Он остановился.
Ты нарочно толкнул меня? спросил я.
Думаю, что да, надменно ответил он.
Тогда берегись, сурово произнес я, отшвырнул трость, которую держал в руке и в следующее мгновение изо всех сил ударил его в челюсть. Он рухнул, как бревно, и остался лежать там, где упал. Как только я наклонился над ним, чтобы посмотреть, действительно ли он ранен, из всех ближайших магазинов высыпала толпа возбужденных немцев.
Один, помню, был толстый мясник, который перебежал через улицу и схватил меня за левую руку.
Беги и приведи полицию, крикнул он своему помощнику. Я его подержу.
Отпусти! предложил я. Парень сам признался, что нарочно толкнул меня.
Нет! Я все видел! воскликнул мясник. Ты ударил его палкой, иначе как бы смог сбить его с ног?
Если ты не отпустишь меня, сказал я, тебе тоже достанется.
В ответ мясник попытался ухватить меня покрепче. Тогда я всех сил ударил его в челюсть свободной правой рукой. Он упал, как мешок с углем. Толпа с громкими проклятиями расступилась, давая дорогу, и мы с моим маленьким спутником продолжили свой путь.
Какой ты, должно быть, сильный! с восхищением сказал мальчик.
Не особенно, ответил я с притворной скромностью, но я знаю, куда бить и как бить.
Я думал, что с этим делом покончено, поскольку студент при мне поднялся на ноги. Я знал, как и куда бил, а потому серьезных повреждений быть не могло.
Но следующим утром, я как раз читал в своей комнате, к нам заявились аж шесть полицейских и отвели меня к судье. Он задал несколько вопросов, я ответил. Дело было бы прекращено, если бы не ложь мясника о том, что он видел, как я ударил студента палкой. Ни один немец того времени не мог поверить, что удар кулаком внешне довольно щуплого человека может оказаться настолько эффективным. На лице студента было тугая перевязка, врачи подозревали, что у него сломана челюсть. В итоге я был вынужден предстать перед судом. Меня судили и признали виновным в groben Unfugs auf der Strasse, или, как сказали бы по-английски, в «грубом нападении на улице». Приговор гласил: шесть недель содержания в карцере с последующим изгнанием из университета.
Глава III. Немецкая студенческая жизнь и удовольствия
Моя жизнь в карцере тюрьме для студентов была откровенно забавной. Спасибо моим тюремщикам и заступничеству Куно Фишера. Друзья навещали меня с десяти утра до семи вечера. После этого в комнате зажигали свет, и я мог читать и писать до полуночи. Друзья, особенно мои английские и американские друзья, приносили с собой всевозможные деликатесы, и поэтому мои обеды, заказанные в ближайшем ресторане, превратились в настоящие пиры. Я обычно спускал толстую веревку из моего зарешеченного окна и поднимал прикреплённые к ней бутылки рейнского вина. Одним словом, я жил, как «боевой петух», если использовать это хорошее английское выражение, и мне не на что было жаловаться, кроме недостатка физических упражнений. Но арест, как ни странно, усилил мою неприязнь к тому, что люди называют справедливостью. На суде студент, которого я сбил с ног, сказал правду, что он грубо и нарочно столкнул меня с тротуара без какого-либо повода с моей стороны. Но судья предпочел поверить мяснику, который поклялся, что я отлупил студента палкой, хотя и признал, что его самого я ударил кулаком. Сопровождавший меня мальчик тоже сказал чистую правду. Все ожидали, что я отделаюсь предупреждением, но мое незнание немецких особенностей и того, как их принимать, привело меня к шестинедельному заключению.
Когда срок ареста закончился, мне пришлось покинуть Гейдельберг, власти даже не разрешили дослушать лекции, за которые я заплатил. Впрочем, меня уже выгоняли из Канзасского университета, так что гейдельбергская история не стала для изгоя тяжким ударом. Но Куно Фишер и другие профессора остались моими очень хорошими друзьями. Фишер посоветовал мне поступить в Геттинген, «чисто немецкий университет», и послушать лекции Лотце[21], который, по его словам, был одним из лучших немецких философов того времени. Он даже дал мне рекомендательные письма, которые обеспечили мое немедленное зачисление.
Геттинген особо привлекал меня своей филологической школой. Достаточно сказать, что там в свое время преподавали братья Якоб и Вильгельм Гриммы. Но славился университет и тем, что в его стенах учились Бисмарк и Гейне. Я высоко ставлю обоих. Меня всегда восхищали и могучий характер Бисмарка, и интеллект и юмор Гейне. Уже тогда суть моей религии состояла в том, чтобы научиться узнавать мир великих людей и, по возможности, понимать их добродетели и силы.
