Профессор Цукатов рассказывал о необычайном случае везения из давних времен: однажды студеном он, волжский паренек, приехавший в Ленинград ковать ученую карьеру, шел по улице голодный и бедный, мечтая о скромном пирожке и чашке бульона, денег не было даже на такую чепуху. Ему запомнилось: вокруг охристая симфония Садовой, а небесная лазурь над ней, черт дери, полна такой чистоты, что уже походит на сияющий звук, от которого слепнут глаза и закладывает уши. Кажется, стоял апрель. Как писал Гончаров, провинциал поначалу всегда объявляет войну тому, что есть в столице и чего нет в его Новогородищенске, Цукатов выпадал из этого правила. Он сразу принял Ленинград со всем его холодным великолепием, мечтал овладеть поразительной техникой его убийственной вежливости и считал себя вполне счастливым: с первого раза он не поступил в университет, но проявил упорство вернулся домой, год отработал на заводе, дававшем бронь от армии, усердно готовился, и в результате вторая попытка оказалась успешной. Что касается денег их не было потому, что три дня назад он на остатки стипендии и тех средств, которые ежемесячно присылали родители, купил в комиссионке банджо. Страсть к извлечению гармоничных звуков была его вторым жизненным движителем, но в сравнении с тягой к науке факультативным. В его комнате в общежитии уже составился небольшой музыкальный инструментарий: гитара, деревянная блок-флейта, альтовая продольная и вот теперь банджо. Не просто вообразить себе звучание такого квартета. Уже второе утро он просыпался в этой комнате от голода, ехал в университет, в студенческой столовой брал бесплатный хлеб и жевал на лекциях, однако ни минуты не сожалел о покупке. В юности Цукатов был идеалистом и разносторонней личностью.
Итак, он шел, в брюхе у него выли волки, и, глядя под ноги, он мечтал найти хотя бы двугривенный по тем временам на пирожок с бульоном этого бы вполне хватило. И тут он увидел на асфальте червонец подарок судьбы, превозмогавший его воображение. Вот так: молил о корке хлеба, а получил горшок каши. И даже больше. Собственно, все.
«Журавлиный разбег и куриный полет», подумал Петр Алексеевич и ошибся. А Иванюта сказал:
Судьба ли это?
Разъяснений, однако, не последовало.
Можно считать это явлением природы. Редким, вроде шаровой молнии. Петр Алексеевич ковырнул вилкой селедку под шубой. Просто оно еще ждет своего исследователя.
Нет, отверг предложение Иванюта. Ты все равно говоришь о чуде, только другими словами. Мы ведь любое стечение обстоятельств рассматриваем так: могло быть хуже, гораздо хуже, а вышло лучше. Чем не чудо
Судьба громко, согласен. Профессор благосклонно кивнул. Удача. Просто повезло.
А вдруг это пример чьей-то адресной заботы? нависая над столом, подался вперед Иванюта. Вполне посюсторонней, но скрытой, маскирующейся под везение. А порой и под судьбу. Помните евангельскую заповедь о тайном благодеянии?
Нагорная проповедь. Петру Алексеевичу даже не пришлось напрягать память. Когда творишь милостыню, пусть левая твоя рука не ведает, что делает правая.
Именно, удовлетворенно откинулся на спинку стула Иванюта. Отцы церкви почему-то не уделили этой заповеди должного внимания.
Что ты имеешь в виду? Цукатов не любил, когда высказывались подозрения относительно того, что, по его мнению, сомнению не подлежало, церковь была для него вещью несомненной (как и совершенства избранных киноактеров его юности, а также избранных песен, певшихся в те времена).
Явное благодеяние, которое мы себе позволили, тешит наше тщеславие так? вопросил Иванюта и, смутившись, тут же пояснил: Ну, какие-то условные мы. Просто люди
Да поняли, махнул рукой профессор. Смиряй гордый дух делай благое дело тайно, не напоказ. Но на отцов церкви-то зачем грешишь?
А что, тебе известен какой-то монашеский или рыцарский орден, основанный на принципе тайного благодеяния? Лицо Иванюты приобрело торжественное выражение.
Цукатов задумался. Петр Алексеевич хмыкнул:
Разумеется, не известен. Иначе какая тут тайность.
Пойманный на противоречии, Иванюта смешался, но лишь на миг:
Так в этом и дело!
В чем? не сообразил Цукатов.
Он хочет сказать, пояснил за Иванюту Петр Алексеевич, что тот червонец, который ты нашел студентом на Садовой, тебе втихую подбросил рыцарь ордена тайного благодеяния. Орден, разумеется, тоже глубоко законспирирован.
