Сашка был разоблачен и заключен под домашний арест. Несколько дней он не выходил гулять, поэтому доподлинно мы не ведали, что именно устроили ему обворованный старший брат и обманутые родители. Но с той «рафинадной» истории для нас он превратился из Сапы-Шапы в СахАра.
А за моим младшеньким среди нашей небольшой компании закрепилось прозвище «братик-баятик» после того, как я рассказала мальчишкам про великую Туркмен-Сахру.
26-го декабря 1980-го снег растаял, оставив Тегеран чисто умытым и будто улыбающимся. В полдень я спустилась в патио, закрыла глаза и вообразила, что сейчас лето так палило солнце. Часам к трем видение вечного лета исчезало: солнце стушевывалось за облака, и в глаза бросалась местами пожухлая трава. Все-таки у нас была пусть южная, но зима.
Большой двор нашего бимарестана, как всегда, жил своей жизнью. Посетители, навещающие пациентов стационара, общались с ними на лавочках, радовались встрече, выздоровлению, разворачивали гостинцы и делились новостями из дома. Да и те, кто приходил в поликлинику, обычно задерживались, чтобы спокойно посидеть у фонтана. Наши, понимая, что людям хочется передохнуть в покое и безопасности, не запрещали персам сколько угодно задерживаться на территории госпиталя и гулять по нашим ухоженным аллеям. Некоторые даже, расстелив покрывала, лежали на наших идеальных газонах, наслаждаясь искристыми, переливчатыми струями, бьющими со дна нашего прозрачного, как слеза, и яркого, как чистейшая горная бирюза, водоема (недаром садовники исправно раз в неделю его драили!). Пятачок нашего госпиталя напоминал островок безмятежности: общий упадок, что царил во всем городе, здесь ощущался не так сильно.
После обеда папа поймал меня, гоняющую на скейте по аллеям большого двора, и предложил прогуляться с ним пешком до посольства.
Такая погода хорошая стоит, сказал он, на машине ехать не хочется. Давай пройдемся через площадь Фирдоуси, заодно сделаем покупки по маминому списку. В посольство мне всего на полчасика, так что до «хамуша» («Хамуш» «Тушите свет» перс., в данном случае имеется в виду комендантский час) управимся.
Я с радостью согласилась. И даже не стала тратить время на то, чтобы предупредить маму самой, а попросила об этом Серегу.
Пешком от бимарестана до посольства было совсем недалеко и путь лежал через любимые мною улочки на одной продавались пончики-донатсы, на другой был магазин канцтоваров, где мне всегда было что-нибудь нужно.
К тому же, мне не терпелось дослушать историю про Есенина. И я напомнила об этом папе, как только мы вышли на Каримхан.
Я и не думал, что ты так полюбишь Есенина! улыбнулся папа. А все экскурсия в село Константиновское!
Три экскурсии, поправила я. И медовуху на его родине я впервые попробовала!
Хочешь сказать, что это ради нее ты потом еще два раза съездила?! рассмеялся папа.
Не только, призналась я. Еще мне нравилось, как экскурсанты поют в автобусе. Но и Есенина я правда люблю. Его стихи волнуют мне душу.
Папа с интересом на меня уставился:
Душу волнуют, говоришь? недоверчиво переспросил он.
Как будто он, как и мама, был уверен, что в десять лет у людей не бывает души!
Но, если честно, я уже почти плюнула на то, что взрослые не воспринимают меня всерьез. Ведь и я их частенько всерьез не воспринимала. С виду такие серьезные, а ведут себя порой хуже неразумных детей! Иногда мне даже казалось, что дети рождаются более мудрыми, чем взрослые. Но потом, сталкиваясь с повседневной реальностью и набивая о нее шишки, с каждым годом растеривают данную им от рождения высшую мудрость. В итоге годам к 25-ти она полностью замещается прикладным навыком выживания. Чем меньше у человека практического опыта, тем дольше сохраняет он природную мудрость. Но в современном обществе такие персонажи не в почете: окружающим кажется, что они «не от мира сего» и у них «не все дома».
А Есенин и впрямь, стоило мне открыть томик его стихов, неизменно затрагивал некие потаенные, глубинные струны моей души. Названия этих «струн» я не знала, да и какая разница, как они называются главное, что его строки меня приятно волновали.
Я специально привезла в Тегеран зелененький томик лирики Есенина, где были «Персидские мотивы», зная, что Есенин написал их в Персии. Мне очень нравилось осознавать, что мой любимый поэт был в тех же местах, что и я. А теперь это осознание у меня пытались безжалостно украсть.
