Не боись, Павлушка, ничего не боись! вскричала она прежде неведомым мощным голосом. Без Божьей воли ни один волосок не упадёт с головы человеческой!»
Позже в романе:
«По приговору суда Павлуша получил высшую меру без права обжалования. Чекисты вели уже его к фургону для отправки в камеру смертников, когда из толпы перед ним выскочила матушка, Евдокия Васильевна, рождённая ещё при крепостном праве.
Пашка, не боись! пронзительно закричала она и осенила его крестом. Ни один волос не упадёт с головы без воли Божьей!»
Правильней, конечно, сказать: не в романе использован эпизод из раннего рассказа, а оба эти эпизода списаны с действительности.
А рассказ «Три шинели и нос» (1996), а «На площади за рекой» (1967), а «Рыжий с того двора» (1975), а повесть «Свияжск» (1981)?.. Не говорю уж об упомянутых «Завтраках 43-го года» (1962).
В рассказе «Рыжий с того двора» не иносказательно говорится:
«Мы жили во время войны в Казани, на улице Карла Маркса, бывшей Большой Грузинской, напротив туберкулёзного диспансера, бывшего губернаторского дворца, в большом деревянном доме, бывшем особняке инженера-промышленника Жеребцова».
«Рыжего с того двора» мы опубликовали в первом номере «Казанского альманаха». Рассказ посвящён друзьям детства, в том числе Рустему Кутую, впоследствии известному казанскому писателю. Когда в 2000 году на Всемирном конгрессе писателей в Москве я познакомился с Василием Павловичем, как раз от Кутуя и передал ему привет.
И Аксёнов, и Кутуй родились на одной казанской улице Комлева (ныне Муштари). Кстати, и я на этой улице родился и жил, и работал потом в Союзе писателей и редакции журнала «Идель», расположенных в доме купца Оконишникова. Этот дом находился по соседству от моего родного. Дом Оконишникова был в аксёновскую пору детской клинической больницей имени Лепского. В пору моего детства тоже. Я даже несколько дней пролежал там. Так что нам в кулуарах конгресса было о чём поговорить.
Отец Василия Павловича в качестве главы города начинал строить теперь широко известный Татарский академический театр оперы и балета, а моя мама артисткой хора проработала в этом театре сорок лет, и в его закулисьях прошло моё детство; своё первое художественное произведение стихотворение о студентах Аксёнов опубликовал в газете «Комсомолец Татарии» и даже получил специальный приз, а я там, в редакции, проработал ответственным секретарём пять с лишним лет; вспомнили мы также Лядской садик, омывающие город реки, где он, оказывается, два раза тонул (об этом узнал позже), туберкулёзный диспансер, где теперь музей изобразительных искусств Он же в Казани сто лет не был и о многих преобразованиях не знал.
Интересно всё-таки, жили в одном городе, ходили по одним и тем же улицам, только в разные времена!
И вот мы оба в одно время в одном месте на московском конгрессе Международного ПЕН-клуба! Позже, в начале 2006 года, я позвонил ему из московского офиса Русского ПЕН-центра в Биарриц с новостью об открытии в Казани альманаха. Его это заинтересовало, он согласился войти в редсовет будущего издания, дал добро на публикацию двух рассказов «Рыжего с того двора» и «Зеницы ока».
«Казанский альманах» 1 вышел в свет уже к концу года. Хорошо получилось: в посвящении «Рыжего с того двора» значилось имя друга детства Рустема Кутуя, а за рассказом мы дали сразу подборку стихов Рустема Адельшевича!
Василий Аксёнов выступил на одной из секций московского конгресса с большой лекцией. После мы опять пообщались. Меня интересовала судьба современного романа и мнение, что в наш динамичный век судьба этого неповоротливого жанра предрешена. Аксёнов, если кратко, сказал, что роман в исторической перспективе молодой жанр и будет ещё развиваться. В то же время это серьёзный род литературы и предполагает серьёзного читателя, потому, быть может, и не совсем массового.
