Не говори глупостей! произносит мама, и я расслабляюсь, умолкаю и тут же слышу: А за что любить-то? Ты зачем эту кофту напялила? Это в сад! Сними, испортишь, говорит мне самая родная женщина, куда-то собираясь без меня.
Вот и издала последний писк моя надежда маминым голосом. Её больше нет, но есть обида, раздражение, злость, нетаковость.
А я и не хочу с тобой! А больно надо! Мы тут С папой Он спать будет. А я ему не мешать. Когда я вырасту, то пойду туда, куда захочу. И буду носить то, что мне нравится. Сама себе всё буду разрешать
Прошлое не исчезает. Невидимое, неслышимое, оно лежит в нас тяжёлым грузом в ожидании того самого мгновения, когда ты расслабишься, дашь ему место. Пройдёшь, справишься с ним, пересмотришь когда-то принятые детские решения, разрешишь другим думать о тебе что угодно, при этом не ранясь, а себе позволишь им не верить.
28 лет.
«Вот это да! Как вечернее платье!»
Моё внимание на витрине магазина привлекла сорочка. Да не простая, а шёлковая, с журавлями летящими. Вообще я пришла только за хлебом. Но ноженьки принесли меня на второй этаж торгового центра. Минут десять я уговаривала себя уйти быстро, не тратить время. Для чего мне такая штука во время сна? Я ж её видеть не буду. Потом всё-таки решила купить сорочку, раз не уходится совсем.
Дома на смену восторгу пришёл страх. Я отпарила свою обновку, повесила её на вешалку и пришла в ужас от того, что это же я её сейчас надену, помну, испорчу. Знаю прекрасно, что ничего не произойдёт! Просто снова программа убогости запустилась по умолчанию.
Фото сорочки полетели во ВКонтакте моим подружкам. «Супер», «вау», «класс», «где купила?». Запечатлён её образ не только в моей памяти, но и в недрах всемирной паутины. Теперь можно и надеть испортить. Если бы мои девчонки знали, что сейчас происходит внутри человека, который купил классную вещь, в которой его почти никто не увидит!
На часах 22:38. Сижу в халате. Серого цвета ночнушка с журавлями, обещающими ночной полёт, лежит на спинке дивана. Смотрю на неё и вспоминаю, что хорошего сделано мною за последний месяц. Много чего! И что же теперь каждый день сорочки шёлковые покупать?
Развязываю пояс халата медленно, прощаясь с собой недостойной, ущербной, заслуживающей. Освобождаю плечи, не спеша подхожу к дивану. Что я снимаю? Тряпку. Но она со смыслом.
И вот желанная сорочка на мне. Шёлковая, с журавликами. Я себе её разрешила, сама выбрала. Только она с привкусом покинутости, непонимания, непозволения себе, нетаковости.
Мне приглянулись не журавли на шёлке в магазине, а то состояние, которое с ними можно получить.
Шестилетняя девочка внутри меня, от которой уходит мама, наконец готова почувствовать себя иначе. Достойность, похороненная ею когда-то, поднимает голову. И я ей это позволю. Уже можно.
Все засмеялись, а Саша заплакал
«Все засмеялись, а Саша заплакал» фраза из какого то советского фильма. Не помню название, но помню того Сашу. Здорового крепкого парня, который вечно стонал и страдал, катастрофизировал неизбежную повседневность. Понравился он мне своей чувствительностью, непохожестью на остальных, стремлением выкачать из окружающих ответные чувства.
Не хочу больше плакать. Хочу дышать. Чувствую себя шариком, надутым кем-то. Наполненным чем-то чужим. Шариком, который благодаря всему тому, что было, не лопнул. Осталось выдохнуть и улыбнуться с облегчением. А потом снова вдохнуть.
5 лет.
Мама на кухне. Готовит ужин. Жду её. Смотрю на круглый циферблат. Одна минута прошла, втора-а-ая, тре-е-е-е-етья. В минуте всего шестьдесят секунд. Один, два, три пятьдесят девять. Целых шестьдесят секунд! Мама сказала, что через десять минут придёт ко мне. Буду считать, так скорее стрелочка движется
Тысяча восемьсот сорок шесть Ура, идёт!
Мамочка, давай поиграем, прижимаюсь я щекой к её халату на влажном теле.
Он пахнет луком и морковью. Даже не знаю, чем больше.
Я так устала! Поиграй сама, выдыхает мама усталость вместе с воздухом, с укоризной глядя на меня и включая телевизор.
Мне скучно, шепчу я, сдерживая слёзы.
Клоунов тебе, может, вызвать? поднимает бровь мама.
Иду к игрушкам, которые тоже не хотят со мной играть.
Они же не клоуны!
