Евгений Оневич - Федор Петрович Кудряшов

И жить торопится,

и чувствовать спешит,

как голый в баню

«Я думал, дядя лох конкретный,
А дядя тот ещё жучок.
Случись чего козёл бездетный
Меня зовет. Кого ж ещё?
Едва зажмёт его кондрашка,
Беги к нему во все тормашки.
Потом сиди над ним, следи,
Как в тряпках старый хрен пердит.
И, отворачиваясь косо,
За ним парашу выноси,
И сострадай по мере сил,
И подавай ему колёса,
И думай: мать твою угрёб,
Когда ж ты крякнешь, старый жлоб!»

Такие мысли всю дорогу
Спать не давали баловню,
Что тихой сапой, понемногу
На бабки ставил всю родню.
Друзья моих былых творений,
Прошу знакомьтесь: вот Евгений,
Здесь в роли главного лица
Конкретный питерский пацан.
Вы Питер знаете? Я тоже,
Когда-то хоровод водил
Меж этих питерских чудил,
Но, опыт свой земной итожа,
Могу сказать на склоне лет,
Что лучше Минска места нет.

Его папаша был бухарик
И ровно по три раза в год,
Как будто глядя в календарик,
Привычно уходил в залёт.
Тогда мадам и некий дядя 
К парнишке, состраданья ради,
Пока папаша, как Му-му,
Учили вьюноша тому,
Кого держать в авторитете,
Про что понятия иметь.
Малец умен был и, заметь,
Узнал на этом факультете
Такое, что на жопу глаз
Мог натянуть любому враз.

Нас тёти-дяди поучали,
Как надо Родину любить,
А сами так и примечали:
Себе побольше сноровить.
На этих зомби маргинальных,
Оневич клал прибор банально.
На все наезды старых клизм
Он выдвигал свой пофигизм.
А тёлкам томно строил глазки
И чумовую лажу нёс,
За ними бегая, как пёс,
По вольной пущенный натаске,
И возбуждал у них мигрень,
Шепча им в уши похабень.

По фене нынче все базлают,
Но, если честно вам сказать,
Как нынче лохи феню знают,
То лучше было б не базлать.
Но, типа, как бы наш Евгений
Конкретно мог базлать по фене,
Какие он вязал узлы,
Когда на фене вёл базлы!
К наукам не питав охоты,
Он многих гитик не умел,
Зато держал в своём уме
Огромный кластер анекдотов.
Ему, что Штирлиц, что Чапай 
Травить мог, только тему дай.

Оневич был несложный малый:
В биномах счёты не сводил,
На нём природа отдыхала,
И он природу не будил.
Веленью времени послушен,
К искусствам был он равнодушен:
Ни Тарантины, ни Дали
Его нисколько не гребли.
Но по понятиям жил парень:
То Адам Смит, то Рикардо,
Цитировал их от и до
И даже батьке мозги парил.
Но папа отвечал: «Фуфло».
Он свил с барыгами кубло.

Портрет героя вам представлен
И мной написан в полный рост,
Но штрих последний не поставлен 
Не поднят половой вопрос.
Встаёт он в нашей мелодраме
Не как любовь к прекрасной даме,
Которую воспел Кобзон,
За что крутые бабки он
Срубал в стране своей безбрежной
Среди непуганых козлов.
Нет, наш герой был не таков.
Едва ступив за возраст нежный
И ощутив в штанах стояк,
На баб стал прыгать, как маньяк.

Он клал их в ряд, как шпалы БАМа
В Сибири ссыльный элемент.
Без лишних слов любую даму
Волок к себе в апартамент.
И шедевральную чувиху,
И повариху, и ткачиху.
С любой в момент снимал штаны:
И с шалашовки, и с княжны.
Являясь в образе титана,
Что был подобен сразу всем
Агентам номер ноль-ноль семь.
И тёлки, писая фонтаном,
К нему от этого кино
Неслись, как мухи на говно.

