Что, черт возьми, ты делаешь? говорю я.
Ты меня спрашиваешь?
Это глупый вопрос. Когда он в таком состоянии, я не умею с ним разговаривать. Никто не умеет. Я делаю все, что могу, чтобы убедиться он пережил свои горести и остался в живых. Если какая-либо еще белая женщина увидит его трепещущий на ветру член, местные труженики полей не успокоятся, даже избив его до полусмерти и обмазав горячей смолой. Его обязательно линчуют и кастрируют.
Интересно, вернулся ли к нему дар речи, что почти всегда происходит, когда я нахожусь в его обществе больше двадцати минут.
Я хочу бросить церковь, говорит он мне. Церковь моего отца. С самого начала я был там не к месту, и с каждой неделей все хуже. Община меня ненавидит.
Нет, они просто напуганы и не знают, что делать.
Папаша не хочет, чтобы я занял его кафедру.
Это верно. Преподобный Бибблер проповедует о рае, но его собственный сын отпугивает прихожан.
И что ты собираешься делать?
Еще не знаю.
Может, тебе стоит продолжить проповедовать, пока не решишь?
Нет, я хочу покончить со всем, со всхлипом говорит Драбс. Я чувствую себя обманщиком и дураком.
Он всегда умудряется сказать такое, что я хихикаю в самое неподходящее время.
В конце концов ты облачаешься в пасторскую одежду у алтаря.
Верно, облачаюсь. Но все равно я лгу.
Ты достаточно послужил Богу в своей жизни. Займись чем-то еще, что тебе нравится.
Нет ничего.
Привязанность к Мэгги столь сильна, что окутывает его как темно-алый нимб жгучего пламени. Это отнюдь не чистая любовь, но она никогда не кончится. У него было множество женщин в округе Поттс, и, насколько мне известно, с полдюжины детишек. Для него никто и ничто не имеет значения, кроме моего крещения и брака. Ничто больше не производит на него впечатления.
У меня были видения с тобой, говорит Драбс.
У тебя всегда видения со мной.
Теперь чаще, отвечает он, и печаль, звучащая в его голосе, так велика, что мне хочется выпрыгнуть из пикапа.
Что-то интересненькое?
Когда он морщится, углы его блестящего, красивого черного лица словно перетекают сами в себя.
Я все время вижу колесо обозрения. Чертовски маленькое. И карусель. Морды у лошадей все в сколах. Просто моя разбитая жизнь, которая крутится туда-сюда, все время по кругу.
Это не святой дух, а Фрейд какой-то.
И еще одна вещь покрытый куриными потрохами человек, который откусывает голову живой змее.
Чокнутый клоун, говорю я. Господи, Драбс, только не говори, что видел, я кончу как чокнутый клоун.
Нет-нет, слушай. Это не ты, но он хочет говорить с тобой, за цену пинты самогона.
Семьдесят пять центов. И что, я даю ему монету?
Да, кивает он, беспечно расчесывая шрамы на груди и глазея сквозь ветровое стекло на придорожные деревья.
Чувствую, как кожу на голове начинает покалывать холодок. Я слишком много знаю, чтобы не обращать внимания на Драбса.
И что он говорит?
Драбс разворачивается на сиденье, уже раскрыв рот для ответа, но тут на него обрушиваются языки. Может, я вызвал их своим простым вопросом. Что бы он ни хотел сказать, это для него важно, и он пытается справиться с собой. Пот струится по его лицу, а пальцы беспорядочно мечутся в воздухе как пчелы. Я крепче хватаюсь за руль и шепчу: «Проклятье! Да оставь уже его в покое».
Мольбы в присутствии Господа особого значения не имеют. Прошения тут не подают, и я всегда знал это. Драбс с силой бьется о пассажирскую дверь, на него снисходит дух, и он кричит на языке, который, как мне кажется, я сумел бы понять, если бы он говорил помедленнее.
Я подъезжаю к длинной грунтовой дороге перед его домом и еду к задним дверям. Выхожу и опускаю его на сырую площадку во дворе, чтобы он не поранился. За моими плечами сливы и высокие кусты голубики. Слова неистово вылетают изо рта, пока Драбс ими не захлебывается.
Мускулы на его лице дергаются в каких-то немыслимых направлениях. Он делает яростный кувырок, подпрыгивает, падает боком под иву и катится в кустарник, пока наконец не теряется за яркими зелеными кипарисами.
В ожидании его возвращения я выкуриваю полпачки сигарет, но он так и не появляется.
Вторая глава
В ГЛУХИЕ НОЧНЫЕ ЧАСЫ моя мать не раз видела во сне, что Коул отделился от Себастьяна и Джонаса и стоит в лунном свете, целый и невредимый. Они улыбаются друг другу и обнимаются, а меня внезапно охватывает такая злость, что я скрежещу зубами.
