На этот раз ухмыльнулся Рыжев, уже по его затылку Николай Васильевич понял, что тот ухмыляется. «Это не настоящие фамилии, совершенно отчётливо подумал профессор».
Уверен, разозлился некто с фамилией Лопатин, до ближайшего здания пятьсот метров, с другой стороны карьер начинается, а через дорогу так и совсем далеко, а тут еще и снег валит, что ни черта не видно!
Врешь! мысленно усмехнулся Ларинцев и подивился себе, с каким цинизмом в голове прозвучало слово, «там и через дорогуто до других девятиэтажек пятьсот метров уж явно не наберется, а соседняя «сталинка» и того ближе». Но диспетчер принял слова полицейского на веру.
Ну хорошо, протянула рация, тогда везите его «туда» к участковому.
И по его тону Николай Васильевич понял, что ни к какому участковому его не повезут, весь этот фарс с его якобы задержанием, окончится для него прямо здесь и сейчас. Пытаясь собрать остатки мужества, доктор по психологии едва не расплакался. К горлу подкатил опасливый ком и укрепился там намертво, дышать стало затруднительно, вдобавок начало тошнить.
И вот еще что, вы меня еще слушаете? снова ожила хрипловатая рация, чтобы история, как в прошлый раз не случилась, уколите его сейчас побыстрому.
Да он дед уже, а нас тут двое! подал голос рыжий полицейский.
Да вас и вчера двое было колите, раз сказано! закричал на него голос из рации, после чего в машине повисла тягостная тишина.
Вот и конец! подумал профессор, стыдливо краснея, чувствую, как намокают тонкие брюки от паха и до коленей, но не в силах остановить начавшуюся течь.
Второй полицейский достал аптечку, Николай Васильевич видел, как из черной коробки с красным крестом неумелой рукой мужчина извлекает на свет блестящий шприц с играющей жидкостью.
Извини, дед! обратился к нему рыжий, и в его голосе профессор почувствовал глубокое и неподдельное сочувствие.
Ага, извини! поддакнул ему полицейский с фамилией Лопатин, но тот уже безо всяких эмоций, мне бы и самому не хотелось, но раз приказано куда ж мне деваетсято?
В мозгу у Ларинцева крутилось множество извинений, хотя за что мне извинятьсято? задала вопрос его рациональная составляющая. К извинениям примешались слова горечи и досады, фразы, окутанные просьбой и мольбой, прикрытые горькими слезами умиления. Но проклятый ком не позволил сложиться в слова бессвязным звукам.
Да вы это да не то не до не на, запинался профессор, когда задняя дверь его тюрьмы приоткрылась и в мерцающем свете фонарного столба появились крупные головы полицейских.
И тут с профессором психологии случилось настоящее зимнее чудо. Еще недавно бесполезные, ослабевшие ноги, с теперь уже подозрительно мокрыми и пахучими коленями, вдруг резко выпрямились и ударили в скулу рыжего полицейского один, второй, третий раз. Верзила смешно взмахнул руками и повалился на спину, издав громкий шум на всю улицу. Но к несчастью профессора не сплоховал Лопатин. Продолжая сжимать шприц в левой руке, его правый кулак сильно, но без замаха два раза врезался в подбородок профессора. Челюсть лязгнула, на смену семенящим мокрым дорожками, на щеки Николая Васильевича покатились крупные градины слез. Перед глазами заплясали круги с разбегающимися цветными искрами, а по левой стороне шеи и до предплечья, разлилась обжигающая, ледяная волна жгучей боли. Тело быстро начало неметь, уже через несколько секунд Николай Васильевич с трудом ощущал непослушные пальцы, а еще через полминуты, его разум погрузился в бесконечным, темный сон.
Ну, вот и конец! подумал профессор, успев мысленно отметить на прощанье, как за всем этим немыслимым представлением наблюдают с другой стороны улиц три пары любопытных мальчишеских глаз, кажется, один из пацанов держал в руках хоккейную клюшку. На этом разум профессора онемел и кончился.
Бункер
Сначала был свет. Неровный, пугающий, матовый. Но, даже в этом тускловатоматовом освещении глаза профессора жгло и щипало, «как с бодуна, ни дать ни взять», подумал мысленно Николай Васильевич. Во рту пересохло, в горле першило, но ком с гортани уже убрали, несчастный мог снова дышать полной грудью. Вдыхать он мог, только дышать было не чем затхлый смрад подвального воздуха не давал организму достаточно кислорода, Ларинцев ловил ртом воздух, как занесенная на берег глубинная рыба, «скорей всего у меня еще и глаза воттак вот вылезают», подумал профессор и с силой закашлялся.