Он знал, что чем мозги свободней,
Чем звонче ветры в них свистят,
Тем с ними проще и вольготней,
И тем быстрей они летят.
Он жён чужих искал по миру
И метил их, как кот квартиру,
И рвал их чувства на клочки,
А их мужьям втирал очки.
И не однажды так бывало,
Поставив жёнушке пистон,
Он с мужем распивал флакон
И, не смущаясь тем немало,
К другой жене на всех парах
Спешил, как пылкий Шлиппенбах.

Бывало, он из тряпок еле 
Башка трещит от бодуна,
И ломота в кишках и теле,
И денег нету ни хрена,
А кореша уж шлют маляву:
Зовут лечиться на халяву.
Конечно, лучше б помогли,
Когда б в постельку принесли.
С похмельной головой Евгений,
Тяжелой, как борец сумо,
Тоскливо смотрится в трюмо:
Нос синий, под глазами тени 
И пятнами по морде весь
Раскрашен, словно ирокез.

Отнюдь не пидар по привычкам,
Галантерейный арсенал,
Как будто баба в косметичке,
Он в ящике стола держал.
Такой развёл инструментарий,
Что им гордился б абортарий.
Десятки пилок и щипцов
И для ногтей, и для усов.
Он целый час без угомону
Прыщи у зеркала давил
И на халяву выходил
Подобно богу Аполлону,
Который в зад или в перёд
Или даёт, или берёт.

Приедет он, обед в разгаре:
Летают пробки, всё в дыму.
Он всем знаком, свой в доску парень,
Скорей к столу, всяк рад ему.
Во все тарелки и бокалы
Нахально тычется макалом.
Вот загуляла в жилах кровь,
Блестят глаза, поднялась бровь.
И понеслись потоком с хода,
Как из волшебного ларца,
Повествованья без конца:
Про жизнь еврейского народа,
Про чукчей и про молдаван,
И про хохлов, и про армян.

Ещё проглот жуёт котлету
И пьёт цимлянский периньон,
А наш Оневич вновь одетый.
Куда ж теперь поедет он?
Куда, такой оставив праздник,
Зачем-то мчится наш проказник?
Не догадаетесь вы, нет!
С друзьями едет он в балет
Вы, может, скажете: Вот лохи,
В балет, когда такой обед!
Я вам скажу на это: нет.
Ведь господа из той эпохи
Не только жрали наобум,
Но и имели вольных дум.

Сперва читали все Вольтера 
С Вольтером общий был психоз.
Его Радищев, как холеру,
В мозги их скорбные занёс.
Здесь декабристы загалдели,
Но царь зажал их в чёрном теле;
Там Герцена тоска взяла,
Он начал бить в колокола.
Потом вообще пошли прохвосты 
Что ни мыслитель, то подлец.
Левей, левей! И наконец
Серийные маньяки просто.
Добились умные башки,
Прощай, хозяйские горшки.

А всё с театра начиналось,
Куда герой наш посвистал.
Аншлаг. Билетов не осталось,
Но он и здесь прорвался в зал.
Театр полон, блещут ложи,
А он, светя напитой рожей,
Идёт меж кресел по ногам,
Цепляясь за корсажи дам.
И, в кресло плюхнувшись с размаха,
На сцену зырит, сморщив лоб.
Потом, прищурясь, как циклоп,
В соседку, бледную от страха,
Спросил: «Мадам, что там идёт?
Спартак! Во блин, какой там счёт?»

Ещё Спартак на сцене мочит
Врагов рабочих и крестьян,
А наш герой другого хочет,
На бал помчался наш смутьян.
Бал так ещё в начале века
Звалась в России дискотека,
Где грациозно и томно
Кружились пары под фоно.
На бал Оневич приезжает.
За тем, как крутятся зады
У старых и у молодых,
С учёным видом наблюдает
И выбирает в тот момент,
С кем проведёт эксперимент.

