А ведь тебе далеконько идти, говорю я.
Ничего-таки, будет! только вот тятька беспременно заругает.
За что?
А я еще утрось из дому убег, будто в ряды, да вот и не бывал с тех самых пор то есть с утра с раннего, прибавил он, и вдруг, к величайшему моему изумлению, пискливым дискантом запел: «На заре ты ее не буди»
Кто тебя научил этой песне?
А что, песня важнецкая! наш учитель приходский только и дела, что мурлычет ее.
Неужто ты с самого утра по городу шатаешься?
А то нет? сказано: с утра раннего неужто ж пропустить экой праздник!
А дома у вас разве нет елки?
Какая елка! У нас и хлеба поди нет чем еще разговеемся завтра!
Имея душу чувствительную, я вдруг проникаюсь состраданием к бедному мальчику, которому, может быть, завтра разговеться нечем. Если я чему-нибудь в мире завидовал, то это именно положению герцога Герольштейна, который, не щадя, можно сказать, своей изнеженной особы, заходил в tapis francs[3] и запанибрата разговаривал с шуринерами. Но Крутогорск не представляет никакого поприща для моей филантропической деятельности, и я тщетно ищу в нем Fleur-de-Marie, потому что проходящие мимо меня мещанки видом своим более напоминают тех полногрудых нимф, о которых говорит Гоголь, описывая общую залу провинциальной гостиницы. Мысленный взор мой внезапно устремляется на бегущего рядом со мною мальчугана, и я начинаю видеть в нем достаточную жертву для своих благотворительных затей.
Хочешь ко мне пойти? спрашиваю я мальчика. Он вопросительно смотрит мне в глаза.
Я тебе пряников дам, продолжаю я.
Мне что пряники! говорит он, я, пожалуй, и вино пью.
Такая откровенность и столь раннее развитие несколько смущают меня; но я дал себе слово провести этот вечер не одиноко и настойчиво преследую свою цель.
Что ж, я и вина дам, говорю я.
Мальчуган с минуту колеблется, но потом беспрекословно следует за мной.
Нас встречает Гриша, которому тоже, вероятно, скучно сидеть одному, потому что он злобно смотрит то на меня, то на мальчишку.
Это еще кого привели? сердито ворчит он.
Надо сказать, что я несколько трушу Гриши, во-первых, потому, что я человек чрезвычайно мягкий, а во-вторых, потому, что сам Гриша такой бесподобный и бескорыстный господин, что нельзя относиться к нему иначе, как с полным уважением. Уже дорогой я размышлял о том, как отзовется о моем поступке Гриша, и покушался даже бежать от моего спутника, но не сделал этого единственно по слабости моего характера.
Есть у нас пряники, Гриша? спрашиваю я.
Какие у нас пряники! разве к нам мужики ходят? К нам, сударь, большие господа ездят! говорит он мне в виде поучения, как будто хочет дать мне почувствовать: «Эх ты, простота! не знаешь сам, кто у тебя бывает!»
Ну, нет ли хоть яблок, винограду? говорю я, несколько смущенный.
Этому-то слюняю я винограду дам? восклицает Гриша, вытаращив на меня глаза, и, перевернувшись всем корпусом, быстро удаляется в переднюю, причем сильно хлопает дверью.
Мальчуган смотрит на меня и тихонько посмеивается. Я нахожусь в замешательстве, но внутренно негодую на Гришу, который совсем уж в опеку меня взял. Я хочу идти в его комнату и строгостью достичь того, чего не мог достичь ласкою, но в это время он сам входит в гостиную с тарелкой в руках и с самым дерзким движением не кладет, а как-то неприлично сует эту тарелку на стол. На ней оказывается большой кусок черного хлеба, посыпанный густым слоем соли.
Будет с него, что и хлеба полопает, не велик барин! говорит Гриша, а то еще винограду выдумали!
Однако принеси же, братец, яблок и винограду, если я этого требую, говорю я твердым голосом и не роняя своего достоинства.
Да и вина уж кстати подай, холоп! прибавляет от себя мальчуган, который взлез между тем на диван и уселся на нем с ногами.
Ах ты мозглец ты этакой! кричит Гриша, взволнованный самоуверенным видом маленького наглеца, ишь ты, скажите на милость! на диван с ногами въехал! брысь, слякоть!
Мне самому и смешно и досадно, но я решаюсь выдержать характер.
Я тебе сказал, принеси винограду и яблок, говорю я, возвышая голос.
Ну, что же! отвечает Гриша, пожалуй! заставляйте меня всякой козявке служить! известно, вы господа, а мы холопы!
Я вижу, что самолюбие моего дядьки страдает, и спешу успокоить его.
Дай ты с нами посидишь, Гриша; знаешь, завтра праздник какой!
Дай ты с нами посидишь, Гриша; знаешь, завтра праздник какой!