Итак, я переехал в Геттинген. Но прежде чем рассказать обо всём, что со мной там произошло, я должен поведать кое-что о моих развлечениях в летние месяцы, которые я провел в Гейдельберге.
Я испробовал все английские и немецкие удовольствия: почти каждый день, поддерживая себя в хорошей физической форме, развлекался греблей на реке; совершал долгие прогулки к Кёнигштулю[22] и по окрестным холмам; многое узнал о немецкой музыке, посещая оперу в Мангейме[23]. К последнему меня приохотил американский сокурсник Вальдштейн, который часами восхищался музыкой Вагнера и других немецких композиторов-симфонистов, сопровождая свои восторги игрой на пианино
Я отлично знал немецкую поэзию и романистику. Правда, от чтения Гёте временно отказался пока не буду знать немецкий так же хорошо, как английский. Как ни странно, я недооценивал Гейне, хотя и знал чуть ли не половину его стихотворений наизусть и наслаждался его «Путевыми картинами». Но немецкое мнение того времени ставило Шиллера бесконечно выше, и я послушно впитывал эту чепуху. Действительно, прошли годы, прежде чем я поставил Гейне гораздо выше Шиллера, как поэта-мыслителя. Ведь поэт, как правило, выше ритора. Прошло еще много лет, прежде чем я начал сопоставлять Гейне с Гёте. И четверть века минуло, прежде чем я понял, что Гейне был лучшим прозаиком, чем Гёте, и величайшим юмористом, который когда-либо жил на планете Земля. Распространённое мнение о великих людях настолько дико не соответствует действительности, что даже я не мог освободиться от его оков в течение половины жизни. Мое неуклонно растущее восхищение Гейне часто заставляло меня оправдывать ложные оценки других людей и учило меня терпимо относиться к их ошибочным суждениям. Мне самому было больше пятидесяти лет, прежде чем я начал с полной уверенностью распознавать мириады проявлений гениальности. Я благодарю судьбу за то, что не написал ни одного из своих портретов, пока не поднялся на эту высоту.
Но я начал свое знакомство с Вагнером и Бахом, Моцартом и Бетховеном, Шиллером и Гейне здесь, в Гейдельберге. И я был рад обнаружить, что мои небеса освещены такими сияющими новыми звездами.
Моя сексуальная жизнь в Гейдельберге ни в коем случае не была такой богатой. Пока я изучал язык, у меня было мало возможностей для флирта. А ведь именно язык был моим самым успешным оружием в противостоянии с девичьей неуступчивостью.
Но прежде чем я начну рассказывать о своем сексуальном опыте в Гейдельберге, должен рассказать об инциденте, который был жизненно важен для меня.
Во время обучения в Брайтонском колледже я довольно близко познакомился с доктором Робсоном Рузом. Однажды вечером мы обедали с парнями у него дома. Разговор зашел об обрезании. Я был поражен, когда присутствовавший при этом хирург заявил, что сифилисом болеет незначительное число евреев. И связано это с тем, что обрезание позволяет организму выработать особый иммунитет, закаляет кожу мужчины.
Сифилис передается только через истирание кутикулы, объяснил он. Помогите кутикуле защититься от воздействия бактерии трепонемы, и все будет в порядке. Вся мораль Ветхого Завета, продолжал он, сведена к гигиене. Все Моисеевы законы морали были и остаются законами здоровья.
Значит, для всех нас было бы разумным сделать обрезание? спросил я тогда со смехом.
Если бы я был законодателем, я бы сделал это одной из первых заповедей, ответил врач.
Я сразу же решил сделать себе обрезание. Я чувствовал, даже был уверен, что затвердение кутикулы продлит акт. Между тем уже тогда я стал замечать, что заканчиваю всё быстрее и быстрее. Более того, моя сила, чтобы повторить акт, из года в год снижалось, в то время как желание продлить удовольствие всё более и более нарастало.
Как только мои занятия в Брайтонском колледже были закончены, я лег в больницу и меня обрезали. Хотя хирург уверял, что я не почувствую боли, мучился я в течение десяти дней, поскольку любое случайное прикосновение к моему органу причиняло мне острую боль.
В первые летние месяцы в Гейдельберге мой препуций[24] сократился так, что акт стал трудным и болезненным. Обязательное целомудрие преподало мне самый важный урок в моей жизни. Абсолютно полное целомудрие позволило мне работать дольше, чем когда-либо. Я перестал утомляться! Я был наделён, так сказать, кипучей энергией, которая делала учебу удовольствием. Такой ясности в понимании материала я никогда раньше не знал. Сначала я думал, что так на меня влияла погода, но затем убедился, что сила ума находится в сдерживаемом семени.