Когда-то молодым, по пьяни,
Я пару раз ходил на круг.
И помню: лесопарк в бурьяне,
Эстрады ракушку, вокруг
Бакланы стаями, как волки,
А на веранду лезут тёлки,
И контролёры у ворот
Их жёсткий делают досмотр.
Обшарят попку под юбчонкой
И, если тёлка без трусов,
То пропускают за засов:
«Иди, повеселись, девчонка».
А если есть на ней бельё,
То прогоняли прочь её.

А прежде люд не так бесился
И были правила не те,
И по-другому относился
Мужчина к женской наготе.
Увидит ножку до колена,
И у него встаёт полено.
Здоровый был тогда народ,
Теперь совсем уже не тот.
Вы помните, как наш Евгений
По женским ножкам раскисал,
А вот об этом как писал
Его тогдашний современник
Тому почти две сотни лет,
Переводимый мной поэт.

Бедняга позабыть не может
Момент отнюдь не в стиле ню,
Как он подруге сесть на лошадь
Помог, держа её ступню.
Пощупал девку за лодыжку,
И у него надулась шишка.
Во, блин, читатель, просеки,
Какие были мужики.
Пристроил ножку у фемины
Не на плечо, а на седло,
И у него конец свело.
Какие были исполины!
Давно таких в природе нет,
И где они? Потерян след.

Но что-то ж было, в самом деле,
И в ножках тех былых чувих,
Что мужики от них балдели
И до сих пор грустят о них.
А нынче то-то ножки вышли,
Что им ходули будут лишни.
Красиво, но не для меня
По два аршина оглобня.
Возможно, это сексуально,
Но при достоинствах при всех
Реально затрудняет секс
И крайне нерационально.
Ну, прямо сущая напасть:
Не дать, не взять и не попасть.

Один лишь способ здесь возможен 
Лицом к лицу, как на войне,
На ножках тех ничком, но боже!
Они и так мешают мне.
И в пролетарской перепалке
Торчат, как палки катафалка.
Так для какого же рожна
Такая красота нужна,
Зачем такое окаянство?
Такие ножки не сгребать,
Их лучше в лошадь запрягать
И мчать сквозь русские пространства.
Поводья в руки и айда!
Гони неведомо куда.

Но я отвлёкся, счас по новой
Вернёмся к нашему бойцу,
Что с этой жизни бестолковой
Пришёл к печальному концу.
Со мной такое тоже было,
И мой замученный ярило
Однажды тоже зачудил,
Когда Чернобыль зачадил.
Я так обрадовался, боже!
Как с плеч гора, и нет проблем.
То было время перемен,
Пора надежд пришла. И что же?
Банален был тому финал,
Через неделю снова встал.

А наш Оневич почему-то
Поник уныло головой
И думал каждую минуту
Про отказавший орган свой.
Как ЗПР, угрюмый, томный,
Печалью полон был огромной,
Дурными чувствами томим.
Тогда я повстречался с ним 
Его мы в школе проходили
Девятый класс, минувший век,
«Оневич лишний человек».
Какую чушь нам городили
Наставники, учителя.
Да будет пухом им земля.

Но мне их опыт был не нужен,
Я, молодой тогда нахал,
Всю слабость их умов недужных
И их самих в гробу видал.
За опытом иного рода
Вела меня моя природа
К Оневичу, я был пацан,
Не знавший женского рубца.
Он ловелас был оголтелый,
Всей камасутре обучен
И в сорока звездах мочен.
Он словом мне помог и делом.
Он знал игру страстей тогда,
А я был форменный балда.

Тогда меня томили чувства,
Я жил в плену своих страстей,
Но тёлкам, как это ни грустно,
Неинтересен был совсем.
Они меня не привечали,
И этот факт меня печалил.
Я тихо в облаках витал,
Они ж имели капитал.
И крупные снимали взятки.
Но капитал был основной,
Ничто не вечно под луной,
Он скоро вышел без остатка.
Но с капиталом или без
Я стал терять к ним интерес.