Ничего, это скоро пройдет! На, попей, вот, незнакомец в залатанной телогрейке протягивал Ларинцеву алюминиевую кружку: «Чем больше выпьет комсомолец тем меньше выпьет хулиган» значилась на ней самодельная гравировка. Но, вопреки ожиданиям, в потемневшей посудине оказалась настоящая, холодная, живительная вода. Николай Васильевич одним залпом выпил все содержимое и жестом отказался от второй предложенной.
Агаага, сейчас полегчает! снова послышался участливый голос и добродушный старик, сутулясь и шаркая, понес ведро с алюминиевой кружкой по направлению к следующему проснувшемуся.
Николай Васильевич заметил, что кроме него в небольшой комнате, потирая кулаками сонные глаза, жались и ютились еще четверо задержанных. Все четверо имели явные мужские признаки в виде щетины и взъерошенной шевелюры, и совершенно непонимающие, ошалелые глаза.
Неужели и я сам так выгляжу? подумал Ларинцев, ощупывая руками задубелую поросль у себя на щеках. Онемение в пальцах прошло, будто не было, но усталость и слабость брали свое. Вдобавок к усталости накатывал голод, но волнами, с тошнотой вперемежку.
Все пройдет, организмы наладятся! пообещал все тот же старик, в котором профессор угадал бывшего матерого зэка. А вечером я вам супчику принесу, пообещал добродушный старик.
Скорей бы, пробормотал один из мужчин, расположившихся по соседству.
По его тону было сложно определить, чего так ждал этот страждущий толи обещанную стариком баланду, толи обещанное «скоро пройдет». В этом мужчине Николай Васильевич угадал многообещающее спортивное прошлое, но одутловатое лицо и затекшие круги под глазами выдавали в нем хронический алкоголизм. Двое других мужчин, судя по виду, были братьями с одинаково выпирающими кадыками на тощих шеях. Некрасивые, водянистокарие глаза придавало им одинаково отталкивающий, лихой образ и только прическа на головах разнилась. Короткий непослушный ёжик темных волос на одной голове и прилизаннорусый череп второго. Четвертый присутствующий чемто отдаленно напоминал самого профессора, но старше на несколько лет и скромнее одетого.
Слышь? Дай закурить! разнузданно обратился один из братьев к спившемуся спортсмену.
Не курю, еле слышно ответил тот.
Не бреши! пихнул его в колено носком испачканного в земле сапога второй из братьев, с прилизанным чубом.
Интересно, где эта свинья грязьто нашла, когда сугробы на улице? подумал профессор, но тут добродушный старик, что раздавал воду в помятой алюминиевой кружке, вдруг резко локтем ударил обидчика в висок. Мужчина охнул и потеряв равновесие, откинулся затылком о бетонный пол. Его брат, предприняв робкую попытку подняться, втянул голову в плечи и испуганно засопел.
А вот этого здесь не нужно! неожиданно властно скомандовал в телогрейке, вы здесь, мужики, не на долго, так что не портите друг другу общество. Скоро вы все отседова разойдетесь.
После этих слов, старикан покинул узкое помещение, громыхнув на прощание металлической дверью. После его ухода за дверью явственно лязгнул засов, взаперти! подумал профессор и принялся лихорадочно крутить головой в поисках иного способа выбраться из этой душной и тесной комнаты.
Второй выход не замедлил себя выявить, но на вид оказался прочнее первого тяжелая металлическая дверь, рядом с которой уходили в стену стальные толстые опоры. Будучи еще босоногим мальчишкой, Николай Васильевич насмотрелся подобных дверей на городских бомбоубежищах, интересно, что с ними сейчас стало? снова подумал профессор перед тем, как закрыв глаза провалиться в дремоту.
Лязг замка, стон несмазанных петель и громкое «кушать подано», отлетевшее эхом от ободранных стен, вытащили Ларинцева из счастливого забытья. В тесной камере ничего не изменилось, разве что воздух стал еще более едким, липким и назойливым. К своей радости и удивлению, Николай Васильевич ощутил, что за время сна брюки на нем практически высохли.
Вот, мужики, подкрепитесь немного! Напутствовал старичок, раздавая миски с похлёбкой. В другой руке у него было все то же металлическое ведро с облупленной краской, только на этот раз, вместо воды из ведра он доставал нарезанные наспех толстые ломти хлеба. Нехитрое общество молча принялось за еду. Мешая ложкой густую жижу с бульоном, профессор с удовольствием отметил, что кроме макарон, картошки и перловки, в супе плавает большой кусок курицы.