В 2007 году в Казани состоялся первый «Аксёнов-фест», организованный мэрией Казани. Земляка-писателя ждал на родине отреставрированный его дом, в котором он прожил не самые лёгкие годы жизни, который впоследствии стал музеем и культурным центром. С Аксёновым приехали его друзья Белла Ахмадуллина, Борис Мессерер, Евгений Попов, Александр Кабаков, Михаил Генделев, Михаил Веллер, Андрей Макаревич, Алексей Козлов Торжественное открытие фестиваля состоялось в Татарском академическом театре оперы и балета им. М. Джалиля. В том самом театре, который в 1936 году начал строить отец писателя. Василий Аксёнов сказал со сцены: «Я первый раз попал внутрь оперного театра, хотя он сопровождает меня всю жизнь. Его начали строить, когда я был бэби. Мой папа» Мог ли председатель горсовета Казани при закладке этого здания представить себе, что сын его будет в нём почётным гостем и говорить об отце при переполненном зале? Реальность закручивает такие сюжеты специально будешь думать не придумаешь!
А «Аксёнов-фест» из года в год продолжается, хотя Василия Павловича и нет уже с нами. Вот и на татарский язык перевели его произведения, связанные с родным городом. В «коммунальной квартире» под одной обложкой хорошо ужились рассказы Василия Аксёнова «Рыжий с того двора», «Зеница ока» и роман «Ленд-лизовские. Lend-leasing». Перевёл книгу молодой, талантливый татарский писатель Рустем Галиуллин. Авторы идеи сборника на татарском языке народный поэт Татарстана Разиль Валеев и главный редактор журнала «Октябрь» Ирина Барметова. Организатором издания выступил мэр Казани Ильсур Метшин.
Может возникнуть вопрос: мы же все умеем читать на русском, зачем нам перевод на татарский язык? Ответ прост: книга Василия Аксёнова это один большой рассказ о его детстве, юности и татарской столице Казани. И как же не издать такое на татарском! И ещё. Если татарская литература со своим тысячелетним багажом полноценна, если в Татарстане на самом деле два государственных языка, то перевод прозы о Казани нашего писателя-земляка на исконный язык Земли Казанской, безусловно, необходим.
Возвращение писателя Василия Аксёнова на родину продолжается.
Лоренс Блинов
По дороге в Керлантай
поэзо-вариации в стиле retroВремя было как валун
жаркий недвижи́мый серый
посреди людских стремнин
от зари и до зари
пели трубы на ветру
кони фыркали
а впрочем
мы потом поговорим
по дороге в Керланта́й
Было небо
был валун
был я молодой безумный
посреди людских стремнин
посреди толпы ревущей
посреди безгласных душ
звонко трепетали трубы
степь дымилась вдалеке
в тесном воздухе знамён
как булыжник тёмно-серый
день влачился тяжело
от зари и до зари
мысли коконом стальным
были скручены
а впрочем
мы потом поговорим
по дороге в Керлантай
И была заря
за ней
до закатного пожара
в душном воздухе знамён
посреди стремнин ревущих
день катился тяжело
как булыжник тёмно-серый
и ложился наконец
в мостовую лет
гремели
по булыжной мостовой
по Тверской-Ямской весёлой
наши славные дела
по широкой мостовой
гулко цокали подковы
пели трубы на ветру
кумачовых лет
а впрочем
мы врастали в эту жизнь
словно лопнувшее ожерелье
«дней связующая нить»
впрах развеяна и в нас
что-то враз перегорело
(торфяная полоса?..)
или может быть
напротив
может где-то там внутри
что-то тихо назревало
и границ не удержать!
(торфяная полоса)
в сердце яблока закрался
червь невидимый
горим
словно бурые растенья
словно ржавый торф
а впрочем
мы потом поговорим
по дороге в Керлантай!
Нетерпимостью горя́
мы с годами понимали
всё
красивые слова:
«времени седой валун»
«трепетанье труб»
«закаты»
и о прочем о таком
всё красивые слова
выспренне
высокопарно
и границ не отыскать
пламя ширится, растёт
мы внезапно воспаряем
над своею сединой
образуется провал
в памяти гудит ненастье
степь дымится тяжело
и секирой сотен лун
обезглавлены рассветы
и багряная роса
словно лопнувшее ожерелье
зажигает новый день
а за ним
другие дни
пламя ширится, растёт
бахрома времён дымится
становясь росою звёзд
Ах! красивые слова
выспренне
витиевато
заставляют вновь лететь
заставляют обратиться
в «тихий рёв зеркальных скважин»
в сеть багряных диких лет
устремляться
лопнет вдруг
портупея на скаку,
но стальной клинок беснуясь
умножает урожай
яростных и смелых ягод
порыжелая луна
тоньше и изящней к ночи
образуется провал
торфяная полоса
бахрома времён
а впрочем
было многое дано
многое тогда умелось
как дышалось
так и пелось
и о многом о таком
бахрома времён ветха
глубина былого гулка
кем отобраны права?
