Ой, да Теперь хоть, слава Те, Господи, по кладбищам не ходит! Февронья перекрестилась.
А я полагаю, никуда он пока не тронется, Дмитрий улыбнулся. Стёр салфеткой случайную красную каплю с манжеты.
Дай Бог, чтоб твоя правда была, Митенька. Дай Бог Токмо как расшевелить-то его?
После обеда сад в окне показался мёртвым. Василий спустился по лестнице, вышел на крыльцо, оперся об угловатую колонну. Птицы молчали, затих ветер в яблоневых листьях.
Неужели пора?
Покоряясь ногам в домашних серых туфлях, он шёл и шёл вперёд, и сад преображался в дикий парк с дубами, рябинами, орешником. Деревья прекратились начался луг с дорогой в две колеи. Открылось небо. Так и есть! Из-за восточного горизонта, где белые ивы прятали русло реки, всплыли дымчато-синие клубы.
Василий расстегнул медные пуговицы и без шляпы, в льняных панталонах, одном пикейном жилете и рубашке, волоча фрак по земле, направился навстречу. В гору, к лесу, откуда сбегал-журчал прозрачный ручей.
Синие стрекозы зависали над водой, словно опьянённые приближением бури. Тревожно шелестели молодо-зелёные берёзки на опушке. А небо, как после удара громадным кулаком, злилось, наливалось, копило силы ответить земле отыграться на ней.
А Василий всё поднимался в гору: через смешанный перелесок тропой, едва заметной среди ядрёной пижмы и полыни. Над непокрытой головой зарычало и будто камни где-то повалились. Дождевая капля поцеловала плечо. И пахнуло в лицо хвоёй и влажным песком.
Вот же оно, одиночество! Поэзия. Тишина. «Друг мой, буря, распугала всех. Всех загнала под свою крышу. Непобедимая буря. За то я люблю тебя». Василий встал под ольху. Гофрированные листья позволили глазам подглядывать за островком-поляной, по другую сторону которой высились разлапистые ели.
Не один он здесь стоял Не один! И только ты природа, созданная Богом, знала, как давно это свершилось! Это имя «М» свобода дыхания и ещё раз «м». Как поцелуй. И голос
Зам-мигало.
Один. Два. Три. Четыре
Грохнуло!
Как скоро она пришла! Или думы заметить не давали. Красиво! Дунул ветер. А дождь не расходился, ждал свой черёд.
Что за наваждение? Василий сдвинул брови и ткнулся затылком в ствол. Розовое платье развевалось на ветру на фоне елового ряда. Приближалось в центр поляны. Белые балетные туфли с лентой вокруг ноги. Медово-льняные растрёпанные завитки. Она?
Огненная ломаная линия перекосила образ в глазах Василия. Попала в берег ручья за осокой слева.
Девушка осталась. Дошла до центра поляны. Запрокинула голову. И протянула руки на сизую тучу.
Как по сценарию, ливанул тёплый дождь. Бабахнуло!
Ты что? пробормотал Василий. Схватил фрак под мышку и выскочил из-под ольхи.
Маремьяна!
Будто не услышала. Не повернулась. Он добежал до неё и схватил за плечи:
Вы безумны? С молнией не шутят! Она играть не станет!
Большие светло-зелёные глаза раскрылись на него. По бледным щекам текло.
Нет, нет, нет! она завертела головой, принялась закрывать лицо и ткнулась лбом к нему в грудь. Только не вы! Вы не должны видеть моих слёз!
Вспышка ослепила их обоих и заставила схватиться друг за друга. За ней раздался такой взрыв, словно в ста шагах рухнул Кёльнский собор. Дождь шумел, бил по траве.
Не страшно? прошептал Василий.
Нет.
Настоящая не бесплотная перкаль рукава-фонарика смялась и потеплела под его пальцами. А собственная белая рубашка липла к телу и холодела.
Всё же лучше любоваться этим великолепием не здесь, он взял девушку за руку и потянул в яму, оцеплённую кустами малины. Мигнуло, шарахнуло над еловыми верхушками они упали на колени и пригнулись грудью к травянистому склону.
Там, где «рухнул Кёльнский собор», на стволе старой осины зияло белое нутро. Длинная щепа коры лежала на земле.
Маремьяна повернула мокрое и белое лицо:
Неужели я здесь с вами? Я думала, вы никогда не заговорите со мной Василий.
Вы тоже знаете моё имя?
Я знаю о вас больше, чем вы думаете, она улыбнулась.
Дикая, шокирующая улыбка. С мертвенной серьёзностью её лица она не вязалась. Взамен ожидаемой грусти, надрыва, улыбка её выстрелила какой-то южно-итальянской нет даже бразильской энергией!
Василий расправил зажатый под мышкой фрак, прикрыл полой девичьи плечи. Следовало сделать это раньше: сквозь промокшую розовую ткань уже просвечивали её рёбра и ложбинка позвоночника.
Дождь-предатель зашелестел тише собственное сердце зазвучало в ушах, и дыхание В лесу послышался редкий птичий свист.
Завитки волос обвисли на висках у Маремьяны, и Как это было прекрасно! Лицо её по форме напоминало сердце: широкий лоб, высокие скулы, короткий и острый подбородок, но мягкий, не угловатый. Большие глаза, тонкие лиловые веки, маленький рот хотелось сказать: как на картинах Грёза. Но ни на одну из этих ярких женщин она не была похожа.
Как же это прекрасно: тучи, молния, дождь!.. И девушка. У которой вьются волосы от природы и завьются снова, когда начнёт испаряться вода. И мокрые пряди не портят её причёски даже к лицу ей. И она не боится силы, созданной Богом идёт к ней навстречу. Знает, что буря пощадит её, потому что она сама сродни буре.
Луч солнца блеснул Василию в глаз он моргнул.
Так, что тут?.. Ах, да. Девушка небестелесная.
Вы промокли. Позвольте проводить вас?
Она встала, отряхнула с мятого платья мокрую траву.
Укройтесь моим фраком.
Глава 7
Вы думаете, ужасы это замки с привидениями, ожившие мертвецы? Нет. Ужас это приземлённый реализм. Ужас это власть женщины, которая считает себя второй после Господа Бога.
В середине мая зацвела сирень. Чёрная карета въехала в Высоково в три часа утра, а за нею подвода с дорожными ящиками.
Агриппина Ивановна встретила четвёртую внучку, крепко поцеловала на крыльце.
Проходи, голубушка, не бойся!
Маремьяна оглядывала вестибюль: светло-вересковые стены, колонны под потолок. Три кузины и тётушка перед лестницей оглядывали её: в летнем рединготе цвета слоновой кости, по старой моде, с ажурной оторочкой и гофрированным воротником. В газовом капоте с малиновыми розочками. За нею вошла девка в белом платке с дорожным баулом и узлом в руках, русая коса её доходила до колена.
А это кто? спросила Агриппина Ивановна.
Катя, горничная моя, Маремьяна прижалась к девке плечом.
Я приставлю к тебе другую.
Но я не хочу другую, Катя моя подруга!
Тем более.
Бабушка, почему? Маремьяна заглянула ей в лицо большими глазами. Агриппина Ивановна стояла, как статуя Афины Паллады: грудь вперёд, подбородок ввысь, уверенная в себе:
Голубка моя! Ты здесь будешь меняться. Придётся забыть о прежних вольностях. И о тех людях, с кем ты их разделяла.