамиля о нескольких шагах на голом полу сидели, храня наибольшую уважительность и авторитет. Лица, дела которых себя разбирали, выступали перед Шамиля и в положении сидя на полуколенах вместе с тем на пятах, лично объясняли свои дела. Шамиль слушал всех с уважением, всматриваясь в лицо каждого большими зелеными глазами. Глядит Шамиль хоть очень спокойно и мягко, но такое глубокое и проникающее, что ни один виновник не мог его выдержать. После неоднократно я был свидетелем дел, разбираемых через Шамиля в поддержку которых, не было других доказательств, как глубоко Шамиль глядит на виновника, который не может снести его, сознавался добровольно к вине и этим способом избегал заслуженного наказания. После окончания судов выходили посетители, а остались сами только мюриды с Шамилем. Тогда то внесена огромная куча бумаг. Мой хозяин вызвал меня на середину перед Шамиля и шепнул мне, чтобы я ему руки поцеловал. Позвал поданы мне бумаги и говорят читать громко. Нынешний толмач содержание их рассказывал Шамилю, по-тавлински и как следствие тот отведен с Шариату под арестом прямо в яму, где обычно узников держат. Такими изменениями в моей судьбе я не был очень доволен, потому что-то меня наводило на мысль надежды чего-то худшего. В горах арестованные обычно бывают удерживаемые в ямах наподобие колодца выкопанных, к которым спускают по лестнице, из верха ямы собственно такие закрывают плоско лежачими на рамах дверями. Шамилевские ямы ничем не отличалась от всех других, в только была разница от других, что над отверстием ей стоял сруб крышей покрытый, куда иногда узников выпускают. Глубина этой ямы состояла свыше рост двух людей; состоящий не больше над 4 к 5 шагам в диаметре. Постелью на голой влажной земле служила на поле сгнившее сено, а укрытие каждый имеет с того, в чем здесь остался. В яме я застал одну только лицо, которого из-за темноты сначала я не заметил. Вошедши в яму по стремянке, которая сейчас вытянута вверх и отверстие прикрыто дверями, потрясенный тем что я увидел, долго я не мог прийти к сознанию, сам своему новому не веря положению. Измученный наконец я упал на мокрую смрадную землю, которая служила, за пол ямы, выдавая отчаянию. На мой глубокий вздох, ответил мне в другом углу ямы, длинным стоном что было девизом до укрепления моих сил. Товарищ моего несчастья был уволенный офицер, одного со мной полка фамилией Давидов. Служил как комиссионер у брата своего богатого купца, при ловле рыб на море Каспийском, взятый в степях к неволе с целой службой, а в пару лет добрался до Шамиля. Тяжелая неволя офицера у здешних горцев. Жадные выкупу держат их в кандалах, на ночь же приковывают к цепи, кормят и одевают убого, чтобы смущать списками к родственницам ускорить могли откуп. Кого нет своего состояния и не имеет богатых приятелей, много здесь должен пострадать, прежде чем военная власть не подаст ему руку помощи, отдавая военнопленных на обмен, или им коллеги добровольным взносом не придут ему в помощь. Давидов переходил здесь также разнообразные тяжелые дороги. Шамиль взял его к себе, обеспечив вперед откуп тем, которые его взяли к неволе. Сам требовал при нем 5000 рублей выкупу. Большая то сумма, брат его мог бы заплатить, но хотел ее иметь себе обращенную через Шамхала Тарковского, генерала-лейтенанта и дагестанского князя, под которого правлением находился рыбный улов Каспийского моря. Отсюда между Давыдовым братом и Шамхалом возник спор, который ухудшил положение военнопленного, каждый раз на большее мучение, который выставляется, со стороны горцев.