А Есенин и впрямь, стоило мне открыть томик его стихов, неизменно затрагивал некие потаенные, глубинные струны моей души. Названия этих «струн» я не знала, да и какая разница, как они называются главное, что его строки меня приятно волновали.
Я специально привезла в Тегеран зелененький томик лирики Есенина, где были «Персидские мотивы», зная, что Есенин написал их в Персии. Мне очень нравилось осознавать, что мой любимый поэт был в тех же местах, что и я. А теперь это осознание у меня пытались безжалостно украсть.
И еще, конечно, было обидно, что какая-то «одна треть дядьки из Марьиной Рощи» взяла да и обвела такого искреннего и доверчивого человека, как Сергей Есенин, вокруг пальца! Неужели бедняжка так и умер, не узнав об этом?!
А, может, мама с бабушкой правы и все это вообще выдумки?! А Есенин на самом деле побывал и в Тегеране, и в Ширазе, и в Хорасане? И Шаганэ свою он правда целовал, ведь он так проникновенно это описывает! Я спросила об этом папу.
Насчет событий тех дней биографы Есенина и литературоведы до сих пор спорят, ответил папа. Некоторые из них, как и твои мама с бабушкой, настаивают на том, что никто «певца рязанских раздолий» не обманывал, и он побывал именно там, где мечтал в Тегеране, Исфахане и Ширазе. Есенин тогда увлекся поэзией Омара Хайяма и возмечтал увидеть его родину. Но цикл «Персидские мотивы» написан Есениным именно в той поездке, когда он гостил на мухтаровской даче в Мардакяне с 31 марта по 25 мая 1925-го года. За ним присматривал его друг Чагин, который все докладывал твоей «одной трети дядьки из Марьиной Рощи».
Что это за друг такой, который обманывает, да еще стучит?! возмутилась я.
Думаю, Чагин хотел как лучше, предположил папа. У Есенина в тот период была глубокая депрессия, он хотел уехать подальше от «кабацкой» Москвы, где постоянно кутил, как ни пытался с этим покончить. Вокруг него постоянно вились всякие искусители, отвлекавшие его от творчества, и он сам это понимал. В Москве «крестьянский поэт» попал в модную среду столичных декадентов и имажинистов, сам же устал от их богемной неприкаянности, но не мог выбраться из замкнутого круга.
Что такое богемная неприкаянность? уточнила я. И декаденты с имажинистами?
Это такие направления в искусстве, связанные с игрой воображения и духом упадничества. Некоторым творческим людям не нравилась окружавшая их действительность и они пытались придумать свою, вымышленную, вместо того, чтобы действовать в реальности. Они обладали обостренной интуицией, тонко чувствовали дух всего, что происходит вокруг, но не умели изменить это на практике и поэтому отражали свое смятение лишь в стихах и картинах. Так было и с Есениным, он переживал, метался, но перед практической частью жизни пасовал. Ему трудно было что-то самостоятельно организовать, решить, устроить, взять себя в руки и изменить собственную жизнь.
О, прямо как я! обрадовалась я. Мама говорит, что я тоже не могу взять себя в руки и думать только об учебе!
Папа рассмеялся. Немного помолчал, видимо, раздумывая, достойна ли я сравнения с великим русским поэтом, а потом сказал:
Мама права в том, что у каждого человека должна быть цель. Если она есть, то ей все подчиняется, через нее все преломляется, и мелкие бытовые и душевные невзгоды уже не так страшны. Есенин где-то потерялся, хотя в начале своего творчества бы очень цельной натурой. Советская власть надеялась вернуть его на путь народного поэта, простого, искреннего, любящего свою Родину, каким он был в начале своего творческого пути, за что его и полюбили люди. Но в начале 20-х годов он только писал и мечтал, а заодно еще и тяжело пил. А когда понял, что и пишется ему уже не так легко, как раньше, стал увлеченно мечтать уехать в Персию.
Папа рассказал, что Есенину казалась, что «дремотная Персия, шафранный край» избавит его от гложащей его изнутри тоски. Он грезил о доселе невиданном им месте, отличном от уже набивших оскомину русских кабаков и раздолий, которое встряхнет его и подарит новое вдохновение и Чагин с Кировым ему в этом помогли.
А обман, по словам папы, вышел из-за того, что советская власть боялась отпускать поэта в таком нестабильном состоянии в Персию, которая в тот период была не менее непредсказуема, чем он сам в течение всего 1925-го года в стране как раз разворачивался военный переворот, устроенный иранским генералом Резой Пехлеви (см. сноску-3 внизу).