корни трав?
зари?
а впрочем
нетерпимостью бряцать
не обычай мудреца!
ныне я имею смелость
ничего не отрицать
Был и я непримирим
жгучий молодой бедовый
был я дикий как валун
в серо-голубой пыли
буйно трепетали травы
пели трубы на ветру
где-то далеко внутри
ночь секирами секла
дум безумные побеги
и дождями новых слов
осыпались буквари
степь дымилась тяжело
и ворочался валун
знойной тяжестью
а впрочем
мы потом поговорим
по дороге в Керлантай
Был и я непримирим
но когда дождям отпелось
где-то далеко внутри
в зоне внутренних пространств
вихри собственного ego
устремились в тишину
в центр буйного циклона
и явился Джон Лилли[2]
и позвал за грань явлений
в обнажённые мигрени
подсознательных глубин
и ступив за грань себя
в пропасти без направлений
где судьбу пророчит гений
в опрокинутой душе
вдруг забрезжили рассветы
тихо вырос «Нищий бог»
(первая моя поэма)
ослепительный босой
с ворохом зеркальных песен
(словно Хлебников в «Зангези»)
В «Нищем боге» пел простор
полыхал прохладой в реях
и восходы пламенели
круто пенился бокал
и внезапно разбивался
звоном тысячи лучей
и сверкали зеркала
над осколками бокала
словно трубы на ветру
гулко трепетали дни
а впрочем
вновь красивые слова!
«звёзды сыпались»
куда там!
тусклый волочился быт
тощая тащилась кляча
(«Бог»-то всё-таки был нищ!)
и сознания застенок
был тяжёл и в темноте
осыпались буквари
мысли стыли в затхлой тине
серых равнодушных дней
было буднично
а впрочем
мы потом поговорим
по дороге в Керлантай
Ты же знаешь
круглый рёв
тихих лун в ночи бездонной
вряд ли нынче потрясёт
торфяная полоса
едкий смог в людских глубинах
над безумной маетой
утончённый шар небесный
будит ряски нежный звон
осторожный стон уключин
Ладоги целебный взор
он плывёт по духоте
словно отсвет прежних истин
и границ не удержать!
он плывёт в ночи
а впрочем
мы потом поговорим
по дороге
по дороге
раскалённым валуном
глубина былого гулка
раскалённым валуном
раздвигается овал
в памяти гудит ненастье
знойным буйным валуном
тысячью таких тяжёлых
раскалённых валунов
дни обуглились
горят
словно ржавый торф
а впрочем
вся вселенная полна
свежести и ликованья:
в ней душистая война!
Нет! я будто оглушён
сквозь высокие слова
выспренность высокопарность
снова виден звонкий цок
снова полыхают ночи
как босые зеркала
и раздвинуты права
и секирою целебной
срезан тягостный бурьян
воспалённых сновидений
и прозрачна глубина
и упрямый смелый дождь
будоражит наши будни
учит заново дышать
посреди людских стремнин
посреди степей безбрежных
учит заново дышать
учит свежестью струиться
ясной совестью росы
кровью смелых диких ягод
Где ещё такой запал?
где такие песни? трубы?
и о прочем о таком
нет, я снова удивлён
ка́к
валун тяжёлым духом
в серо-голубой пыли
обретает свежесть лу́га?
обращается в луну?
и летит стезёй ночною
светло-голубой валун
прячась в утреннем тумане
Бахрома времён
ресницы
портупея на бегу
«тихий рёв небесных скважин»
и обуглены поля
корни трав
зари
в душе
над осколками заката
он плывёт по духоте
он плывёт в ночи
а впрочем
бахрома времён ветха
и знамёна порыжели
и о трубах на ветру
вычурно высокопарно
нам уже никто
о трубах
о безумных днях
а впрочем
мы потом поговорим
по дороге
в Керлантай.