Ахнул.
Справа от меня напротив кровати Вашей матушки стоит телевизор.
И. И. дышал мне в ухо чуть чаще, чем раньше. Я отступила на шесть шагов назад, повернулась налево и вошла в комнату побольше.
Слева от меня большой белый, будто засахаренный, куст коралла. Дальше диван, на диване несколько плюшевых игрушек, большой мишка в середине. Это игрушки Ваших детей, у Вас два сына, верно?
Один. Второй умер, холодным голосом произнёс он.
Я повернулась направо и сказала:
С обеих сторон вдоль стен стоят книжные шкафы, перед окном письменный стол, он справа, и маленькая, детская? тахта и кресло. По стене огромное зеркало,
Всё! Хватит, хватит! Удивил ты меня, Саня, по голосу слышу, говорит с улыбкой И. И.
Нет! слишком громко говорю я, не всё! и бегу по коридору, поворачиваю налево, оказываюсь в кухне:
Слева диван, хожу козырным валетом, над диваном висит карта мирового океана, так называемая карта с белыми изобатами, стол круглый, козырная дама, на плите блюдце с обгоревшими спичками козырной король! На стене возле двери плакат, на нём лист зелёный, его ножка превращается в обгорелую, как на блюдечке на плите, спичку козырной туз!
И. И. молчит, но вокруг него электрическое поле, пробегают и трещат разряды.
А ещё у Вас нет помойного ведра, и мусор Вы складываете в пустые пакеты из-под молока и выносите их по пути на работу! Что там есть в колоде? Джокер! Я Джокер!
В окно стучат с дождём и ветром пополам ветки ясеня, окно распахивается, и я слышу звон стекла, и на лицо мне падают холодные капли осеннего дождя. Я, не снимая повязки, вслепую выбегаю из квартиры, я не хочу видеть сейчас его лицо, не хочу!
Кажется, я опять сделала что-то не так. Осталось две пары железных башмаков. Попробую ещё!
Шестая пара
Он распахнул дверь. Я добилась:
Я узнал тебя по глазам, по свету в них, по тому, как ты смотришь на меня, узнал. Только ты смотрела и смотришь на меня так! С любовью, про любовь он, конечно, не говорит, это в моей голове звучит.
Проходи, я так тебя ждал, наконец-то, ты пришла. Хочешь чего-нибудь? спрашивает он просто. Спокойно. Как будто я выходила на пять минут в магазинчик за хлебом. Это «Хочешь чего-нибудь?» в его устах звучит для меня как «я люблю тебя, я жить без тебя не могу».
Хочу! Конечно, хочу! Всего! Чего угодно! Чаю. Кофе, водки, бутерброд, холодную котлету. Варёную свёклу! Оливок! кричу я про себя. Молча.
Ничего не хочу, лишь бы знать, что ты рядом, звенит у меня в мозгу, я даже могу не подходить к тебе. Не беспокоить. Не отвлекать, лишь бы слышать, как ты ходишь, как ты моешь руки, как открываешь окно, как ставишь чайник на огонь, я вообще могу стать невидимкою, чтобы ты вообще не замечал, что я здесь. Могу отрубить себе руки, могу отрезать язык, могу встать к дверному косяку и пробить мочки ушей чем-нибудь острым, например, шилом, серьгами, в доказательство, что я твоя, что я твоя добровольная раба, служанка, королева, госпожа, и пригвоздить, и стоять столько, сколько ты захочешь, я не устану, не буду жаловаться, я буду стоять с радостью.
Я приклеилась к тебе, именно приклеилась, ты мой воздух, ты хлеб мой насущный, моя икона, мои мысли, мои стихи и вся моя жизнь, я всё время хочу тебя обнять, мои руки непроизвольно тянутся к тебе, и, когда ты просто поворачиваешь голову в противоположную от меня сторону, я боюсь, что умру, но ты отводишь мои руки и тихо, терпеливо и от этого мне ещё больнее, говоришь:
Дай мне пространство, я не могу дышать, ты душишь меня, а когда-то говорил, что «я тебя любил, люблю и буду любить», а сейчас:
Убери руки.
(После этих слов точно отрублю их на хрен!)
Мне так невыносимо больно, что я уже не могу плакать: веки, пропитанные слезами, распухли так, что кажется, они вывернуты наружу, и на улицу я могу выходить только в тёмных очках. Я не могу ни о чём думать, я завишу от него: он податель всех милостей, кстати, по-польски «любовь» это «милость». А я так не могу, не хочу зависеть, не хочу просить, не буду просить, я не могу так жить, лучше я умру.
* * *
Я сижу за круглым столом в кухне с газовой колонкой, на диване под картой мирового океана с белыми изобатами, и, как стручки гороха, вышелушиваю из блистеров таблетки, на двери в кухне висит плакат с зелёным, подпаленным снизу листиком, «табиатро эх тиёд кунед», береги лес от пожара, написано на нём, эта надпись врезалась мне в память как «мене такел фарес», я знаю эти слова наизусть, мне не надо видеть их, они написаны пылающими буквами прямо в мозгу.
