К заключительному номеру взрослый зритель обычно был щедр, весел и добр к нам, маленьким артистам. Нам обычно говорилось: «Молодцы! А теперь покушайте и идите гулять!» Это означало, что мы можем отправляться куда угодно хоть в любую из наших квартир, хоть во двор госпиталя, и делать там, все что угодно, зная, что в ближайшие несколько часов все русскоговорящие взрослые ни за что не оторвутся от своей буквы «П».
Иногда, набегавшись, мы возвращались к банкетирующим и принимали участие в разудалых танцах, которыми по традиции венчались все празднования.
Быстрые танцы танцевали в основном под «BoneyM» (хитом наших бимарестанских танцев была их песня «Belfast»), а медленные под Джо Дассена или под лирические песни Высоцкого вроде «Все равно я отсюда тебя заберу в светлый терем с балконом на море».
Высоцкого все «бимарестанты» очень любили, включая нас, малолеток, переписывали друг у друга кассеты с его новыми песнями, которые на удивление быстро появлялись в нашем военно-революционном пекле. Особенно на праздничных сборищах веселились под его песню «Лекция о международном положении». А на куплете:
«Шах расписался в полном неумении
Вот тут его возьми и замени!
Где взять? У нас любой второй в Туркмении
Аятолла и даже Хомейни.
Всю жизнь мою в ворота бью рогами, как баран,
А мне бы взять Коран и в Тегеран!»
обычно пили за здоровье моего папы, который родился как раз в Туркмении.
В общем, наши концерты я любила за их нестандартность. До Тегерана слово «концерт» ассоциировалось у меня с натянутыми лицами в душном зале, где даже зашуршать фантиком считалось страшным преступлением. Приводя меня в московские театры, филармонию и консерваторию, моя мама не уставала повторять, что во время концертов и постановок отвлекаются, вертятся по сторонам и разворачивают конфеты только невоспитанные и глупые дети. Зато во время наших концертов на последнем этаже можно было не только тайком сосать леденцы, но и открыто вгрызаться в шашлык, заедая его салатом.
Это было еще до войны.
В день банкета на 23-е февраля мы поссорились с нашим Максом, сыном доктора-глаза. Уж не помню, что именно он сделал, но мы объявили ему бойкот. Наверняка снова что-то наябедничал своей маме, он вообще этим отличался. И когда после концерта нас, как обычно, отпустили погулять, Макса мы с собой не взяли. «Со словами «Ну и что, зато я спокойно видик посмотрю!» он обиженно ушел домой. Доктор-глаз, папа Макса, был единственным в нашем жилом доме счастливым обладателем громоздкого видеомагнитофона первого поколения немецкой фирмы «Телефункен». Ради видео с Максом, конечно, следовало бы дружить. Но мы были выше мелочных расчетов, и каждый раз, когда «господин сын доктора-глаза» вновь проявлял себя маменькиным сынком, безжалостно исключали его из своей компании.
Мы как раз вдохновенно носились на скейтах по пустому двору бимарестана, когда к нам прибежал красный запыхавшийся Макс. Судя по его лицу и дыханию, с последнего этажа он спустился галопом по лестнице. А раз он забыл, что мы с ним не водимся, значит, случилось что-то важное.
Там твоя мама, ткнул в меня Макс, еле переводя дыхание, с моим папой канкан танцуют!
А что такое канкан? осведомилась я.
Судя по реакции Макса, я проявила крайнюю наивность. Наверное, потому что у меня все еще не было видео.
Макс стал абсолютно пунцовым:
Это. Такой. Неприличный. Танец! пояснил он, презрительно чеканя слова, чтобы я прочувствовала всю степень своей недоразвитости.
Неприличный танец захотели увидеть все. Мы вихрем взметнулись на последний этаж и успели к последним па.
Моя мама с доктором-глазом и впрямь вытанцовывали нечто парно-зажигательное. Правда, ничего неприличного я в этом не углядела. Ну, разве что время от времени моя мама, поддерживаемая доктором-глазом за поясницу, красиво прогибалась назад, поднимая при этом ногу. Но, по-моему, так делают и танцоры танго. Во всяком случае, мой папа спокойно распивал веселящую фанту с Грядкиным и Сережкиным отцом и на «канкан» даже не смотрел. Зато мама Макса сидела такая же пунцовая, как и ее сын, и не сводила со своего доктора-глаза осуждающего взора.
С тех пор слово «канкан» для нашей компании стало обозначать не кафешантанный танец, а что-то вроде «Шухер!» Как только мы замечали, что кто-то из нас собрался преступить кодекс чести (например, наябедничать на ближнего), мы кричали ему: «Эй, канкан!»
