Такого пьянства, как в СССР, я не видел ни в Азии, ни в Европе, ни в Америке. А главное, я нигде не встречал, чтобы за лишний кусок съеденного хлеба правительство штрафовало, а за пьянство выдавало премию. При перерасходе хлеботоргующими организациями муки сверх утвержденного плана организации уплачивают штраф. При перевыполнении плана по продаже водки они получают премию-бонус. Госспирт омывает берега Румынии, Венгрии, Польши, докатывается даже до Америки. Пищевкус же бедный: он ютится в артелях, носящих его имя, в разных харчевнях и обжорках советского «общественного питания». Если у Посейдона в руках трезубец, которым он пронзает служителя своего культа, и от удара живительная влага растекается по всем жилам, в особенности если человек пьет одним залпом «командировочную», т. е. чайный стакан, то у Пищевкуса в одной руке корочка черного хлеба, а в другой соленый огурец
Не могу все же не упомянуть о судьях-«бессеребренниках», но спешу оговориться. Они рады были бы взять, но никто им не давал, так как это было совершенно бесполезно. Например, судья Федорова. Это была партийная дура с судебной нагрузкой по партийной линии. Она, видимо, чему-то училась, на каком-нибудь рабфаке, вступила в партию. Ходила в черном платье с кружевами. Будучи совершенно неграмотной и невежественной в судебном деле, она «зарылась» окончательно в юридических вопросах и судебных производствах. Дело дошло до того, что она не успевала выходить из своего судебного кабинета, а потому завела какое-то грязное ведро, и кабинет время от времени запирался. Ведро накрывалось какой-нибудь перепиской и ставилось в шкаф. Присутствие его, конечно, весьма ощущалось посетителями.
Федорова затягивала разборы дел до невероятности. Суд, не закончив, обычно, всех назначенных к слушанию дел, расходился, когда начинался в станице утренний базар. Вела она дела скучно, монотонно, и часа в два или три ночи уже все засыпали. Спала и публика, дожидаясь своего дела, кто на лавке, кто на полу. Засыпали народные заседатели, склонив голову на стол. Заснул однажды и прокурор. Не спала только Федорова, мучавшая допросами свидетеля, дремавшего и едва стоявшего на ногах. Временами она начинала с ожесточением чесать пятерней то голову, то различные части тела, так как ее заедали вши.
Я подошел к прокурору и разбудил его. Он сказал: «Я вопросов не имею», и склонил опять голову. За что же ей было «давать», когда она писала такое в своих решениях и приговорах, что ни в какие ворота не влезало, а лучше она написать не могла. И это было не в начале революции, а в тридцатые годы, т. е. уже после создания собственных пролетарских кадров интеллигенции.
Следующий «бессеребренник» судья Михайлик, мальчишка 2223 лет. Я приехал к нему по делу в станицу Тульскую в 1935 году. В суде заканчивался ремонт полов. Я обратил внимание на то, что они какие-то мозаичные. Всмотревшись, я увидел, что в дело пошли большие и малые иконы, может быть местного храма, а может быть и церквей соседних станиц. На этом мозаичном полу около кабинета судьи лежал какой-то человек, исхудалый обессиливший крестьянин. Возле него стояло двое часовых. Судья спокойно перешагнул через него и вошел в свой кабинет. Лежавший на полу недобитый в коллективизацию классовый враг обвинялся по ст. 61 УК РСФСР в неуплате налога и несдаче 50 пудов хлеба государству. Часовые подняли его под руки и посадили на скамью подсудимых. Начался суд.
Что вы имеете сказать в своем последнем слове? Что вы просите у суда? спросил Михайлик у обвиняемого.
Обвиняемый поднял глаза к небу и ответил:
У суда я ничего не прошу, а у Господа Бога прошу смерти
Суд удалился на совещание для вынесения приговора. В это время застучали опять молотки плотников, загонявших гвозди в иконы.
От местных защитников я узнал, что они не выступают в суде, так как это совершенно бесполезно. Зато они выигрывают все дела в кассационной инстанции, так как ни одно решение или приговор не утверждаются в силу своей глупости, малограмотности и бессвязности. Между тем судья дважды оканчивал юридические курсы в Ростове-на-Дону. И защитники говорили о нем: «Это наш подлец и кормилец».
Всмотревшись в лицо обвиняемого, я узнал его. Как-то я пробирался пешком из хутора Романовского (ныне город Кропоткин) домой. После коллективизации все «опешили» ввиду массовой гибели лошадей. Ездили только «головки» и уполномоченные разных мастей. Я присел отдохнуть под большой придорожной вербой. Вскоре ко мне подошел какой-то благообразный старик, рослый, с красивой седой бородой, и с ним мальчик-подросток. Одеты они были очень бедно. Разговорились. Кругом ни души, одна степь с жидкой колхозной пшеницей да жаворонки в небе.
