Так нельзя ли лошадей поскорей заложить? спросил я.
А у нас и робят-то никого нет, все в церкву ушли, отвечала молодуха, видно, уж тебе, барин, обождать придется!
Дедушко! как бы лошадей заложить? снова спросил я, наклонясь к дедушке.
А что ж, сударь, для че не заложить! кони ноне дома, мигом заложат! Татьяна, сбегай по-мужа-то, скажи, мол, чиновник наехал!
Но покуда Татьяна сбиралась, семейные уж возвратились из церкви и гурьбой ввалились в избу. Прежде всех, как водится, влетел никем не прошенный клуб морозного воздуха и мигом наполнил комнату белесоватым туманом; за ним вошел старший сын дедушки, мужичок лет пятидесяти с лишком, очень сановитой и бодрой наружности, одетый по-праздничному, в синюю сибирку.
С праздником, батюшка! сказал он, помолившись наперед образам, Бог милости прислал!
Ну, слава богу, слава богу! прошамкал старик, привставая с лавки, вот и опять мы с праздником! С вами, что ли, некрут-то?
Здесь, дедушко, будь здоров! молвил, выступая вперед, молодой парень.
Я вспомнил, что по случаю военных обстоятельств объявлен был в то время чрезвычайный набор, и невольно полюбопытствовал взглянуть на рекрута. Физиономия его была чрезвычайно симпатична: хотя гладко выстриженные волосы несколько портили его лицо, тем не менее общее его выражение было весьма приятно; то было одно из тех мягких, полустыдливых, полузастенчивых выражений, которые составляют почти общую принадлежность нашего народного типа. Смирно стоял он перед стариком-дедушкой в своем коротеньком рекрутском полушубке, засунув руку за пазуху и слегка понурив голову; в голубых его глазах не видно было огня строптивости или затаенного чувства ропота; напротив того, вся его любящая, беспредельно кроткая душа светилась в этом задумчивом и рассеянно блуждавшем взоре, как бы свидетельствуя о его вечной и беспрекословной готовности идти всюду, куда укажет судьба.
Ну, дай бог здоровья начальникам отпустили тебя, Петруня и нас сделали с праздником, сказал старик.
Покуда старик говорил, сзади у печки послышались сначала вздохи, а потом и довольно громкие всхлипывания. Петруня как-то болезненно весь сжался, услышав их.
Ну вот, пошла баба голосить! уйми ты ее, Иван! обратился старик к старшему сыну, нешто лучше бы было, кабы не отпустило сына-то так ты бы радовалась, не чем горевать!
Так неужто ж и пожалеть нельзя! отозвалась из угла баба, собирались ноне женить в мясоед парня, ан замест того вон он куда угодил и не чаяли!
Петруня, казалось, еще более сжался при последних словах матери.
Ничего, с богом не на грех идет! чай, еще не сколько мученья-то принял, Петруня? спросил дедушко.
Мученьев, дедушко, нет; а вот унтер сказывал, что через десять ден в поход идти велено, отвечал Петруня тихо и дрожащим голосом.
Ну что ж, и в поход пойдешь, коли велено! Да ты слушай, голова! и я ведь молоденек бывал, тоже чуть-чуть в некруты в ту пору не угодил уж и что хлопот-то у нас в те поры с батюшкой вышло!
То-то «чуть-чуть»! в сердцах ворчала мать, вот не сдали же, а тут как есть один сын, да и тот не в дом, а из дому вон бежит!
А кто ж тебе не велел другого припасти! сказал дедушко полушутливо, полудосадливо, то-то вот, баба: замест того, чтоб потешить сыночка о празднике, а она еще пуще его в расстрой приводит! Ты пойми, глупая, что он у тебя в гостях здесь! Вот ужо вели коней в саночки запречь погуляй покуда, Петруня, с робятками-то, погуляй, милой!
Иван, однако, не принимал никакого участия в разговоре. Он спокойно раздевался в это время и вместе с тем делал обычные распоряжения по дому. Но это равнодушие было только кажущееся, а в сущности он не менее жены печалился участью сына. Вообще, нашего крестьянина трудно чем-нибудь расшевелить, удивить или душевно растрогать. Ежеминутно имея прямое отношение лишь к самой незамысловатой и неизукрашенной действительности, ежеминутно встречая лицом к лицу свою насущную жизнь, которая часто представляет для него одну бесконечную невзгоду и во всяком случае многого никогда ему не дает, он привыкает смело смотреть в глаза этой суровой мачехе, которая по временам еще осмеливается заговаривать льстивыми голосами и называть себя родной матерью. Поэтому всякая потеря, всякая неудача, всякое безвременье составляют для крестьянина такой простой факт, перед которым нечего и задумываться, а только следует терпеливо и бодро снести. Даже смерть наиболее любимого и почитаемого лица не подавляет его и не производит особенного переполоха в душе; мало того: я не один раз видал на своем веку умирающих крестьян, и всегда (кроме, впрочем очень молодых парней, которым труднее было расставаться с жизнью) замечал в них какое-то твердое и вместе с тем почти младенческое спокойствие, которое многие, конечно, не затруднились бы назвать геройством, если бы оно не выражалось столь просто и неизысканно. Все страдания, все душевные тревоги крестьянин привык сосредоточивать в самом себе, и если из этого правила имеются исключения, то они составляют предмет хотя добродушных, но всегда общих насмешек. Таких людей называют нюнями, бабами, стрекозами, и никогда рассудливый мужик не станет говорить с ними об деле. Правда, дрогнет иногда у крестьянина голос, если обстоятельства уж слишком круто повернут его, изменится и как будто перекосится на миг лицо, насупятся брови и только; но жалоба, суетливость и бесплодное аханье никогда не найдут места в его груди. Повторяю: невзгода представляется для крестьянина столь обычным фактом, что он не только не обороняется от него, но даже и не готовится к принятию удара, ибо и без того всегда к нему готов. Всю чувствительность, все жалобы он, кажется, предоставил в удел бабам, которые и в крестьянском быту, как и везде, по самой природе, более склонны представлять себе жизнь в розовом цвете и потому не так легко примиряются с ее неудачами.
