Чтобы получить как можно больше пользы от общения с новыми друзьями, каждый из нас троих поселился в отдельной семье. Разобрав вещи, мы заняли свои места на лежанках. Затем на большие жировые лампы поставили вариться оленину, после дошла очередь до чая и муки, приобретенных у белого человека, который, по их рассказам, жил неподалеку от нашего лагеря в Репалс-Бей.
Эта новость была для нас очень важна: нам открывалась возможность весной отправить домой почту.
Моим хозяином был дружелюбный и участливый человек по имени Пилакавсак; его жена Хауна заботливо старалась сделать для меня все, что было в ее силах. И вот уже сварилась оленина и закипел чай. Во время трапезы я получил немало ценных сведений об окрестных поселениях. Оказалось, что вокруг нашей базы находилось множество стойбищ, и, хотя населения там было немного, состав его представлял немалый интерес. Поскольку нам посчастливилось говорить на языке хозяина, это вызвало доверие. Теперь мы общались настолько свободно на тему религии, что довольно скоро стало понятно, что, несмотря на чай, муку и зарождающуюся культуру эмалированных мисок, эти люди все еще сохраняют первобытное мышление и мировоззрение.
Перед нами открылась новая, обширная страна, предлагавшая новую работу и новые задачи, а значит, нужно было идти дальше. На следующее утро мы расстались и 5 декабря еще засветло добрались до места проживания белого человека, указанного нам эскимосами. В глубине небольшой бухты, за высокими торосами, мы заметили темный, невзрачный домик, окруженный целой колонией снежных хижин. Он оказался самой отдаленной факторией прославленной Торговой компании Гудзонова залива, одной из старейших и крупнейших торговых фирм в мире. В том месте, где в крутом ледяном подъеме на берег была прорублена дорога, мы свернули и подъехали к дому, и едва остановились, как дверь распахнулась. Перед нами стоял начальник станции капитан Кливленд, будто давно нас дожидался. Нам устроили теплый прием. Старый капитан оказался скорым на руку отличным поваром, и не успели мы привести в порядок сани и накормить собак, как он привел нас в гостиную, сообщив, что все уже готово. Длинный широкий стол ломился от свежих, сочных ростбифов из оленины с гарниром из самых разнообразных калифорнийских плодов.
Джордж Вашингтон Кливленд был старым китобоем, потерпевшим крушение у этих берегов несколько десятков лет назад. Со временем он настолько хорошо обосновался среди эскимосов, что вернуться на родину так и не решился. Он оказался в гораздо большей степени американцем, чем можно было ожидать от человека, ведущего столь изолированную жизнь. Он не преминул похвастаться, что родом с того самого побережья, где когда-то причалил «Мэйфлауэр», доставивший в Америку первых английских поселенцев. Его жизнь была полна приключений, и рассказывал он о них с большим воодушевлением. Ему пришлось пережить все мыслимые тяготы, которые только могли обрушиться на жизнь старого пионера, но ни потери, ни голод, ни неудачи, ни лишения так и не сломили его дух.
Ранее мы мало что знали об этой отдаленной арктической части Канады, а полученная от Кливленда информация позже нам очень пригодилась. Выяснили, что одна из шхун Гудзоновской компании, под командованием француза канадского происхождения, капитана Жана Бертье, обосновалась на зимовку в пяти днях езды к югу, в бухте Уэйджер. Теперь у нас появилась возможность в течение зимы передать домой почту, поэтому немедленно было решено отправить Петера Фрейхена дальше на разведку.
Гости в этих краях были в диковинку, поэтому капитан Кливленд в честь нашего появления решил устроить танцы. По этому случаю всем женщинам раздали разноцветные ткани, из которых те быстро соорудили себе бальные платья. Посреди гостиной капитан Кливленд затопил большую печь необычной формы, в виде красной маковой головки. От нее исходил такой жар, что плясать в теплых мехах было бы невозможно. Вечер превратился в настоящее торжество после того, как завели граммофон, повсюду сопровождающий белых людей, а Кливленд, невзирая на свои 60 лет, ринулся в круговорот старинных танцев китобоев, которым он в совершенстве обучил эскимосов.
Ночью, когда танцы и печной жар нас окончательно разморили, мы отправились с визитом в одну из снежных хижин и, оказавшись на холоде, вернули свой прежний облик. Нам все было любопытно, хотелось больше узнать об этих краях и людях. Но так как мы еще не знали эскимосских названий местности и вынуждены были придерживаться обозначений на старых английских картах, то дело шло довольно медленно, пока вдруг не явилась неожиданная помощь: старик с длинной седой бородой и красными от ветра глазами оказался географом племени. Мы достали бумагу и карандаш, и этот «дикарь» без малейших колебаний прочертил береговую линию в несколько сотен миль, ведущую от Репалс-Бей до самой Баффиновой Земли. В этот момент я испытал удивительное чувство. Большинство записанных мной названий Науярмиут, Питоркермиут, Ивиангернат и многие другие звучат точь-в-точь так же, как в моих родных местах в Гренландии. И вот, находясь на чужбине, я начинаю вдруг чувствовать себя здесь как дома, словно житель Копенгагена, услыхавший о Шарлоттенлунде, Клампенборге или Скодсборге[5].
