Об обстановке, в которой работал аппарат Жданова, повествует О. М. Фрейденберг, которая относила туда 30 мая 1943 г. свое прошение:
«Секретариат Жданова занимает в Смольном особое здание. Туда не только не пропускают народа-диктатора, но не позволяют даже стоять в преддверии. Все кишит откормленными, мрачными, звероподобными чекистами в военной форме. Обращение грубое, травмирующее. Чекист нажимает кнопку. Является злая и грубая баба, которая принимает письмо. На конверте должна быть фамилия просителя, иначе оно не принимается. Молчаливо, грубым движением руки, чекист заставляет уйти с порога в междверье. Кругом прекрасные, благоухающие чистой природой, сады. Ветхая старинная культура церквей и подворий. Угрюмые чекисты не спускают с тебя звериных глаз»[182].
Лишним доказательством активности Жданова в военные годы являются факты репрессивного контроля Смольного в отношении литературы они зарегистрированы уже в 1942 г. В этой связи уместен рассказ об одном из персонажей этой книги Г. П. Макогоненко, будущем профессоре филологического факультета ЛГУ, содержащийся в письме Е. Р. Малкиной[183] к А. А. Фадееву от 27 июля 1942 г.:
«Расскажу в двух словах, в чем дело: несколько времени тому назад я в качестве редактора Радиокомитета попросила З. К. Шишову[184] дать нам поэму Дорога жизни. 13 июля поэма передавалась по радио. Во время передачи позвонили из горкома и потребовали, чтобы поэма была немедленно снята[185]; передача была прервана.
Как выяснилось, поэма была предварительно отклонена горкомом; у нас порядок таков: подписывает сначала редактор (в данном случае я), потом Макогоненко, как начальник отдела и вместе главный редактор, потом председатель Радиокомитета Широков (будущий косвенный виновник постановления 1946 года о литературных журналах. П. Д.), предварительно согласующий произведение с горкомом (с [Т. Г.] Паюсовой). Итак, поэма была отклонена, но ни я, ни Макогоненко об этом не знали, узнали уже post factum, так как Широков Макогоненку в известность не поставил (я думаю, без умысла, просто по забывчивости). О точке зрения горкома ни я, ни Макогоненко даже не подозревали.
24 июля я узнала, что Макогоненко снят с работы. Я считала, что это несправедливо, так как никакого нарушения требований горкома с его стороны не было (поскольку он об этих требованиях ничего не знал), считала, что по существу несу за случившееся совершенно такую же ответственность, как и Макогоненко (между тем никакие репрессии меня ни в какой мере не коснулись) . Все это заставило меня позвонить в горком и добиться там разговора. К Маханову (А. И. Маханову, секретарю горкома. П. Д.) я не попала (он с утра отсутствовал, а потом был на совещании), говорила с Лесючевским (часть разговора происходила в присутствии Паюсовой). Из разговора с Лесючевским я узнала, что поэма Шишовой была снята, как произведение в корне порочное и одиозное (слова Лесючевского).
Что касается Макогоненки, то он снят постановлением горкома. На мои слова о том, что Макогоненко не знал о мнении горкома, на мой вопрос, почему же тогда не снята также и я с работы, мне было сказано, что я как редактор сделала ошибку, пропустив поэму Шишовой (даже мягче упущение), что же касается Макогоненко, то, если он не знал о запрещении горкома, это лишь удваивает его вину.
Забыла еще Вам сказать, что в день, когда я была в горкоме, там проходило совещание, на которое был приглашен ряд писателей и на котором гвоздем была поэма Шишовой, но почему-то ни Шишова, ни Макогоненко, ни я на это совещание приглашены не были»[186].
Несомненно, терминология оценки художественного произведения «порочное» и «одиозное» вполне перекликается с характеристиками августа 1946 г., да и прервана трансляция была, скорее всего, по распоряжению Жданова. В результате критики поэма была переработана З. Шишовой, получив при этом новое заглавие «Блокада», и издана единственный раз, в 1943 г., преодолев цензурные препятствия, чинимые даже в ЦК ВКП(б)[187]. В этой поэме не так уж много места отводилось радостному предвосхищению победы этого в блокадном ленинградском сознании почти не было. Под натиском всепоглощающего голода, холода и смерти оптимизм не первое чувство, что стремится лечь на бумагу:
А в нашей шестикомнатной квартире,
Где из шести разрушено четыре,
Жильцов осталось трое: я да ты,
Да ветер, дующий из темноты
Увозит смерть мужей, детей, отцов
Что ж, мы хороним наших мертвецов,
Ведь это тоже сила и победа
В такие дни похоронить соседа![188]
Я обнимаю худенькие плечи,
Ведь больше мне сейчас ответить нечем,
И говорю тебе, как друг, как мать:
Вставай, мой сын, сейчас нельзя лежать!
И ты поднялся. Так встают из гроба.
Ты зашагал. Ты зашагал как робот,
Механикой и волею ведом.
