Когда был задан общий вопрос знаком ли кто с бежавшим губпрокурором Швецовым, напряжение стало расти. Сидящий в самом конце вагона замначальника Секретного отдела снял фуражку, выставил ногу в проход и, уронив локоть на колено, зорко следил за каждым, кто давал свое короткое «нет». Виноградов сознался, что был знаком, и, к великому сожалению Белова (тот ведь хотел сам!), поведал о своем участии в судебном процессе. Греблис скучающе смотрел в окно. Профессор Грених следил за всеми присутствующими, поглядывал из-под упавших на глаза спутанных волос.
Только было в его лице какое-то неуловимое горе, пустота во взоре. Он неохотно переводил взгляд тяжелый, пронизывающий до костей с одного допрашиваемого на другого, слушал их, но думал все же о чем-то своем и явно находиться здесь не желал. Может, ему не столь интересен исход операции, задуманной ОГПУ? Феликс замечал, что порой по его лицу пробегала едва уловимая судорога, точно при зубной боли, так бывает, когда в мысли врывается непрошеное воспоминание.
Увлекшись личностью профессора, будучи в Москве, Феликс случайно узнал о несчастье, которое случилось с его женой. Слухи были неточными, но печальными. Приходилось только гадать, по какой же причине профессор порой морщится, закрывает глаза, нервно проводя по ним рукой, точно отгоняя тяжелые думы, почему с таким трудом ему приходится возвращать себя выдирать в сумеречную действительность из этих дум.
Было уже далеко за полночь, за перебранкой и допросом все дружно проморгали наступление нового, 1929 года, треть пути была благополучно преодолена. В черные прямоугольники окон били бесцветные тире и точки метели, иногда проезжали деревни, и вдали мерцали огни-окошки. Поезд убаюкивающе качало, мерно постукивали о рельсы колеса, чуть помигивая, светила единственная лампочка.
В минуту всеобщего молчания, когда допрос вставал в тупик, доктор Виноградов доставал луковицу часов на цепочке, и тишину нарушал сначала один щелчок, потом другой это он открывал их, а потом закрывал. За вторым щелчком всегда следовал протяжный вздох.
Ну вот, три четверти второго. Почти два часа как наступил новый год, проговорил он устало. С Новым годом, товарищи! С новым счастьем!
Сказано это было совершенно не празднично. И на его поздравления ответили долгими и горькими «Э-эх!», никто не нашел в себе ни сил, ни смелости подхватить новогодний клич. Какой уж там Новый год, когда по прибытии в Северную столицу всех ждали холодные и сырые коридоры ленинградского угро.
Феликса снедало нетерпение. Дело могло разрешиться гораздо быстрее, если начать разбирать его прямо сейчас. Неужели он зря весь месяц собирал по крупице сведения о Владе Миклоше? Чтобы, попав в центр событий, связанных с ним, трусливо отмалчиваться? В застенки угро совсем не хотелось.
Мы так и не сдвинемся с мертвой точки, если не объяснить всем присутствующим, кто такой этот Миклош, напомнил он.
Саушкин резко обернулся к нему.
Я попросил помалкивать! топнул ногой он, будто хотел припугнуть, как это делают с маленькими детьми.
Но какой в этом толк? напрягся Феликс было вполне ожидаемо, что его не станут слушать, но вступился Грених.
Пусть уже скажет, проронил он с ленцой. И Феликс почувствовал, что сейчас лопнет от удовольствия и нетерпения.
Этот человек родился в Венгрии, не дожидаясь, когда ему позволит уполномоченный, выпалил он и посмотрел на Грениха, одновременно прося дозволения продолжить и молча спрашивая, верно ли он говорит.
Тот слегка кивнул, и Феликс тотчас расценил это как приглашающий к дискуссии жест, поднялся, оправил воротник шинели, пригладил под ней твидовый пиджак и продолжил:
Его отец бывший военнопленный изменил свою фамилию на Миклушин, а был прежде в австро-венгерской армии капитаном кавалерийского полка, из мелкопоместных дворян, с севера Венгрии, перешел на сторону Красной Армии в 1917-м.
Из тех, которые пытались слиться с русскими, стало быть, сипло заметила Стрельцова, бросив на Феликса косой недобрый взгляд, но уже без особой ярости. После извинений Саушкина она, кажется, чуть подобрела.
Да, кивнул Феликс. Но речь не о нем. А о его сыне, который с младых лет прожил в России, служил в Охранном отделении, работал и на царский режим в известной манере занимался подлогами, доносами
Позвольте, позвольте прервал его студент-журналист Вольф, закинув ногу на ногу. Охранка? Я вот тоже слежу за этим процессом довольно давно, даже выпустил пару статей о Владе Миклоше. Но о том, что он служил в охранке, я не слышал. Откуда такие сведения, уважаемый?
