Значит, все это время предстоит коротать дни и ночи наедине с Ледоколом.
Так подумал Капитан и стал набрасывать расписание занятий на каждый день. На бумаге все получалось убедительно, свободного времени едва хватало на сон, на «поесть-поспать» и подумать о Глафире.
Капитан переписал расписание на чистый лист бумаги и пришпилил его к двери каюты, так чтобы видеть, что нужно сделать в урочное время.
Расписание Капитана выглядело так:
6:00 подъем;
6:15 6:45 водные процедуры;
6:45 7:45 уборка помещения, в том числе влажная;
7:45 8:45 физкультпривет;
8:45 9:30 визуальный осмотр внутреннего состояния Ледокола;
9:3010:00 завтрак;
10:0011:00 заполнение судового журнала;
11:0012:00 наблюдение за внешней ледовой обстановкой, прогулка по палубе;
12:0013:00 обед;
13:0015:00 послеобеденный сон;
15:0016:00 шахматы, шашки;
17:0018:00 визуальный осмотр внутреннего состояния Ледокола;
18:0019:00 прогулка по палубе;
19:0020:00 ужин;
20:0021:00 чтение;
21:00 отбой или как получится.
Капитан внимательно прочитал расписание несколько раз и изменил последнюю строчку. Увеличил на час чтение и поставил отбой на 22 часа.
По расписанию время приближалось к прогулке. Солнце уже начало садиться. Темнота вообще на Байкале подкрадывается незаметно. Только что было сумеречно и раз ночь. Не теряя времени, он оделся и стал выбираться на палубу. Сделать это было не так уж и просто, ощутимый крен заставлял крепко держаться за любые выступающие детали, а на самой палубе за поручни.
Ночь уже вступила в свои права, а вместе с ним и холод. Байкальский снег и лед принимали лунный свет и, поскольку небо было чистым, его вполне хватало, чтобы рассмотреть все на ближайшие десятки метров.
Он стал «обходить» палубу и почувствовал себя альпинистом по обычной межпалубной лестнице приходилось самым настоящим образом карабкаться, выверяя каждый шаг, меньше всего замечая красоты ночных пейзажей, а больше глядеть под ноги и следить за тем, чтобы не вылететь за борт.
Капитан предусмотрительно оставил веревочную лестницу, когда эвакуировался экипаж, но упасть с такой высоты и остаться целым-невредимым проблематично.
Он глубоко вздохнул, глотая морозный байкальский воздух здесь особенный, густой, тягучий, перемешанный ветрами, которые сами же приносили отовсюду сосново-кедровые, горные, морские запахи.
На Байкале было тихо-тихо. Это удивляло и настораживало. До сих пор он жил на Ледоколе почти всегда среди гула корабельных машин. Бой склянок, гудки, голоса команды Эта «музыка» повторялась изо дня в день, он привык к ней и знал наизусть каждую ее нотку. Любая неверная или фальшивая означала, что в его плавучем хозяйстве случился какой-то сбой, и нужно срочно вносить исправления.
Он уже давно смотрел на море только с высоты капитанской рубки. Красоты не замечал, на это просто не было времени, а к концу дня и сил.
В рубке не слыхать байкальских звуков. Все запахи воды и воздуха перемешивались с корабельными. Капитанство забирало все время и не оставляло возможности подумать о чем-то другом, кроме как о беспокойном ледокольном хозяйстве. И ему даже в голову не приходила мысль специально поразглядывать Байкал, походить по берегу, посидеть у воды. Красоту и силу этой воды он уже давно оценил по достоинству Сейчас, оказавшись один на один, он сразу стал ощущать Байкал иначе.
Тишина абсолютная, невесомая. Скованный льдом Байкал, кажется, специально хотел расположить к себе Капитана, дескать, смотри, какой я ласковый и мирный. Каким я бываю грозным, ты видел не раз!
Схватившись за поручни и упершись ногами в борт, Капитан поймал себя на мысли, что в этой тишине все внутри самонастроилось, легло на свои «полочки души». И одновременно с этим он понял, что его повседневные тревоги были связаны исключительно с работой, и он вовсе не ожидал чего-то неизвестного, того, что еще может произойти. И вот оно случилось!
До чего же приятно вспоминать тот вечер у Глафиры, возвращаться и возвращаться в ту ночь, просто лежать уткнувшись в потолок и боясь пошевелиться, чтобы не разбудить Глафиру. Ему, не избалованному женским вниманием, даже одной этой ночи хватило, чтобы почувствовать: появилось что-то важное, хорошее, к чему есть надежда вернуться.
Стало совсем холодно, и он начал пробираться назад
В иллюминатор капитанской каюты заглядывал краешек луны и черного неба. Буржуйка жила своей жизнью, выдавливая из угольков тепло, чайник оставался горячим и тоже пытался быть нужным, напоминая о себе струйкой пара из носика. Все жило!