В то время бурь и катаклизмов
Я Женю взял в поводыри,
И яркий свет его цинизма
Моё сознанье озарил.
Я умным стал, я стал нахалом
И тоже циником, и стала
Любовь на жизненной стезе
Нужна мне, как баян козе.
Пока друзья в грустях, в печалях,
Лазурных грёзах и мечтах
Об их пленительных местах
Уныло в пустоту кончали,
То я прикинул, что почём,
И зрелых баб им предпочёл.

И вдруг его родитель сгинул,
Приняв безвременную смерть.
Оневич хавальник разинул,
Наследство с папы поиметь.
Мечтал сынишка о банкнотах,
Но папа признан был банкротом,
А он ответственным лицом,
И взят за жопу с трёх концов.
«Атас»,  подумал наш Евгений.
Когда ж с четвёртого угла
На парня «крыша» наползла,
Он сразу потерял терпенье.
«Браткам» он отдал всю ботву:
«Давитесь, гады. Проживу!»

И что вы думаете? Прожил.
Вдруг понаехали гонцы:
«Ваш дядя при смерти, на ложе,
Уже готов отдать концы.
Его последнее моленье 
Увидеть вас». Без промедленья,
Пока чужой не обскубал,
Оневич к дяде постебал.
В дороге, думая, что ради
Бабла придётся поскучать,
Чтоб старика не огорчать,
Но не застал в живых он дядю.
Оневич малость опоздал,
Где стол был яств, там гроб стоял.

Конечно, дядю закопали.
Попы на шостый спели глас
И на поминках погуляли,
Как это водится у нас.
Наутро Женя похмелился
И вскоре резко изменился,
И удивились все, что он,
Оставив прежний выгребон,
Капусту садит, как Гораций,
Считает центнеры на круг,
Разрыл всё, как навозный жук
И в бане парит сельских граций,
Лабает кантри на банджо 
Таким козлом он стал ужо.

Что ж, отчитаемся по факту 
Точней не знаю, как сказать 
Рассказ мой подошёл к антракту.
Прошу немного обождать.
Мне надо разобраться в чувствах
И с тем, как вам моё искусство
И дар поэта и творца,
Возможно, тронули сердца.
Одну главу слепить не диво,
Но надо семь ещё создать,
И чтобы были ей под стать.
Иду вперёд неторопливо.
Я сам себе поставил цель,
А вы смотрите в мой прицел.

О, Русь!

Ой, деревня!

Район, где кент наш объявился,
Полмира мог дерьмом залить,
И каждый из него стремился
Скорее лыжи насмолить.
Но прав ничьих не уважали,
Всех в крепостном ярме держали,
Хотел ты этого иль не,
И все барахтались в говне.
Господский дом лесистым склоном
Был от бореев защищён,
К зефирам тёплым обращён,
И дивный вид являл с балкона
Побитый цветоедом сад,
Где мужики вливали «чад».

Оневич влез в апартаменты,
Где дядя перфекционист
Ловил приятные моменты,
Устроив местный парадиз.
Зажил, не признавая власти
И не смиряя свои страсти,
Так, словно чёрт ему не брат,
На всё кладя свой аппарат.
Сосед его, женой забитый,
Из зависти донос в ГБ,
Нарисовал и на тебе:
Примчался опер деловитый.
И начал гавкать со слюной,
Орать и прыгать, как больной.

Пока он тупо матерился
И топал сапогами в пол,
Оневич наш подсуетился
И подавать велел на стол.
А после баньки, трали-вали,
Где бабы голые сновали,
Открылся ключ, забил фонтан
И чёрт-те что творилось там.
Прошла инспекция отлично,
Жандарм наш то-то был хорош,
Как ёж на всех зверей похож.
И в совершенном неприличье
Положен был в свой фаэтон
И к месту службы возвращён.

Оневич разложил как надо
Рамсы, как истинный пацан:
И, вычислив соседа-гада,
Призвал к ответу подлеца.
Раскрасил паразиту внешность,
Поотбивал ему промежность
И по бокам так надавал,
Что кулаки поразбивал.
И, утвердив себя героем,
Орал, как в марте дикий кот,
Что всю округу через рот
Он поимеет и уроет.
Со страха местные паны
Свои обделали штаны.