Разве у меня пшеница была такая? Сейчас они объявили борьбу за 100-пудовый урожай, а у меня по 250 пудов родила. И пшеница-то была стекло, и тяжелая, как золото, и цветом на него похожая. А у них пухлая да рыхлая, с бурьяном пополам.
А помногу вы сеяли? спросил я.
Помногу. Приходилось сеять и по 300, и по 400 десятин. Пять сыновей у меня было да пять невесток. Да мы с женой. Бывало, как выйдем пахать двадцать пар волов, не налюбуешься. В Ставропольщине там быки красные, и рога в разные стороны, круторогие. А у нас нет. У нас были серые, рога по козлиному, вверх. А большие быки, как гора, и идут нога в ногу, как солдаты, сытые, здоровые. А в колхозе нынче что? Бык, бедняга, лежит и не может даже голову поднять, наголодался за зиму. А его из база за хвост тянут план пахоты выполнять.
А где же ваши сыновья нынче, в колхозе?
Нет, отделил я их, стали они сами хозяйствовать. Старший помер. Увидел он из хаты через окошко, что его быков уводят в колхоз, как закричит: «Повели, повели!» Упал на пол и больше не встал. А остальных хозяин забрал на работу.
Какой хозяин?
А что ж, разве вы не знаете, у нас теперь один хозяин, что в Москве живет. Попали в первую же высылку.
А это ваш внучек с вами?
Нет, работник у меня был, Федор. Хороший был человек. Я его тоже отделил, как сына, худобу дал, лесу на хату, оженил, гуртом пособили ему построиться, гуртом же запахали и засеяли на первый год. Пропал он из-за крыши. Цинковую крышу ему захотелось на хату. Это Федор в мою честь захотел: пусть, мол, люди видят, как работники от добрых хозяев отходят. Так вот эта крыша станичному Совету понадобилась колхозный амбаришко покрыть. Мои попали в первую высылку как кулаки, а он во вторую как подкулачник. А крыша-то по мирным ценам всего 36 рублей стоила. Я амбар свой крыл, знаю. Жена Федора в то время была в положении. Как стали их тащить из хаты да пихать на подводы, ей нехорошо сделалось. А в это время снег да дождь, укрыться нечем. Наскочили они враз, список у них секретный. Одну хату проходят, в другую ломятся. Все обшаривают, золото в крестьянских сундуках шукают, подушки, перины переворачивают. Борщ из печки вытащили и по полу разлили. Ругаются. Вскинули беременную на подводу, успел ее Федор кожухом прикрыть, а себя с сыном дерюжкой. В это время стали детей тащить из соседней хаты. Суматоха, дети кричат, старуха Емельяновна обхватила руками столб на дворе, не идет, упирается, ее бьют по рукам, чем ни попадя, а из хаты пихают хозяина и хозяйку взашей А я тут же стою, не попал в список. Федор поднял дерюжку и говорит мне: «Василий Иванович, были вы мне отцом, будьте теперь моему сыну дедом». А сам плачет. «Возьмите Петруньку, пропадет он вместе с нами, жалко сына». В это время подскакивает «ахтивист»: «Куда ты, паскуда кулацкая, с подводы слазишь?» А Федор говорит: «Да это не мой сын, это парнишка со стариком ведра чинить к нам приходили, парня и схватили в суматохе». Отказался, бедняга, от сына. В это время подводы тронулись на станцию железной дороги. «Прощай, мамка, прощайте, папаня!» «Прощай, сынок!» Только и всего. Вот я и взял его за руку, и пошли мы по станицам кормиться: «Корыта, ведра починяем!» А то мышеловки делаем, тогда на базаре кричим: «Кому крыса, мыша надоела?!» У меня и патент на ремесло есть. Без этого нельзя, а то фининспектор на базаре схватит. Я и налог плачу за свою работу.
А хозяйство ваше, земля? спросил я.
Все бросил. Пахать-то чем? Была лошадь, и ту отняли. Жена умерла. Задания дают и по пахоте, и по хлебозаготовке, и по сельскохозяйственному налогу, и по самооблогу, и по займу.
То был тип «беглого крестьянина». Но власть настигла его. Землю бросать нельзя: коллективизация земли имеет свои законы, она превращает вольного хлебопашца в раба. Его поймали и предали суду за невыполнение государственных заданий. Бесплатная земля обходилась не дешевле платной. Теперь это знал любой колхозник.