Виктор Iванiв
Конец Покемаря
Подготовка текста
Елена Горшкова, Алексей Дьячков, Сергей Соколовский
Комментарий
Алексей Дьячков
© Виктор Iванiв, наследники, 2017
© Коровакниги, 2017
Атос Remembrandt
Святославу Одаренко
1
Если разделить опухшую щеку спящей земли на квадраты и трещины выпирающих плит, то ее заливистая слюна стекла бы в одну из них. Соляная копь не обрадовалась бы исчезающим при солнце колодезным девочкам-старушкам, а утвердившихся звездными гигантскими шагами на тополевом пухе квадратных платков не удержали бы сны и разговоры, которые повторялись из раза в раз. Сны, не отличавшиеся от разговоров с надвинутой грозовой тучей, с оползающим преследованием языкастых змей, обожжевших нёбо. Разговоры на одном месте зарастающие лопухами, сдутые одуванами.
Здесь в марте дыбились здания, исчервленные потливой корой, по которым древесно оползали кораблики, вы, все еще забывшиеся в детстве, пускали бы их по фиолетовым бензиновым лужам как пробуждающие утра по пионерским зорькам.
А в марте когда отмокала охра, побелка и известка когда отсыревали бы, как лоб, стены квадратных зиккуратов погибельно поящих нечистотами землю, да, когда солнце набегало сюда вы просыпались в обморочных белых потемках только когда натыкались на графитовые надписи стен новокаиновых платных клиник таких как «КАТАРСИС», и вашей отлучки здесь не заметили бы.
Почему-то именно здесь на фланелевой выпуклости глобуса, на бумажных кубиках жеванных зубами спичек и оказывался сбывшийся календарь. Почему-то именно здесь в соседнем подъезде через десятые руки обнаруживалось формальдегидное заразное вскрытие всего этого места. Почему-то к этому бельму глобуса именно здесь навели лампу теллурия. Потому что именно здесь сбылась вся ваша жизнь в ее снах, хотя более убогой полянки найти было нельзя. И дыхание легких устилало тканевые перины, которые воскуривали на дымчатых руках, на памяти легких и были сотканы те небесные небеса, которые затем обматывали в саван ваших покойников. Именно здесь сличались обмылки сновидений и проточная водичка щегловитых собак, именно здесь возникали сомнения в том, что все существует на самом деле.
2
По краю подлизывающего сумерки горизонта, в чернилах обода трамвайной пыли, из тени диплодокова желудочного сока в белом и солнечном прямоугольном оконце падающего из-под купола света никто, ни пыль, ни птица не могли упасть и снова встать в этот квадрат храмины окруженной стенами белого лазарета. Белой известкой, согретого солнцем, спящего тяжелым соленым сном. И распоротые раны в кровостоке сумерек прямо били в расцветшие виски. Являлись бьющей кровью, новой и не гнилой, били в голову замкнутые в белые стены в пыли, нападающей на санаторий. Где вечные престарелые красноватыми синяками лиц, позолоченными помадой горящих губ и обожженных божницами щек, выходили к машинам за провиантом, в растительном зонтичном, борщевичном, наколотом веснушками размолотых семян, там шли, до слабости ног, до голода объеденного воздуха, до розоватого махрового кашля, до половинного марева, до кожуры из детских анекдотов.
Вот там христианский стегоцефал вел тебя мимо макового и красно-тюльпанового или люпинового могильного камня из которого била кровь, пролитая как вода. Он отказывал себе во всем и ел растительную паутину. Пустыми глазами глядел на тебя и поднимал ребенка в рост на руках, держа его в окне и почти сбрасывая с балкона. Там, на окраине сонного царства кубышек, шишек, насыпных гор с траншеями пирамидок, в котором дубочки топотали и шелестели, в ровном асфальте каналов, на шатких мостиках, все водило вокруг, щелкая сухими пальцами кожистых рук, шлепая зелеными потными калошами сухих ног. Восседая на подушках рваным пахом, ты бы пожелал направить эту сияющую артерию прямо в печь солнечных фонтанов крови, которые он заглушал крагами-рукавицами, он так и крестился щелчками пальцев. Травоядно, обманывая и ожидая услышать, почему мертвы здесь только те чья пролита кровь. И китайские болванчики, оплетенные лианами кровеносных сосудов, бледные, фаянсовые и молчаливые, лишь отсвечивали.
Блестящая тарелка, кастрюля надетая на голову переменила все в годовалом ребенке увидевшем солнечный блеск и отпиленное дно черепа. Мальчик видит живыми глазами. У тебя затекают ноги, произнесла черноглазая женщина, твои колени ослабнут из них выходит все плохое. Дети видят демонов, продолжила она уже как огненная волчица. Да, демоны особенно хорошо отражаются в алюминиевых тарелках и кастрюлях, промолчал он. Демоны живут там, где аскеты отказывают себе во всем, прожевал он травинку салатца и подумал, что утром можно и не проснуться, а то и вообще отойти отсюда. И лег на спящей кухоньке пустого жилища, где трещал хворост, висели щучьи хвосты, холщовые головы гадюк сторожили кровавые гиацинты. И как было допрыгнуть до этого слепящего солнечного квадрата в лазаретовой церкви, ведь солнце зашло.