* * *
Я сижу за круглым столом в кухне с газовой колонкой, на диване под картой мирового океана с белыми изобатами, и, как стручки гороха, вышелушиваю из блистеров таблетки, на двери в кухне висит плакат с зелёным, подпаленным снизу листиком, «табиатро эх тиёд кунед», береги лес от пожара, написано на нём, эта надпись врезалась мне в память как «мене такел фарес», я знаю эти слова наизусть, мне не надо видеть их, они написаны пылающими буквами прямо в мозгу.
Напрасно я мучилась: одну за другой стоптала шесть из семи пар железных башмаков, напрасно забрала чужие тела, напрасно лишила жизни шесть человек, напрасно взяла на себя смертный грех шесть раз, всё напрасно! Он вспомнил меня, я здесь, но я ему не нужна.
Мои глаза распухли и превратились в щёлочки, периодически на них надо плескать холодной водой, чтобы хоть немного снять отёк, и глаза режет их больно держать открытыми: даже воздух обжигает их, от слёз они стали такими чувствительными.
Использована предпоследняя пара железных башмаков. Я, казалось бы, добилась своего: он меня вспомнил. Но это не принесло мне удовлетворения: он меня вспомнил, но я ему не нужна. Ему нужен покой.
Мне тоже нужен покой. Вечный.
Я закрываю поплотнее дверь в кухню, закрываю окно, выходящее в прохладную августовскую ночь, в тёмную листву, которая волнуется от движения ветра внезапными тревожными вздохами, что она хочет мне сказать? что она так тревожно и настойчиво мне шепчет, я не понимаю, хотя стараюсь, очень стараюсь понять. В листве тают туманные сферы фонарей, тени играют, листья шелестят, я смотрю и не могу налюбоваться, я так август люблю, когда чуть прохладными вечерами ты будто сама растворяешься в синем вечере, идёшь, наступая на беззвучно мятущиеся синхронно с шепчущими листьями их кружевные тени на асфальте, и сердце щемит от лёгкого чувства потери, с которой ты почти примирилась, забыла себя и начинаешь сначала.
Осталась последняя пара, седьмая, но я не поддамся искушению начать сначала. Больше не хочу.
Я с сожалением отрываюсь от окна и открываю газ в колонке, но не спешу зажигать спичку, пожалуй, я не буду её вовсе зажигать, ссыпаю таблетки в подставленную лодочкой ладонь, горка большая и они срываются с её вершины, падают, как будто капают и катятся по полу, плевать на них, я подношу их к лицу и забираю таблетки губами, они приклеиваются к языку, впитывая в себя влагу, у таблеток такой противный вкус, язык немеет, я набираю их полный рот, слюна течёт по горлу горькая-горькая, но она снимает боль и даёт забвение, я встаю, наливаю полстакана воды, ещё не поздно выплюнуть: они медленно растворяются, но я делаю глоток таблетки проглочены, язык во рту вообще не ворочается, онемел, пытаюсь сказать что-то, чтобы только услышать собственный голос, но раздаётся мычание, нечленораздельное, не моё как будто. Всё кончено.
Спать совершенно не хочется, голова стала лёгкой, горячей, гулкой и ясной, только в ней мало мыслей: две-три не больше, они летают как шарики в черепной коробке, я не могу их поймать, чтобы рассмотреть, они ускользают.
Я переставляю ноги как заведённая игрушка, гашу свет и ложусь калачиком на диван, подтянув колени к подбородку, под картой мирового океана с белыми изобатами, мне всё равно, я испытываю облегчение, как будто прыгнула с обрыва, пустая голова приятно кружится, я закрываю глаза и воздух уже не режет раскалённым холодом радужку.
В желудке неспешно растворяются таблетки димедрола; и кухню в доме, построенном пленными немцами, под тихое умиротворяющее шипение колонки заполняет запах газа.
А за окном тихо-тихо.
Но когда налетает ветер, тревожно и настойчиво, неслышно для меня, шепчутся и вздыхают деревья. Я помню и люблю этот шум, под который засну.
Седьмая пара
Если кому нужны, заберите у Мариванны. Пароль вы знаете: семь пар железных башмаков.
СВИДЕТЕЛЬ
Не может быть, что она выжила. Никак невозможно. Она же помнит, хорошо помнит, со всеми подробностями и деталями, как она её убила.
Был февральский холодный, серый без просвета день, с низким небом, серым, плотным, оно легло на город и придавило его, раскачивались чёрные ветки, мерно, мёртво стучали, ломались, безуспешно хватаясь за небо, пытались остановить тяжёлый февральский ветер, он не давал дышать, забирался простудой всюду: под одежду, в рот, в нос, в лёгкие, холодил глаза.