И тут приехал Вова Ленский
И поселился, как сосед.
По ксиве студер гетингенский,
Стихи писал, что твой поэт.
Хипарь был волосы по плечи,
Всех изумлял культурой речи.
Прикинь, ни одного осла
Он даже на куй не послал.
За мною бы не заржавело,
Когда бы к случаю пришлось,
То слово крепкое нашлось,
Но воспитанье вот в чём дело.
Других причин не назову,
Но Геттинген не БГУ.

В деревне, где одни уроды
Имели силу, власть и вес,
Один Оневич, друг свободы,
У Вовы вызвал интерес.
Они сошлись. Эйнштейн и йети,
Кобзон и Элвис типы эти
Не так различны, как они.
Сперва базарили все дни
И в спорах надрывали глотки.
Потом сошлись, как братья Гримм,
Над знаменателем одним,
Так водка сходится с селёдкой.
Две вещи вроде разных. Да?
А друг без друга никуда.

Среди туземцев сиволапых
Был Ленский, типа, идеал.
Он девок за зады не лапал,
А только руки целовал.
И им казались так красивы
Его лесбийские порывы,
Что тёлки плавились насквозь
И раздвигали ноги врозь.
С тоски желтели, как лимоны,
Случайный встретив взор его,
Им не суливший ничего,
И исходили в панталоны.
Да, тщетно зарились халды,
Напрасны были их труды.

Себе на щит другую шмару
Он наколол, а их кидал.
И то сказать, такую пару
Наверно, Бог один создал.
Он с детства от неё тащился,
Когда ещё в постель мочился.
Она же, шустрая юла,
Была мила и весела.
Кругла, задаста, синеглаза,
И сиськи пыжились на мир,
Как бело-розовый зефир.
Ну, хороша была зараза.
Была в ней стать, была в ней прыть.
О чем ещё тут говорить.

Он ей писал стихи и прозу
Про то, как сильно уважал,
Про гименеев и про розы
Все уши девке прожужжал.
В любви, считаясь инвалидом,
Оневич слушал с грустным видом
Дурные речи пацана.
Он знал, папировка она.
Он знал, что Ольга вся раскиснет,
Как только первого родит,
Как старый бровар запердит,
Вся расползётся и развиснет.
Эх ты, мой юный пионер,
Куда ж ты свой прицелил хер?

Её сестра звалась Татьяна.
Лицом и волосом она
Была как будто от цыгана 
Тонка, как цапля, и бледна.
Под лифчик набивала вату
И жопой была узковата.
Вздыхал отец, ворчала мать
И заставляла дочку жрать.
А та не слабо и рубала:
И расстегаи, и блины
Мачанку, скварки, колдуны,
Котлеты, щи, картошку, сало.
Но вот такая, блин, фигня:
Всё было словно не в коня.

Уж к Ольге засылали сватов,
А эта бычилась одна,
Была дика и волковата,
И все сидела у окна.
Да книжки разные читала,
Да тонким пальчиком писала
На потных стёклах вензеля.
Хорошее занятье для
Девицы, коей надо замуж.
Мамаша грызла удила,
Никак внушить ей не могла:
Захомутай кадра, а там уж,
Коль изгаляться невтерпёж,
Продолжишь этот выпендрёж.

Maman сама в большом и в малом
На бок кидала всех и вся.
Где передком своим бывалым,
А где под умную кося.
Такая фра, что бога ради!
Принцесса спереди и сзади.
Не баба зверь, лови-хватай,
Как Александра Коллонтай.
Оторва баба, и к тому же 
Таким халдам всегда везёт,
Без мыла всюду проползёт 
Имела комнатного мужа.
Он был чудилой из чудил
И на ушах за ней ходил.

Он снял её у гренадёра,
Который с бабою любой
Один справлялся лучше хора.
И в свой удел увёз с собой.
Она с тоски там ошалела
Так, что со стен известку ела
И завывала ретиво,
Как Пугачёва в Рождество.
Утешить муж её старался,
Но бабу было не унять,
Развода требовала лядь,
Как он пред ней ни пресмыкался.
Но, наконец, и он устал,
Арапник со стены достал.