Рекрут, что ли, у вас? спросил я Ивана.
Рекрут, сударь, сыном мне-ка приходится.
А велика ли у вас семья?
Семья, нечего Бога гневить, большая; четверо нас братовей, сударь, да детки в закон еще не вышли вот Петрунька один и вышел.
Тяжело, чай, расставаться-то?
Иван с изумлением взглянул на меня, и я, не без внутренней досады, должен был сознаться, что сделанный мною вопрос совершенно праздный и ни к чему не ведущий.
Божья власть, сударь! отвечал он и, обращаясь к старику, прибавил: Обедать, что ли, сбирать, батюшка?
Вели сбирать, Иванушко, пора! чай, и свет скоро будет!.. Да за конями-то пошли, что ли?
Давно Васютку услал, приведут сейчас.
Петруня между тем незаметно скрылся за дверь. Несмотря на то, что изба была довольно просторная, воздух в ней, от множества собравшегося народа, был до того сперт, что непривычному трудно было дышать в нем. Кроме сыновей старого дедушки с их женами, тут находилось еще целое поколение подростков и малолетков, которые немилосердно возились и болтали, походя пичкая себя хлебом и сдобными лепешками.
Кто-то вот нас кормить на старости лет будет? промолвила между тем хозяйка Ивана, по-прежнему стоя в углу и пригорюнившись.
Чай, братовья тоже есть, семья не маленькая! отвечал дедушко, с трудом скрывая досаду.
Да, дожидайся, пока они накормят чай, по тех пор их и видели, поколь ты жив.
Не дело, Марья, говоришь! заметил второй брат Ивана.
Ее не переслушаешь! отозвался третий брат.
Окончания разговора я не дослушал, потому что не мог долее выносить этого спертого, насыщенного парами разных похлебок воздуха, и вышел в сенцы. Там было совершенно темно. Глухо доносились до меня и голоса ямщиков, суетившихся около повозки, и дребезжащее позвякивание колокольцев, накрепко привязанных к дуге, и еще какие-то смутные звуки, которые непременно услышишь на каждом крестьянском дворе, где хозяин живет мало-мальски запасливо.
Как же быть-то? сказал неподалеку от меня милый и чрезвычайно мягкий женский голос.
Как быть! повторил, по-видимому, совершенно бессознательно другой голос, который я скоро признал за голос Петруни.
Скоро, чай, и сряжаться станете? снова начал женский голос после непродолжительного молчания.
Петруня не промолвил ни слова и только вздохнул.
Портяночки-то у тебя теплые есть ли? вновь заговорил женский голос.
Есть.
Ах, не близкая, чай, дорога!
Снова наступило молчание, в продолжение которого я слышал только учащенные вздохи разговаривающих.
Уж и как тяжко-то мне, Петруня, кабы ты только знал! сказал женский голос.
Чего тяжко! чай, замуж выдешь! молвил Петруня дрожащим голосом.
А что станешь делать и выду!
То-то чай, за старого за вдовца детного
За старого-то лучше бы по крайности, хоть любить бы не стала, Петруня!
А молодого, небось, полюбила бы!.. То-то вот вы: потоль у вас и мил, поколь в глазах! сказал Петруня, которого загодя мучила ревность.
Ой, уж не говори ты лучше!., умерла бы я, не чем с тобой расставаться вот сколь мне тебя жалко!
А меня небось в сражениях убьют, покуда ты здесь замуж выходить будешь!., детей, чай, народишь!.. Вот унтер намеднись сказывал, что в сраженье как есть ни один человек цел не будет всех побьют!
Вместо ответа мне послышались тихие, словно детские, всхлипывания.
Ну что ж, и пущай бьют! продолжал Петруня, находя какое-то горькое удовольствие в страданиях своей собеседницы.
Всхлипывания послышались горче прежнего.
Ах, пропадай моя голова хочешь, сбегу, Мавруша? внезапно спросил Петруня.
Что ты, что ты, Петруня! что ж это будет! отвечала Мавруша голосом, в котором слышался испуг.
Убегу, да и все тут, продолжал Петруня, уйду в леса к старцам ищи, лови тогда!
Стариков-то твоих, чай, в ту пору так и засудят! робко заметила Мавруша.
Петруня молчал.
В разоренье поди приведут? продолжала Мавруша, как бы рассуждая сама с собой.
То же молчание.
Нет, ты уж лучше не бегай, Петруня! как-нибудь, бог даст, и свидимся!
То-то «свидимся»! замуж, чай, хочется, а не «свидимся»! Ты бы напрямки так и говорила а то «свидимся». Так бежать, что ли?
Куда ж бежать? коли для меня ты хочешь бежать, так я за тобой ведь бежать не могу!
Петруня заплакал.
Петруня! желанный ты мой! прошептала Мавруша.