Гости в этих краях были в диковинку, поэтому капитан Кливленд в честь нашего появления решил устроить танцы. По этому случаю всем женщинам раздали разноцветные ткани, из которых те быстро соорудили себе бальные платья. Посреди гостиной капитан Кливленд затопил большую печь необычной формы, в виде красной маковой головки. От нее исходил такой жар, что плясать в теплых мехах было бы невозможно. Вечер превратился в настоящее торжество после того, как завели граммофон, повсюду сопровождающий белых людей, а Кливленд, невзирая на свои 60 лет, ринулся в круговорот старинных танцев китобоев, которым он в совершенстве обучил эскимосов.
Ночью, когда танцы и печной жар нас окончательно разморили, мы отправились с визитом в одну из снежных хижин и, оказавшись на холоде, вернули свой прежний облик. Нам все было любопытно, хотелось больше узнать об этих краях и людях. Но так как мы еще не знали эскимосских названий местности и вынуждены были придерживаться обозначений на старых английских картах, то дело шло довольно медленно, пока вдруг не явилась неожиданная помощь: старик с длинной седой бородой и красными от ветра глазами оказался географом племени. Мы достали бумагу и карандаш, и этот «дикарь» без малейших колебаний прочертил береговую линию в несколько сотен миль, ведущую от Репалс-Бей до самой Баффиновой Земли. В этот момент я испытал удивительное чувство. Большинство записанных мной названий Науярмиут, Питоркермиут, Ивиангернат и многие другие звучат точь-в-точь так же, как в моих родных местах в Гренландии. И вот, находясь на чужбине, я начинаю вдруг чувствовать себя здесь как дома, словно житель Копенгагена, услыхавший о Шарлоттенлунде, Клампенборге или Скодсборге[5].
Ощущая вокруг себя дух былых времен, да и чтобы как-то затронуть эту тему, я решил сам рассказать несколько преданий старой Гренландии. Оказалось, что они всем здесь знакомы, но то, что чужак, только что прибывший в их стойбище, вдруг пересказывает их собственные истории, которые, как они считали, известны только им, привело их в такое изумление, что вскоре в хижине собралось много народу. Старый картограф по имени Ивалуардьюк присел рядом со мной он явно увлечен древними сказаниями и песнями. Этот бородач и сам по себе подобен сказочному герою, а его мягкий, спокойный голос вторит духу этих преданий. Он старейший человек в доме и один из старейших людей племени. Когда он берет слово, все остальные сразу замолкают. Он повел рассказ о своей жизни и старости. После смерти первой жены, случившейся много лет назад, он долгое время жил один, вдовец, лишенный уважения людей. Но затем он женился на своей приемной дочери и купил себе ребенка, выменяв его на одну из своих собак. Вот как местные жители умеют сами помочь себе и облегчить свою долю.
Все просят его спеть, и он незамедлительно откликается на просьбу. Он усаживается поглубже на лежанке, пока его молодая жена затягивает песню своим чистым голосом. Все женщины тут же подхватывают; под монотонные звуки, то возвышающиеся до крика, то падающие до тихого шепота, Ивалуардьюк исполняет песню, сложенную им в память о своей юности:
Мошки да стужа эти беды всегда ходят врозь.
Вот я лег на лед, на снег и лед, стучу зубами.
Это я, ая-ая-я.
Вспоминаю ли о временах,
Временах, когда мошка жужжала,
Временах, когда от стужи замираешь, холод закружил,
Я лежу, раскинувшись на льду
Это я, ая-ая-я.
Ай! Для песни нужна сила, я ищу слова.
Ай! Смотрю и вижу, о чем мне петь. Вот олень широкорогий!
Замахнулся я древком со всею силой и метнул копье,
И мое оружие пробило кость в паху быка,
Тот затрясся от боли, потом повалился и затих.
Ай! Но для песни нужна сила, а я ищу слова.
Это песня, это память.
Я единственный ее певец.
Вот так и прошла наша первая встреча с людьми. Спустя всего лишь день, 7 декабря, мы с Лодочником и нашими новыми друзьями отправились в путь, а Фрейхена решили направить в бухту Уэйджер. По дороге домой в бухте Хэвилэнд мы обнаружили старую санную колею и последовали по ней, чтобы разыскать новых людей.
Такорнаок
В центре большого озера стояла старая эскимоска и ловила форель. Хотя было еще только начало зимы, лед достиг уже такой толщины, что ей лишь с большим трудом удалось проделать в нем лунку, чтобы забросить удочку. Время от времени она бралась за большую лопату и выбрасывала осколки льда из проруби. Затем она поудобнее ложилась на живот и склонялась к проруби верхней частью корпуса так низко, что нам была видна только пара одетых в меха согнутых ног, болтавшихся в воздухе среди снежных сугробов.