Упало солнце. Погасло золото и красное погасло, стало чёрным.
СПЯЩЕЕ ЧУДОВИЩЕ
Вот уже много лет я не могу спокойно жить. Я как будто не живу, а притворяюсь, что живу. Убеждаю себя, что у меня всё в порядке, тем временем пропасть между тем, что есть и тем, что я придумала, всё увеличивается, растёт, и если я раньше могла просто перешагнуть с одного плато на другое, разрыв между ними был не более метра, а начиналось всё с еле заметной трещины, то теперь я не смогла бы перепрыгнуть с одного края на другой, даже если бы разбежалась, даже если бы я сделала себе крылья, натянув шкурки летучих мышей на остовы зонтиков, зонтиков полно на помойках, надо всего-то штуки четыре, да восемь летучих мышей, сшить между собой тонкие скользковатые, как тонкая резина, перепонки крылышек и готово дело, можно пробовать.
Нет, нет, не пугайтесь, прошу Вас, не надо пересаживаться на другое сиденье, ведь вагон метро почти пуст, и я тоже могу встать и опять сесть по соседству с Вами, не пересаживайтесь, не бойтесь!
Я пошутила, не нужны мне никакие зонтики, и не собираюсь я потрошить летучих мышей, правда, я пошутила! Ха-ха-ха-ха-ха!
Какие все трусливые, чуть только что не так, как у других людей, тут же стараются убраться подальше, отодвинуться, боятся заразиться, что ли, да не заразная я, не заразная, просто шутки у меня дурацкие!
А-а-а! Что Вы говорите? Откуда Вы знаете, что я не шучу?
Действительно, откуда?
На всякий случай пересели, просто хотите подремать?
Понятно!
Да захоти я летать, то никакие крылья мне не понадобились бы, посмотрите внимательно, странная женщина в чёрной кожаной куртке с крупной молнией, перечеркивающей её торс от одного плеча до противоположного бедра, можно так сказать, или неаккуратно выразилась? в кожаных, облегающих как вторая кожа, брюках и высоких ботинках вытянула и отвела правую руку, как будто любовалась только что сделанным маникюром, растопырила тонкие длинные пальцы, развела их насколько возможно и повращала кистью, будто посылала кому-то прощальный привет.
Глядите, какие у меня перепонки между пальцами, мне, значительно сказала она, чтобы летать, крылья вовсе не нужны, с такими-то перепонками! собеседников в этот напряжённый момент не наблюдалась, она ехала совершенно одна, все покинули вагон на предыдущей остановке, но это её не смущало: бог знает, сколько у неё в голове личностей, если для оживленного разговора ей было достаточно себя самой.
Она вышла на конечной и, перепрыгивая через лужи с лёгкостью восьмиклассницы, побежала домой.
* * *
Она это я. Это я пугаю попутчиков и смеюсь над ними.
Как просто напугать нормального человека, слава дождю, я не сталкивалась с настоящими психами, тогда мои шуточки могли бы кончиться трагически, я улыбнулась себе и открыла дверь квартиры.
На самом деле правды во всём этом бреде намного больше, чем бреда, потому что я разбередила себя. Я и правда не могу спокойно жить.
Я прошла в спальню и, не зажигая света, сбросила не заботясь, одежду, вернулась в ванную, налила такой горячей воды, что будет ещё горячей и кожа слезет с меня как перчатка, насыпала соли и залезла по горлышко.
Пора действовать, а не приставать к прохожим, сказала я себе и взяла с себя обязательство, что завтра приступлю к осуществлению своего плана.
Кожа боролась с перегревом, если не шевелиться, то вокруг меня образуется слой не такой горячей, как остальная, воды, и можно не свариться. Я была неподвижна.
Такая ванна растопила последние остатки сомнений, и я удовлетворенно почувствовала, что готова: завтра приступлю.
Приступлю? Не-ет!
Вслушайтесь внимательно:
Завтра я преступлю. Чувствуете разницу? Завтра я преступлю закон, кому закон, а кому возмездие!
Завтра я его убью! Хватит раздумывать. У меня сотня планов, а не пара хилых разработок: план А, план Б, не-ет, у меня их сотня с хвостиком.
Я так воодушевилась, что дёрнулась в порыве энтузиазма, дьявол, как горячо!
Я нарочно подвигалась под водой, развела бёдра, о! как горячо, святые угодники, мне бы сюда одного угодника, точнее, пророка, чтобы я сварила его ко всем чертям!
Я встала как в аду грешник из котла, когда чёрт отвернулся, не стала вытираться, прошла, не зажигая свет, на кухню, налила себе полстакана водки и дёрнула; открыла окно и запустила пустым стаканом со всей дури об асфальт. Он взорвался фонтаном осколков!
Я нарочно подвигалась под водой, развела бёдра, о! как горячо, святые угодники, мне бы сюда одного угодника, точнее, пророка, чтобы я сварила его ко всем чертям!
Я встала как в аду грешник из котла, когда чёрт отвернулся, не стала вытираться, прошла, не зажигая свет, на кухню, налила себе полстакана водки и дёрнула; открыла окно и запустила пустым стаканом со всей дури об асфальт. Он взорвался фонтаном осколков!