С тех пор слово «канкан» для нашей компании стало обозначать не кафешантанный танец, а что-то вроде «Шухер!» Как только мы замечали, что кто-то из нас собрался преступить кодекс чести (например, наябедничать на ближнего), мы кричали ему: «Эй, канкан!»
К подготовке концертной программы к 8-му марта мы приступили чуть ли не на следующий день после того, как дали концерт, посвященный 23 февраля. Мы впятером еще были заряжены праздничной атмосферой, восторгами публики и горели желанием удивлять ее вновь и вновь.
Самодеятельностью у нас командовал уролог дядя Валя Грядкин. Помогала ему наша диет-сестра тетя Таня. Говорили, что до того, как стать диет-сестрой, тетя Таня была балериной. Почти настоящей. Почти в том смысле, что не прыгала в пуантах и белой пачке на сцене Большого, а танцевала в каком-то народном ансамбле. Осанка диет-сестры и хорошая выворотность длинных ног, которые тетя Таня всегда ставила в правильную третью позицию, наглядно доказывали, что так оно и было.
Не знаю, какой фатум заставил тетю Таню оставить сцену в пользу выписывания диет-столов больным, но к хореографии она относилась трепетно до слез. Даже из нас создала мини-балетную школу, несмотря на то, что мы пятеро были мало того, что разных полов, так еще и разного возраста, роста и веса.
Наш балетный кружок просуществовал недолго, но успел дважды сорвать овации и довести зрительскую аудиторию до искренних рыданий от смеха.
В День Защитника Отечества мы порадовали публику танцем маленьких лебедей.
Лебеди из нас пятерых вышли разнокалиберные, разного роста и комплекции, а четверо еще и мужского пола. Мы пытались завлечь затеей дяди Колиного Артура, но гордый ассирийский парень наотрез отказался фигурировать в белой пачке из медицинской марли.
Зато Сережка с Сашкой и Макс с Лешкой отнеслись к постановке серьезно. И честно ходили на примерки балетных пачек, которые шила нам Раечка из прачечной кастелянша из местных, переименованная нашими в Раю из Рои.
Тетя Таня репетировала с нами через день у себя в квартире. Мне нравилось, как она вставала прямо, вытягиваясь, как струна, закуривала и начинала на нас покрикивать. Нечто подобное я видела в кино про настоящих балетмейстеров.
Иногда на наши репетиции заглядывал дядя Валя Грядкин. Тогда тетя Таня заметно оживлялась и предлагала дяде Вале веселящей газировки. Он не отказывался, вальяжно устраивался в кресле с бокалом и следил за прогонами, закусывая фруктами, орешками и сладостями из дико модной тогда трехъярусной серебряной конфетницы (мы все закупились подобными в магазинчике на мейдан-е-Фирдоуси).
Все пять лебедей тоже жадно косились на конфетницу, но никогда не просили угощения, ведь тетя Таня заметила как-то, что балетные должны держать форму, а не налегать на сладости. Наш хореограф поведала, что Майя Плисецкая начинала день с чашки какао и двух крутых яиц. С того момента я довела маму требованиями какао и яиц до белого каления. Дело в том, что «тохме-морг» (куриные яйца перс.) почему-то не продавались в супермаркетах, за ними нужно было ехать на фермерский базар, который находился довольно далеко. Какао, как мы его понимали, у иранцев тоже не было, только американский растворимый шоколад, мало походивший на диетический продукт для балерин.
В итоге папа с утра до работы гонял мне за яйцами и вручал их мне, напевая скрипучим голосом песенку Короля из музыкальной сказки про Трубадура:
«Состоянье у тебя истерическое,
Скушай, доченька, яйцо диетическое.
Или, может, обратимся к врачу?»
Ни-че-го я не хо-чу! капризно пела я в ответ, подражая избалованной Принцессе, и громко хлопала по столу со словами: Принцесса захлопнула крышку клавесина!
Пластинка со сказкой про Трубадура была наша с папой любимая: мы часто слушали ее и знали наизусть. Папу очень веселило, как Король возится со своей доченькой, которая влюбилась в бродягу и теперь хамит венценосному родителю.
Какао, пригодное для восходящих звезд русского балета, выслала из Союза моя бабушка. Увы, подоспело оно, когда с балетом было уже покончено. Зато за период балетных страстей я прочла все об этом искусстве, что нашла в книжном шкафу в нашей квартире и в общей библиотеке на последнем этаже. Это была Большая Детская энциклопедия и неизвестно откуда взявшиеся в советском госпитале мемуары балетмейстера Мариуса Петипа, сопровожденные статьями балетных критиков разных эпох, вплоть до современных. Наверняка из прочитанного я поняла далеко не все, но по сей день помню, что больше всего мне понравилась фамилия Тальони и название балета «Баядерка».