«Отдыхай, мамочка, думаю я. Когда вырасту, обязательно заработаю столько денег, что на клоунов хватит. Это, наверное, такие люди, которые играют с тобой, когда тебе скучно, и не устают».
Шли годы. Бурь порыв мятежный сделал клоуном меня. Прошлого не изменишь. Казалось, я давно с этим смирилась, но нет. Трудно смириться с тем, что по-прежнему чего-то не понимаешь. Возможно, и впрямь не бывает худа без добра. А возможно, всякое худо только и бывает, что худым. Рано или поздно я тоже стану прошлым, по-прежнему не осознавая всех на то причин.
28 лет.
Иду к маме. Звоню в домофон, имея ключи. Знаю, что маму это раздражает, но ничего не могу с собой поделать. Поднимаюсь по лестнице в предвкушении выговора, готовлюсь опускать глаза и рассматривать придверный коврик.
Мама смотрит на меня с укором так же, как в детстве, но молчит. Бесит немного. Хочу уже вырасти. Хочу брать ровно столько, сколько мне дают, даже в самой потаённой части души не мечтая о большем. С принятием того, что дарит мне судьба и окружающие. Без надежды наполнить свой стаканчик до краёв, опустошив чужой сосуд, о размерах которого можно только догадываться.
Левой рукой мама нащупывает стену, чтобы при необходимости на неё опереться, но держится прямо, уверенно делает шаг за шагом. Слегка наклонив голову, она смотрит на меня.
Сколько мыслей пронеслось у меня в голове за те секунды, пока я вешала свой пуховик на вешалку, пока привычно запихивала шапку и шарф в рукав. Я подумала о том, какой бледной казалась мне мама, какими усталыми были её глаза. Однако усталая красота всё равно остаётся красотой.
Подумала я и о том, что напридумывала себе про её недоброжелательность, сопротивление и упрямство. Она была просто женщиной со своей собственной жизнью. Я подумала, как мужественно она прожила свою жизнь и какой робкой на её фоне кажется моя. И как она здесь, в этих стенах, дала мне больше любви, чем я своему собственному ребёнку, имея в десятки раз больше на то возможностей.
Мамин тёплый взгляд словно говорил мне о том, что она играет для меня свою роль, но не разыгрывает спектакль ведь мы обе знаем, как всё на самом деле. Точнее, придумали себе смысл и поверили в него. Игра начинается в ту роковую секунду, в которую все игроки принимают её правила. Она отличалась от прозаичной жизни, в которую всё равно всегда возвращаешься, когда чувства отыграли свой блюз печалью осени. А раз возвращение следует, как продолжение малобюджетной многосерийной мелодрамы, то в окно возможностей надо прыгать, как только оно открылось. Такой вот выбор без выбора.
Взять любовь можно. Она всегда в нас и между нами. Это нечто, просочившееся сквозь время вопреки здравому смыслу. Взглядом мама пригласила меня к креслу. Я покорилась, принимая правила игры, бросая кубик нежности на игровое поле дрожащей рукой.
Если бы я рисовала мир, то счастлив был бы каждый. Сегодня я могу нарисовать только сердечко. Такое, какое пятилетний ребёнок рисует на салфетке маминой помадой. Красное, неровное, внутри пустое. Я не умею рисовать и не хочу учиться. Ну что ж. Делюсь тем, что есть, на другое, увы, не способна.
Мама готова дать мне своё время, своё внимание, всю себя. И приглашает меня сделать то же самое и признаться себе, что я хочу именно этого.
Искренность Это очень много. Это принятие и себя, и другого, это готовность быть, а не казаться. Это полная беззащитность на том поле, на которое выходишь без оружия и без щита, не захватив их даже на всякий случай. Я наслаждалась и нашей игрой, и отражением своего отражения, и своим восхищённым взглядом.
На многие вопросы я так и не смогу ответить. Но это и неважно. Фильм, в котором все смеются, а Саша плачет, больше мне непонятен. Там больше нет меня. Я у мамы.
Не всегда удаётся повлиять на обстоятельства. Декорации, как фон, подсвечивают, что именно до сих пор мной не понято, не прожито, не принято, не скорректировано. Бесполезно пытаться менять внешнее. Оно всего лишь отражает мои же внутренние процессы. И если я живу не одна в пустыне, то не только мои! От меня зависит моё состояние и отношение к происходящему. Стало быть, достаточно себя выбрать. Каждый раз заново.
Высшая математика
Отдавай деньги! Мы-то считать умеем. Тут было сорок восемь, а стало двадцать!
Третий этаж, скользкий потёртый линолеум в чёрных полосочках от подошв обуви, голоса одноклассников. Всё смешивается с приходом перемены, о начале которой кричит долгожданный звонок. Мы бежим сломя голову, восторгаясь окончанию урока, навстречу новым сорока минутам безмолвного повиновения.