Что бы еще швырнуть? А то руки чешутся!
Я высунулась по пояс из окна и проорала что есть мочи в тёплую нежную тишину ночи:
А-А-А!!! А-А-А-А!! А-А-А-А! Полегчало.
Окно закрывать не стала, пошла и упала в кровать.
Я лежала на спине как пятилучевая морская звезда, этакий свихнувшийся пентакль, значение которого было ясно мне как дважды два. Мне надоело сдерживаться! Мне надоело притворяться! Мне надоело ждать. Что тут думать прыгать надо! Что помогло, водка или горячая ванна, или крики в безразличную тихую ночь, не знаю, но я почувствовала, что, наконец, готова. Завтра начну.
Когда я решилась, мне стало легче. Как оказывается, приятно решиться, как правильно. Как свободно, как легко, как вдохновенно!
Я открыла все свои отверстия для познания мира. Глаза, нос, рот, уши, пупок, все три отверстия между ног, ничего не забыла!
Во мне ходила энергия всего северного полушария небесной сферы, а, может, и южного вкупе, дьявол подери! Что же я раньше-то боялась?!
Ненавижу его. Ненавижу так, что в моих жилах вместо крови течёт ненависть, и если бы сейчас взять мою кровь на анализ, то медики сошли бы с ума и бегали бы по коридорам медучреждений в развевающихся халатах с пробиркой в руках и показывали друг другу:
А ты такое видел?
А что?
Да ты только посмотри, это не кровь, это чистая ненависть!
Дай попробовать, в шутку кричат лаборанты, вот как я его ненавижу, что уже не могу жить!
Весь вопрос только в том, как убить его не слишком быстро, чтобы я успела насладиться его мучениями и чтобы он при этом подольше находился в сознании, чтобы в его красивой голове с благородной лысиной, подчеркивающей смелую лаконичную лепку черепа, внутри которого сокровище мозг любимого мужчины, ясно рисовались смелыми штрихами картинки: вот я подхожу, он сначала не узнаёт меня, неудивительно: мы не виделись двадцать лет, вот сердце его меня узнало, дрогнуло, заволновалось и побежало, заспешило, а глаза, слишком тесно связанные с мозгом, пока ещё не узнают мой силуэт, он смутно ему знаком, он обеспокоенно, в нехорошем предчувствии прислушивается к сердцу, которое уже выбивает древний ритм неминуемой смерти, а глаза сомневаются, что-то знакомое, но ещё не сцепилось с образом, я не спешу, не кричу: это я, смотри, что ты со мною сделал, я молчу, наслаждаюсь, читаю по глазам, как он меня узнаёт, с ужасом, с дрожью во всех членах, с мукой, с любовью, нет, нет, любви нет, есть страх, со страхом, с уверенностью, что я и его смерть это одно и то же. Я подхожу ближе, беру за горло, пока нежно, обхватываю постаревшую шею в складках истончившейся кожи, плиссированных складках, как у грифа.
Что, стервятник, много ли трупов женщин прибавилось в твоих шкафах с тех пор, как я ушла? Показывай трофеи, называй по именам, я хочу знать и поминать в своих молитвах каждый ёбаный вечер всех женщин, которых ты лишил жизни, поминать не сюси-пуси «дорогие голоса, опавшие листья, ветер, прошлое», как ты, сволочь, написал в своей слюнявой книге, не назвав ни одну, и все, как на подбор, похожи на меня, и все письма, что они тебе, падальщик, писали, все эти письма так похожи на мои, что я могла бы написать каждое из них; каким волшебством ты, дьявол, называющий себя пророком, владеешь, что они как жертвенные животные, легконогие овечки с чистой длинной шерстью, несли тебе своё золотое руно, шли, закрыв глаза, на место заклания, чем ты опоил, как околдовал, что они, как и я впрочем, готовы были забыть всё на свете, забить на всё на свете, за взгляд твоих сапфировых холодных жестоких глаз.
Убью. Разорву.
Вот здесь: между третьим и четвёртым ребром, без ножа руками вскрою грудную клетку, выну сердце! Вырву. И съем, чтобы он всегда был со мной. Или растопчу, ещё не решила. Или открою балконную дверь и, метясь в небо, швырну его сердце, чёрное сердце предателя, оно взмахнёт крыльями и, тяжело поднимаясь рывками, исчезнет в листве каштанов. Я постучала в грудную клетку:
Открой, дьявол, я пришла взять своё! Имею право! Сердце отозвалось гулко, подожду чуть, чего комкать удовольствие? Отложенное удовольствие не есть потерянное удовольствие, я очнулась от грёз и подумала, а что, если попробовать не вырывать ему сердце, а задушить в объятиях, перекрыть ему дыхательные пути поцелуем и высосать жизнь, забрать последний вздох из-под высокого свода нёба, такого глубокого, что когда он меня целовал, я всегда удивлялась глубине, мне казалось, что там по меньшей мере неф, огромный неф костёла, и тут меня чуть не стошнило, чуть не вырвало: он так постарел, стал карикатурой на себя самого, что я не смогу прикоснуться к нему. Лучше я предоставлю ножу забрать его никчемную, просроченную, конченую за истечением любви, не нужную никому жизнь.