Позвольте, позвольте прервал его студент-журналист Вольф, закинув ногу на ногу. Охранка? Я вот тоже слежу за этим процессом довольно давно, даже выпустил пару статей о Владе Миклоше. Но о том, что он служил в охранке, я не слышал. Откуда такие сведения, уважаемый?
Как же? покраснел Феликс, ощутив, как страх ошибиться захлестнул горло. Не хватало, чтобы он сейчас, когда ему наконец дали слово, опять опростоволосился. Он кинулся к газетам, начал в них рыться, суматошно вскидывая страницы, пролистывая издания от титульного листа до самого конца. Как же, как же где-то ведь было сейчас, одну минуточку.
Пока наш шахматист ищет, где он допустил ошибку в своем дебюте, я продолжу, самоуверенно заявил Вольф, в отличие от Феликса он остался сидеть. Влад Миклош воевал в мировую войну по поддельным документам. Потом присвоил чужой паспорт и с новым именем отправился вершить свои наполеоновские планы в Рязанскую губернию. Там он тайком от красных собрал отряды дезертиров и встал лагерем в усадьбе помещицы Бейлинсон, ныне судимой за потворство иностранному шпиону. Все считают помещицу его любовницей. Впрочем, она очень даже хороша собой, почему бы и нет. Будучи одновременно начальником рязанской губчека и самым настоящим соловьем-разбойником, наш венгерский друг беспрепятственно грабил земли в районе речки Ярославки, умело выдавая свои грабежи за налеты красных. Ходят слухи, что в подвале он держал нескольких пленных красногвардейцев, в том числе и одного командира ревкома, о котором на судебном процессе заявила обвиняемая, Ольга Бейлинсон. Правильно я рассказываю, профессор Грених?
До сих пор все верно, кивнул тот.
И значит, этот краском по молодости своей и глупости, не знаючи, с кем связался, выписал Владу Миклошу бумагу, в которой заверял рязанский губисполком в том, что такой-то Швецов честнейший из людей, большевик, готов жертвовать жизнью, чтобы договориться с разбойниками, обещает отправиться в стан атамана и просить его перейти на сторону красных. Все поняли, о чем речь? Он пообещал, что Миклош договорится с собственным отрядом дезертиров! Лицо члена редколлегии газеты «Правда» из насмешливого стало вызывающим, на виске вздулся шрам.
А откуда ты это знаешь? встряла Стрельцова, которой стало интересно, она даже придвинулась поближе к Вольфу и перестала тереть свою посиневшую щеку.
Бывал на заседаниях суда. Бейлинсон сама об этом рассказывала.
А где эта бумага, которую выписал краском?
Почем я знаю? фыркнул Вольф.
Феликс, бубня себе под нос, терзал газетные листы в поисках, где он вычитал совершенно точно, он же это помнит, как сейчас! про службу Влада Миклоша в охранке.
А где этот командир? не унималась любопытная Стрельцова.
Когда бумага была написана, краском молодой, зеленый, несмышленый, веровавший в революцию, как его нянька в архангела Михаила, был отправлен в винный погреб сей усадьбы. И никому не ведомо, выжил ли он или сгорел заживо. Отряды начальника губчека, который смело может зваться Фигаро слугой двух господ, ворвались в усадьбу и сожгли ее дотла.
Феликс, лишенный минуты славы, сидел насупившийся.
Воцарилась странная тишина.
И все же откуда ты это узнал? Стрельцова придвинулась еще ближе.
Откуда надо, фыркнул Вольф.
Ты говоришь слишком так, будто был там! Или, может, ты и есть тот краском, которого жестоко обманул этот иностранец? сузила глаза Стрельцова.
Вольф смерил ее строгим взглядом.
Так ты или нет! повысила она голос. Чего таинственности нагонять?
Нет, не я, насмешливо скривился Вольф, откинув со лба прядку, вздернул подбородок со светлой щетиной. К сожалению, я для того парня слишком молод. Мне было всего пятнадцать в кровавом восемнадцатом. И не смотрите на мои седые виски и морщины это следствие лишений, пережитых в слишком юном возрасте.
Феликс недоверчиво оглядел шрам на его виске. Вольф заметил этот взгляд.
Царапнуло, было дело шальная пуля, объяснил он, подняв два пальца к голове. Но пятнадцатилетние мальчишки не сидят на месте, даже если на улице война, я бы даже сказал тем более, когда война. Стащил винтовку, немцы стали отбирать, приставили к голове манлихер вот так, и он приложил пальцы к виску, но не концами, а вдоль, и пальнули звездануло отдачей и обожгло. Родом я из Гуляйпольской волости. Там у нас свой Влад Миклош был, только не такой удачливый. Батькой Махно звали. Есть между этими двумя личностями некие параллели. Он вальяжно откинулся локтем на угол рамы окошка, а другой рукой сделал в воздухе какое-то замысловатое движение, будто поэт, привлекающий музу. Я как журналист стал изучать личность Влада Миклоша. Думаю, может, написать о нем книгу. Правда, пока не определился с жанром.