3
Солнце на ободьях глобуса, распрягающее флеровую ложбину ремня из собственной кожи. Не умещающееся и до пустой темной головы поднимающееся из болота. Вокруг изъеденной тлей канавы зубы памятников с черными ростовыми портретами раскусывают земельку, посеянные зубы, ноготки как выпавшие на нитке детских шнурков в кармашек, лунные осколки. Над могильной станцией метро, над дорожками и полуметровыми тротуарами чтобы обтер бока и лицо трамвай, над перевернутым кладбищем поют, щебечут птицы они журчат, они цветут, и ряска на пруду, застойная вода все зеленеет золотом и врет об утонувшем небе.
Чем больше заходит на грудь бугорок чем сильнее заползает потонувшее солнце тем слабее ноги, чем больше бессовестных ночей, чем тоскливее летучая мышь, чем пиявка лечебней тем скорее ты упадешь, и выйдет из тебя недотрога, закрывающая с плачем лицо убегающая далеко, причитающая горячо.
Раскрывается огромное солнце, умывается с апломбом свинцовая гжель, умирает и оплакивается во сне истошная, как барабанный бой, лягушка, провожает тебя качель и сбивает с ног забудешь если, и пойдешь с разбитой головой. Нумизматики не понять тебе, охраняй лучше завтрашний день, а не то над шпилем луна незаметной беленой отравленного блина подаст тебе измазать лицо и сыпью покроет лицо, нечистым сделает его и рябым. И тогда уже выспится тобой, как мукой обваленным, облеванным, измалеванным, и будет обладать светом белым ночным и дневным.
4
Близнец и его Глумец долго жили бок о бок, пока Близнец не выгнал Глумца. Он нежил свое тело, утопая в соломе розового матраса смуглой с поджирками кожей подернутой бледностью и холодом утреннего сна. Спать в заскорузлой квартире втроем на заметенном газетными конфетти полу и, седой головой покачивая, разговаривать о чужих женщинах. Вот эта была турчанка, а я ей сказал, крестик-то убери, глядя в немые глаза, я ей сказал. Холя нежить и тело. Когда в свете фонарей они выбегали на вокзальную улицу и сами как расцветшие бархатцы.
Чванство приходило от трезвой свиноты, тогда как скорбь не унималась в животных и воловьих глазах когда шествовали на проводы. Что важно было для тела лучшие панегирики, смачные типографские буквы знать, как лучше продаться, но быть неподкупным. Потому прием на кафедру отнес его к стратосферной, звездной, олимпийской страте, в гнезде сияющих светил, и тогда он выгнал своего Глумца. Хотя сам ходил как нищий, в расстегнутой молнии, в тулупчике без пуговиц, в стертых сандалиях.
Он был словно причастен к великому знанию реклам большеротого стиля, он словно бы видел себя на глянце страниц и в старом византийском пошибе. Ходил и жил как нищий повторяя тех гордых ханыг, замызганных, как коврики, тех эпилептиков, слушающих соседей через розетку. И все должны были целовать ему ноги.
Глумец же не только научился его интонации но и точно, как биржевой актер, повторял мимику, осмеивая несколькими короткими самодельными гыгами которые мастерили на ходу и после которых сразу хотелось на крюк. Один раз, разжимая мышцы лица от мороза, он так напугал прохожую, что та вспомнила господа.
Ночью в поезде их приняли за Кощея и Арапа так они и проехали станцию, охраняя двенадцать неразумных девиц, берегли свое масло. К ним подсели двое один худой аполлончик, превратившийся вскорости в солового битюга, и плодоносный смехун, очкасто дразнивший медовых пчелок. Вместе они объели красных раков заснувшего мужичка, а потом бесстыдно над ним же и насмехались.
Все вместе они шли за планидами фонарей в длинной аллее, каждая из которых вела к забытой могиле их утраченной первой молодости которая проносилась за окнами вагона поезда ездившего, как карусель по кругу.
5
Совсем белый лицом, на котором под козырьком волос упрямый белый мрамор, снег или кварц лба с искрящимися песчинками глаз, он глядел вниз с отвеса, и там синяя река вены бежала в зеленом пухе и мехе дерев и трав, так он глядел на свою руку, словно готовый упасть, но не панически, а делово, как бросают чемодан с принадлежностями или спускают на салазках черный рояль.
Вот он сам пришел черным паном Облезем, и в его зубах застрял детский бубен, он раскоряченно сел, наклонившись над собакой, и она взяла у него этот бубен, сгрызла его и издохла, как будто пирогов со стеклами нажевалась. И он сел у радиоточки и сидел как мертвый до того, как по радио не прозвучал чей-то знакомый скатанный войлок.