Тогда она угомонилась.
Не то, чтоб тараканом в щель
Покорно, тихонько забилась,
Нет, избрала другую цель:
Хозяйством занялась шалава.
С утра налево и направо
Лупила дворню по мордам,
И все спасались по углам,
Когда, взъярясь и завывая,
Она, как ведьма с помелом,
На уши ставила весь дом,
Носясь, как жаба боевая.
И всё трещало и рвалось,
И всё валилось вкривь и вкось.

А мужу было всё до фени,
Он на неё махнул рукой.
Сквозь жизнь, пройдя по всем ступеням,
Он оценил в конце покой.
Он брал с Суворовым Очаков
И к Сен-Готарду с ним причапал.
Мужик был храбрый, с головой,
Простецкий, добрый, деловой,
Всю жизнь проживший по ранжиру
В походах, схватках и боях.
И дома, и в чужих краях
Служил и не бесился с жиру.
Конкретный был борец за мир,
Хотя был чином бригадир.

Тогда комбриг не то, что ныне.
Война гонялась за войной
При матушке Екатерине,
И Дмитрий Ларькин наш герой 
От этой жизни не сидячей
Изодран был, как пёс бродячий,
И еле ноги волочил,
Когда на дембель соскочил.
Но как венец своим победам
Двух девок сделал под конец.
Супруг счастливый и отец
Уснул навеки за обедом.
И там за Летою рекой,
Как Мастер заслужил покой.

Домой вернувшись, Вова Ленский 
Лишь дым отечества нюхнул 
И на погосте деревенском
Над камнем Ларькина вздохнул.
Держа в руке стакан чернила,
 Чудило,  молвил он уныло, 
Стилягой ты ругал меня,
А сам не мог дождаться дня,
Когда с твоею Ольгой вместе,
Как курочка и петушок,
Разворошив её пушок,
Мы сядем на одном насесте.
Ну вот, пришла к тому пора,
А ты не видишь ни хера.

И папе с мамой на могилки,
Ведь был он круглый сирота,
Полил немного из бутылки.
Да, смерть зараза ещё та.
Следит за каждым алчным глазом,
Как крокодил за водолазом.
И целится косая тать,
С какого бока тебя взять.
И ведь возьмёт, не отмахаться
Всё, что ты в жизни заимел,
А что оставит нам взамен?
Темно под небом, друг Горацьо.
Не въехать нашим мудрецам
В то, что там снится мертвецам.

Недаром, как к родному дому,
С младых ногтей, почти с пелён
Дорогу к кладбищу любому
Мы без ошибки узнаём.
Неважно, что на том погосте
Не парятся родные кости,
И не твоя ещё пока
В столярке сушится доска.
Но так влечёт к себе, пленяя,
Его уют, его покой.
Интим особенный такой,
Что тайна гроба роковая,
Как ностальгический магнит,
Не так пугает, как манит.

 Ну, разболтался.  Так ведь, точно,
Об этом думаете вы?
Пора, пора уж ставить точку
В конце второй моей главы.
Я, отдохнув, продолжу повесть,
Как наши кореша, рассорясь,
Базар затеяли и крик,
Как Ленский получил кирдык,
Как сняла Таня генерала,
Как Ольга прапора нашла,
Пока наш кент крутил вола,
Суя свой член куда попало.
И хоть по жизни не был плох,
А спёкся, как последний лох.

Иной, возможно, критик рьяный,
Присев на белого коня:
 Ужель та самая Татьяна? 
Покатит бочку на меня.
И станет наезжать упрямо:
«Ужель отец, неужто мама,
Неужто Ольга такова?
И эти грубые слова»
Для вас, влюблённых в трафареты,
Имею я простой ответ:
«Я вам не ксерокс, я поэт,
Я дал конкретные портреты
И выдал версию свою».
Базар закончили. Адью!