Стало совсем холодно, и он начал пробираться назад
В иллюминатор капитанской каюты заглядывал краешек луны и черного неба. Буржуйка жила своей жизнью, выдавливая из угольков тепло, чайник оставался горячим и тоже пытался быть нужным, напоминая о себе струйкой пара из носика. Все жило!
Что-то бухнуло в борт, скрипнуло внутри, потом еще раз, еще. Опять время тишины и опять повторение гаммы, но чуть сильнее, так что ударила негромко рында.
Самым неприятным был скрежет металла. Капитану казалось, что он в эти мгновения чувствует боль Ледокола.
Капитан пытался уловить хоть какой-то ритм этой новой жизни. Но складывалось плохо. То, что произошло, не составляло понятную и предсказуемую очередность, когда одно вытекает из другого. А он привык к порядку, к простым истинам и потому изо всех сил пытался вернуться к ним. Капитан понимал, что для организации порядка потребуется время, а есть ли оно у него? Теоретически да. Впереди дни и ночи зимовки, если, конечно, там, на материке, не решат, что его нужно срочно снять с этой вынужденной вахты.
Если заберут на материк быстро, значит, ничего хорошего не будет, навесят ярлык и все, как говорится, приплыли. Теплилась надежда, что этого не случится все-таки капитана на такое сложное судно так просто не найдешь.
Капитан представил себе кабинет руководителя пароходства, он лишь однажды был здесь, когда начальник Госпара специально вызвал Капитана к себе по случаю прибытия на ледокол важного московского чина.
Капитан представлял себе этот огромный, не очень уютный кабинет именно таким: с высоким потолком, старой мебелью, бархатной, слегка пошорканной обивкой, окантованной золотистой ленточкой, намертво пришпиленной большими шляпками специальных гвоздиков.
В кабинете было темно хозяин Госпара не любил солнечный свет. Длинные, тяжелые шторы с бахромой свисали с трехметрового потолка и, кажется, уже привыкли, что солнце заглядывает сюда только в отсутствие хозяина. Стол! Это не просто столешница с письменными принадлежностями, по размерам она приближалась к какой-нибудь спасательной лодке. Казалось, вот еще мгновение, и она поплывет, подбирая попавших в бедствие пассажиров. Стол действительно был огромен, массивен и в то же время удивительно вписан в этот кабинет. Скорее всего, раньше он был под каким-нибудь важным чиновником, на нем лежало множество бумаг.
Начальник Госпара бумаг терпеть не мог от них у него случалась аллергия. И потому на этом старорежимном столе с зеленым сукном кроме чернильного прибора из потускневшей от времени бронзы стояли подставка для ручек, стакан с красиво отточенными карандашами, валик для промокания чернил, нож для разрезания бумаг, карандашная точилка. Графин с водой и пара граненых стаканов из обычного стекла. С краю у новомодной лампы «ГосЭлектроТрест» отвоевал особое место монументальный черный телефонный аппарат с кучей белых кнопок-переключателей, круглым циферблатом посредине, массивной трубкой Все эти причандалы должны были свидетельствовать, что вы в кабинете крупного начальника.
Даже пепельница из хрусталя, массивная, тяжелая, с замысловатой глубокой фигурной выемкой и та должна была указывать на то, что хозяин этого кабинета занимает высокую должность. Пепельница всегда была абсолютно чистой начальник Госпара сам не курил и другим в своем присутствии не позволял.
Русин внешне никак не тянул на начальника. Был он худощав, небольшого роста, так что и не поймешь, то ли он возвышался над письменным столом, то ли стол над ним. Выбился к должности из старых спецов и, следовательно, был далеко не молод. Френч, фуражка должны были бы добавить суровости и властности, но они странным образом работали на образ совсем наоборот: превращали Русина в интеллигентского спеца старого разлива. К тому же он правильно говорил и делал ударения в словах как положено (а как еще должен был говорить выпускник Промышленного училища?). Господи, он и ругаться-то как следует не умел. Но это было и необязательно.
Капитан живо представил на себе его колючий взгляд из-под клочков бровей, лицо, полное недоумения и гнева, под конец зимней навигации, накануне нового года сотворить такое! Отрывистым голосом начальник пароходства скажет: «Крайняя беда приключилась, Капитан! И ты принес ее ко мне на стол, в телефонную трубку, в газеты» Безнадежно махнет рукой, потому что и правда заменить Ледокол нечем. Придется молча слушать, глотать горькие обвинения, потому что объяснить, как такое могло произойти, он не мог, не знал, не понимал. А без обвинений никак не обойтись, без них сейчас нельзя. Ну никак невозможно без них, потому что все устроено до обидного просто: тебя обвинили, поругали, погрозили ты «исправил», дело двинулось. И так до победного конца, когда или обвинения заканчиваются и становятся абсурдными, или когда двигаться дальше просто некуда! Бог его знает, как так случилось, что именно обвинения стали активным движителем всего. Получается, страх эффективное топливо? Получается, секрет машины времени, вечного двигателя в пинке: пнул двигается! Не пнул не двигается