И вышагнул. А улица рябила,
А сердце молотом с размаху било,
И, как корабль, покачивался дом
А я ходила в угол из угла
И все ждала тебя. Как я тебя ждала!
Вошел, с трудом переставляя ноги,
Вошел, времянку тронул по дороге,
Холодная Ты чаю не спросил.
Хлеб? Я тебе оставила немножко.
Ты ел, в ладоши собирая крошки,
Солил и ел, потом опять солил[189].
Несколько ранее, в феврале 1942 г., порицание ленинградского руководства получил и «Февральский дневник» Ольги Берггольц, сочиненный ею к юбилею РККА и прочитанный в эфире Ленинградского радио 23 февраля[190].
Несколько ранее, в феврале 1942 г., порицание ленинградского руководства получил и «Февральский дневник» Ольги Берггольц, сочиненный ею к юбилею РККА и прочитанный в эфире Ленинградского радио 23 февраля[190].
В 1943 г., когда началось «сокращение» евреев с руководящих постов и вообще укрепление кадров коренной национальностью, Ленинград также старался не отставать от столицы. В том же Ленинградском радиокомитете 16 апреля 1943 г. была уволена группа сотрудников-евреев, без всякой мотивировки[191]. Среди них оказался и художественный руководитель радиокомитета Я. З. Бабушкин. Ольга Берггольц писала по этому поводу А. А. Фадееву 11 мая:
«Но главное, о чем я хочу тебе написать это о Яше Бабушкине. Его глупо и хамски уволили из Радиокомитета, ни за что, без всяких мотивировок, дико сказать, но гл[авным] обр[азом] за неарийское происхождение, т. к. у нас по этой линии проверяют и реконструируют ряд пропагандистских учреждений. В общем, пошел обедать, приходит, а на стенке приказ: сдать дела и освободить от работы в Радиокомитете. Все-таки с коммунистом так поступать нельзя, тем более что Яшка не щадил жизни в полном и самом серьезном смысле слова на этой работе. Мы обязаны ему созданием оркестра, после того, как оркестр наполовину вымер, то же с хором, он же поднял и создал ряд концертных ансамблей, исполнение Седьмой симфонии это его дело, городской театр тоже, в общем, после той страшной зимы, ранней весной 42 г. он за все это принялся, когда люди еще вымирали, когда ничего не осталось»[192].
Нет сомнений, что все эти события отражают политическую волю, которая не могла проводиться без участия Жданова, а управление литературой вполне укладывается в постулаты, впоследствии верифицированные в постановлении ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Но пока это было лишь скрытое принуждение.
Ленинградский поэт Михаил Дудин в начале 1944 г. написал «в стол» стихотворение «Разговор с неназванным дядей о принципах нашей поэзии», которое как нельзя лучше отражает идеологические настроения, насаждавшиеся аппаратом Жданова в осажденном городе в соответствии с высочайшими указаниями. Начинается оно следующими строфами:
Сухая канцелярская доска,
Очередной переходящий дядя,
В мои стихи с какой-то стати глядя,
Сказал, что в них присутствует тоска,
Безвыходность, уныние, потеря
Того, сего. Что я живу, не веря
В грядущее. Что оптимизма мало.
А говоря короче, из журнала
Он вымарал стихи мои. И вот
Перед собраньем открывая рот,
В кипучих выражениях неистов,
Меня причислил к лику пессимистов[193]
То есть еще задолго до 1946 г. Андрей Александрович Жданов все «знал и умел».
Направив все свои силы на идеологический фронт и получив при этом от Сталина относительную свободу, Жданов продолжил ревностно претворять идеи вождя в жизнь советского общества.
1945-й и первая половина 1946 г. не были отмечены громкими постановлениями ЦК в области идеологии (руководство страны занималось вопросами внешней политики, и Жданов был в это время занят урегулированием отношений с Финляндией, которыми занимался с 1944 г.), а потому в историографии традиционно события на идеологическом фронте начитают отсчитывать с лета 1946 г. Однако Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) твердо шло выбранным курсом и свои обязанности исправляло ревностно.
«Ибо из 150 с небольшим человек нашего аппарата Управления пропаганды, писал в марте 1944 г. Г. Ф. Александров, почти все от инструкторов и вплоть до зав. отделами это пропагандисты-профессионалы, специально подготовленные для пропагандистской работы и работающие в течение ряда лет на этом поприще, сделавших делом своей жизни пропаганду»[194].
Характерным примером этой работы является брошюра «Великая заслуга советского народа перед историей человечества», вышедшая из-под пера уже упоминавшегося руководителя отдела пропаганды Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) С. М. Ковалева; она была издана Наркоматом обороны для проведения политзанятий в РККА. Название четко отражает суть. Кроме обсуждения военных подвигов, внимание красноармейцев обращалось и на вопросы культуры:
«Но не только своими ратными подвигами заслужил наш народ уважение других народов мира. Народы нашей страны, и прежде всего великий русский народ, внесли неоценимый вклад в сокровищницу мировой культуры.