А что, тебе известен какой-то монашеский или рыцарский орден, основанный на принципе тайного благодеяния? Лицо Иванюты приобрело торжественное выражение.
Цукатов задумался. Петр Алексеевич хмыкнул:
Разумеется, не известен. Иначе какая тут тайность.
Пойманный на противоречии, Иванюта смешался, но лишь на миг:
Так в этом и дело!
В чем? не сообразил Цукатов.
Он хочет сказать, пояснил за Иванюту Петр Алексеевич, что тот червонец, который ты нашел студентом на Садовой, тебе втихую подбросил рыцарь ордена тайного благодеяния. Орден, разумеется, тоже глубоко законспирирован.
«Ай да Иванюта!» подумал Петр Алексеевич. Мысль об ордене скрытого милосердия сильно воодушевила его, так что он почувствовал напряженную пульсацию откровения, ищущую выход энергию открытия, в единый миг вырвавшуюся из брошенного зерна, и теперь отменявшую былые представления, и ослаблявшую привычные цепочки связей, при том что сама эта сила стала неодолимой и неотменяемой. Идея и впрямь дышала неожиданной новизной и в развитии обещала щедрую пищу фантазии.
Смешно, вышел из задумчивости профессор.
Это в упрощенном виде. Иванюта намазал горчицей ломтик отварного языка. Отцы церкви могли бы трактовать тайное благодеяние куда шире не как человеческую, а как божественную волю, как чудеса, скрытые от нас. Скажем, сокровенное, неведомое может в этом ключе быть представлено как не случившееся, как то, от чего мы оказались спасены. Спасены, но не осведомлены о своем спасении. Тогда многие наши испытания и беды, вплоть до самой смерти, могут быть осмыслены как нечто такое, что предотвратило еще большие несчастья. Иванюта оглядел застолье каким-то отрешенным взглядом. Большие, чем те, с которыми мы имеем дело. Почему? Вопрос повис в пространстве. Потому что предотвращенное могло оказаться нам не по силам. Или не по зубам. Мы бы просто этого не вынесли.
Так откуда же взялся червонец? спросил Цукатов, кажется, сам слегка удивляясь своей настойчивости.
Ну да, взял сторону профессора Петр Алексеевич. Эта задача выглядит занимательнее проблем христианской теологии. Взять, к примеру, тайное зло То есть идею тайного зла, творимого именно как зло и как тайное. Масоны, атлантисты, сионские близнецы вот некоторые из его имен в нашей привычной картине мира.
Чувствуя осознанность оговорки, Петра Алексеевича никто не поправил.
Еще юристы и врачи, сказал Иванюта.
Что? Петр Алексеевич моргнул.
Адвокаты и стоматологи вызывают у меня большие подозрения.
Допустим. Петр Алексеевич счел реплику малозначащей. Так вот, все это тайное зло, по общему мнению, уже давно определяет текущую повестку. Определяет, не выходя из тени. И хотя эта картина мира порядком истрепалась, другой нет. Не так ли?
Хочешь предложить? Иванюта определенно предвкушал нечто забавное.
Хочу. Давайте вообразим мир, пружиной которого становится тайное благо. Петр Алексеевич по очереди посмотрел сначала на Иванюту, потом на Цукатова. Представьте, что миром движет сокровенное добро. Причем не только божественной, но и человеческой выделки. Как вам такая конспирология?
Ну-ка, ну-ка Цукатов старался уследить за мыслью.
Поясняю. Довольно разоблачать очередную мировую закулису хрен с ней, с непутевой. Давайте поищем для нашей прозорливости другую область применения. Петр Алексеевич выдержал красноречивую паузу. Не пора ли обратить внимание на более загадочную цепь событий? Вот, скажем, живет талантливый художник, музыкант или ученый кому как нравится Живет, творит, однако косная среда, как водится, его не принимает, не оценивает по достоинству, и вместо признанности кукиш с коромыслом. И тем не менее, как птахе небесной, как цветку полевому, каждый новый день есть ему пища и залатанные штаны, чтобы прикрыть голый зад. А иной раз, рука Петра Алексеевича, описав плавную дугу, указала на профессора, и десятка под ногами. Словом, вопреки очевидным препонам, художник продолжает писать, а ученый мыслить. Хотя он пока и студент. Как так? Почему?
Сам же сказал про птах небесных. Цукатов указал пальцем в потолок. На то Его промысел.
Промысел это понятно. Но если дело только в нем, то нет и мировой закулисы есть лишь козни дьявола.
Не верю я в конспирологию ни в злую, ни в добрую. Иванюта все чаще ощупывал руками свое лицо и голову в целом, что было признаком хмельного воодушевления.