Чело его при слове «праздник» действительно разглаживается, и я вижу, что прихоть моя будет исполнена.
Через пять минут являются на столе яблоки и виноград и бутылки тенерифа, того самого, от которого и жжет и першит в горле. Мальчуган, минуя сластей, наливает рюмку вина и залпом выпивает ее.
Ишь шельмец какой! замечает Гриша.
Я всматриваюсь между тем в мальчика. Лицо его очень подвижно и дышит сметкою и дерзостью; карие и, должно быть, очень зоркие глаза так быстры, что с первого взгляда кажутся разбегающимися во все стороны; он очень худощав, и все черты лица его весьма мелки и остры; самая кожа, тонкая и нежная, ясно говорит о чрезвычайной впечатлительности и восприимчивости мальчугана. Я вижу, что он начинает нравиться даже Грише, потому что тот, поглядывая на него, изредка проговаривается: «Ишь постреленок!», что доказывает, что он находится в хорошем расположении духа.
Что ж ты не берешь яблок? спрашиваю я.
На что мне?.. Разве сестрам взять?
А много у тебя сестер?
А кто их знает? я не считал
Ишь пострел! отзывается Гриша.
Как же они теперь праздник встречают?
Спят, чай Намеднись тятька приговаривался, что свинью убить надо
Ну, а велики ли у тебя сестры?
Одна есть большая, а другие мелюзга.
И мать у вас есть?
Как же! этого добра где не водится! только, надо быть, тятенька ей скоро конец сделает больно уж он ноне зашибаться зачал это, пожалуй, и не ладно уж будет!
За что ж он ее бьет?
За что бьет! пришла не так, и ушла не так! вот и бьет!
Мне становится грустно; я думал угостить себя чем-нибудь патриархальным, и вдруг встретил такую раннюю испорченность. Мальчишка почти пьян, и Гриша начинает смотреть на него как на отличную для себя потеху.
Вели закладывать поскорее лошадей, говорю я Грише.
А что-с! видно, наскучили мы вашему благородию? спрашивает мальчуган.
Скажи, пожалуйста, откуда ты выучился называть меня «благородием»? откуда перенял все эти романсы?
Нешто мы образованного опчества не знаем?
Скажите на милость! тоже об образовании заговорил! удивляется Гриша.
Через четверть часа докладывают, что лошади готовы, и я остаюсь один. Мне ужасно совестно перед самим собою, что я так дурно встретил великий праздник. Зато Гриша очень весел и беспрестанно смеется, приговаривая: «Ах ты постреленок этакой!» Я уверен, что в сердце его не осталось ни тени претензий на меня и что, напротив, он очень мне благодарен.
Я ложусь спать, но и во сне меня преследует мальчуган, и вместе с тем какой-то тайный голос говорит мне: «Слабоумный и праздный человек! ты праздность и вялость своего сердца принял за любовь к человеку, и с этими данными хочешь найти добро окрест себя! Пойми же наконец, что любовь милосердна и снисходительна, что она все прощает, все врачует, все очищает! Проникнись этою деятельною, разумною любовью, постигни, что в самом искаженном человеческом образе просвечивает подобие божие и тогда, только тогда получишь ты право проникнуть в сокровенные глубины его души!»
Душа моя внезапно освежается; я чувствую, что дыханье ровно и легко вылетает из груди моей «Господи! дай мне силы не быть праздным, не быть ленивым, не быть суетным!» говорю я мысленно и просыпаюсь в то самое время, когда веселый день напоминает мне, что наступил «великий» праздник и что надобно скорее спешить к обедне.
М.Е. Салтыков-Щедрин
Святочный рассказ
(Из путевых заметок чиновника)
I
В 18**году, и именно в ночь на Рождество Христово, пришлось мне ехать по большому коммерческому тракту, ведущему от города Срывного к Усть-Деминской пристани. «Завтра или, лучше сказать, даже сегодня, большой праздник, думал я, нет того человека в целом православном мире, который бы на этот день не успокоился и не предался всем отрадам семейного очага; нет той убогой хижины, которая не осветилась бы приветным лучом радости; нет того нищего, бездомного и увечного, который не испытал бы на себе благотворное действо великого праздника! Я один горьким насильством судьбы вынужден ехать в эту зимнюю, морозную ночь, между тем как все мысли так естественно и так неудержимо стремятся к теплому углу, ехать бог весть куда и бог весть зачем, перестать жить самому и мешать жить другим?» Мысли эти неотступно осаждали мою голову и делали положение мое, и без того неприятное, почти невыносимым. Все воспоминания детства с их безмятежными, озаренными мягким светом картинами, все лучшие часы и даже мгновения моего прошлого, как нарочно, восставали передо мной самыми симпатичными, ласкающими своими сторонами. «Как было тогда хорошо! отзывался тихий голос где-то далеко, в самой глубине моей души, и как, напротив того, все теперь неприютно и безучастно вокруг!»