Этот ее сон каким-то образом перешел на меня. Коул говорит своим особым, всепрощающим голосом, полным любви. Он произносит мое имя так, словно в нем есть удивительный смысл, который я еще не понял.
Но я не поддаюсь. У нас есть определенные ожидания, и мы готовы сделать все, чтобы они оправдались. Сон, конечно, заканчивается кошмаром. Мама оборачивается, рот у нее красный, и кровь стекает на пол. Ей нужна помощь, но она не хочет помощи, а я никак не могу оказаться рядом с ней. Она поворачивается и исчезает в тени. Когда Коул, стоя в дверном проеме, произносит мое имя, он смотрит на кровать, где его место занял я.
Я еле двигаю своими карликовыми скрюченными ручками, а крошечные костлявые ножки сплелись с их ногами. Коленные чашечки задевают друг о друга. Мне не видно ничего, кроме глаз Себастьяна и Джонаса, которые ненавидят меня так же, как я их, и творят со мной ужасные вещи в нашем общем десятифунтовом мозгу.
ОДНА ИЗ ДЕВУШЕК, с которой я познакомился у Лидбеттера, появляется около дома, чтобы сообщить мне о своей беременности.
Я совершенно не помню ее лица и никак не могу вспомнить, даже когда она судорожно подходит и целует меня, словно мы с ней не первый год любовники.
Но когда она садится рядом на двухместный диванчик, стоящий на крыльце, и слегка наклоняется, чтобы показать мне внутреннюю сторону бедра, внезапно всплывает ясное и болезненное воспоминание. Ее зовут Бетти Линн, и ей нет девятнадцати.
Молодость окутывает ее как младенческая пухлость. Она считает, что ловко устроилась и теперь будет что рассказать другим ребятам у «Пигли-Вигли» и «Файв-энд-Дим Дувера». Бетти выглядит так, словно одолжила у своей матери и макияж, и укладку. Тенями она лишь слегка подчеркнула глаза, зато густо нарумянилась. Ее летнее платье с цветочным рисунком свежевыглажено, и от нее слабо пахнет скучными духами пожилой дамы.
Я прямо вижу, как мать дает ей указания, что сейчас говорить и делать. Не пугай его и не угрожай. Медленно тяни, как сома, и не дергай леску. Это станет самой большой удачей в твоей жизни, говорит ей мама, держа между зубами шпильки. Расчесывая ее спутанные кудри, она рассказывает, как действовать, чтобы заполучить мужчину. Вот шанс обрести деньги и семью. Выбраться из болот и жить в особняке. Чтобы в городе, где ничего не меняется, кроме степени отчаяния, наконец произошло хоть что-то.
Бетти Линн никогда не видала таких огромных домов, как наш, и немедленно начинает мечтать, как заживет здесь без пятерых младших братьев и сестер, вечно щиплющих ее за ноги. Не надо кормить, забивать и ощипывать куриц; не нужно доить коров; нет лачуги из рубероида, который летом нагревается и обдает тебя жаром словно кипятком. Она улыбается во весь рот и показывает мелкие квадратные зубки, думая с широко раскрытыми глазами о том, что купит в первую очередь, когда в кулачке окажутся зажаты кой-какие деньжата. Это вполне естественно все в округе Поттс ведут себя так.
С минуту она любуется простором и величественной тишиной, рисуя себе размер комодов и глубину ванн. Это огромное пространство надо использовать. Она знает, что станет матерью целому выводку такова ее судьба, что бы с ней ни случилось; но судьба станет намного более выносимой, если ей доведется носить роскошные плиссированные платья и пить шабли. Если она наконец сможет позволить себе одноразовые подгузники и не шить пеленки из ткани. Мама медленно душит ее, ребятня, которая постоянно крутится под ногами, невыносимо давит на мозг, от квохчущих на кухне куриц едет крыша да черт возьми, все вокруг сводит ее с ума.
Светло-голубые глаза Бетти бегают туда-сюда, а улыбка рождается в уголках рта и становится шире. Ей не выговорить слово «шабли», и она его не пробовала, но научится пить. Не может быть ничего хуже папиного виски из отрубей, и это из-за него у папы отнялось пол-языка. Бетти хочет, чтобы ее оценили представители высшего общества, как бы они себя ни вели, кем бы ни были и что бы ни делали. Вот так все будет, сказала мама. И вот что она скажет у «Пигли-Вигли» и «Файв-энд-Дим Дувера», когда они начнут отходить и отворачиваться из-за жуткой зависти.
Она проговаривает свои мысли вслух, делясь тем, как должно быть.
Я думаю, нам надо пожениться.
Ты так думаешь.
Ага. Я буду хорошей женой и матерью. Мне пришлось много возиться с братишками и сестренками с тех пор, как папа заболел и больше не мог работать. Я хорошо воспитала их и этого ребенка тоже хорошо воспитаю.