Художник, что ль?
Вроде того. А вы простите, а ты?
Я? Да я и того хуже. В советское время служил журналистом. Как скинули с социалистического броневика батьку Ленина со всем его учением, подался было по совету Бендера в управдомы. Но в ихнем капиталистическом общежитии место мне нашлось тольки в гардеробе. Стал я всякой сволочи польты подавать. Они мне чаевые суют, а я не беру. Один раз, правда, попробовал, больно жрать захотелось, так совесть желудком пошла. Облевал я, прости, Господи, евойного песца по самое немогу. Тот в скандал, вцепился, как клещ, во всю грудь. Во, думаю, гад! Меня моей же блевотиной и перепачкал! Я ему говорю: «Отойди, дядя». Не понимает. Ещё раз говорю: «Отойди, родной!» Не понимает. Третий раз повторяю, но уже со всего размаху. Падает, кричит. Ну, все ко мне. А меня уже разобрало. Тут теннисный мячик подвернулся. Схватил я его, поднял руку и ору: «Стой, мразь постсоветская! Взорву всех на хрен!» Так, не поверишь, попадали от страха, друг за дружку попрыгали, ну прям как сардины, ежели косяк затралить! Противно стало. Плюнул я на их сытый гардероб и ушёл. И теперь Разрешите представиться: лишний человек. Ни работы, ни друзей, полна горница старух. На их чаевые и живу. Знаю, что похоронные, ан не рвёт, как от тех новороссийских соплей, загадка!
Степан откинулся на спинку стула и облегчённо выдохнул.
Ну вот, как перед Богом исповедался! он хитро улыбнулся.
Выходит, я жирую там, где ты лапу сосёшь? задумчиво произнёс Георгий. Я, Стёп, церковный художник. При Советах жить трудом на церковь нельзя было и думать. Теперь пожалуйста! Кстати, вон в том портфеле, Георгий указал на коричневое пятно, брошенное в прихожей возле мусорного ведра, двадцать четыре тысячи рублей. И хотя по большей части это не мои деньги, ты можешь ими распоряжаться, как своими. Добыл их ты, значит, они принадлежат тебе.
Георгий умолк и занялся новой порцией чая.
Вроде как контрибуция, что ли? ухмыльнулся Стёпа.
Ну да, вроде того.
Э-э, нет! Эдак мы до людоедства дойдём, ежели будем друг на друга как на добычу смотреть. А потом, Егор, ничего, если я так, по-простому? ты же сам их спровоцировал. Шляться ночью по голодной Москве со сладким пирогом! Да тут не то что зверя, тут человека можно до зверя раздразнить. И ещё. Бандит точно такой же продукт эволюции, как и ты, только ты художник и получил в наследство от Фидия нюх на красоту, а он получил от Бендера или самого Соломона нюх на деньги. Чему ж тут удивляться?
Степан, давай святых не трогать. У них с миром свои расчёты.
Прости, увлёкся. Э-э, да ты спишь! Звони, чтоб тебя не ждали, и баиньки. Пойду постелю.
Да мне, собственно, звонить-то некому. Живу один, как Фидий.
Как и я! Несуществующий журналист несуществующей газеты в уже несуществующей стране. Брр! Во ляпнул, врагу не пожелаешь
4. Досье на жертву перестройки
Степан сказал Георгию сущую правду. По окончании МГИМО за накопившиеся «дисциплинарные заслуги» перед отечеством выпускник факультета международной журналистики Росинский Степан Владимирович был распределён куда подальше от вожделенной заграницы, и на несколько лет обосновался внешкором в Ивановской областной газете.
Подступало «светлое будущее», все говорили о необходимости перестройки, гласности, демократии. Журналистскую братию трясло от профессионального предвкушения великой смуты. Редкие трезвые умы с опаской поглядывали на собратьев по перу, пьянеющих от запаха свободы. Никакой чёткой доктрины будущих хозяйственных связей попросту не было.
Политическое переустройство страны мыслилось от противного. Все в один голос твердили «Демократия!», мало понимая, что это лукавое слово способно демонтировать спасительное для русского менталитета понятие «вертикаль власти».
Несмотря на прошлые поведенческие ляпы и мелкие экзерсисы студента-демократа, Степан оказался одним из немногих крохотных порогов на пути разбушевавшегося в годы перестройки демократического селя. В стране барражировал 1991 год. Вожди взбирались на танки, интеллигенция в очередной раз неистовствовала на ниве псевдонародничества, а народ глухо шептался по кухням и накапливал злость фактически на самого себя.
Люди фундаментального склада ума как-то вдруг стали не нужны ни стране, ни корпоративным интересам большого производства. Умело подготовленная либеральными политтехнологами смена власти потянула за собой в трясину неведомой никому перестройки тысячи хозяйственных нитей и личных судеб.
Областную газету, где подрабатывал Степан, закрыли за ненадобностью. Не получив даже расчёта по накопившимся гонорарам, Стёпа вынужден был вернуться в Москву. Однако столица, продуваемая ветрами всех направлений, не очень-то обрадовалась его возвращению. И хотя молодой журналист считал себя профессионалом в политических вопросах (как-никак МГИМО за спиной!), он ничего не понял в новом московском миропорядке.
Казалось, несуразица новейшего времени вот-вот лопнет, как мыльный пузырь. И тысячи челноков с высшим образованием, побросав в священный костёр интеллектуальной инквизиции коробки с колготками и памперсами, вернутся на своё рабочее место, заварят крепкий кофе и продолжат поиски научных истин.
Увы.
Точно так тысячи русских интеллигентов, бежавших от Советов в первые годы пролетарской диктатуры, ждали со дня на день крах нового российского порядка. Многие даже не распаковывали вещи
Природа человека лишь в малой степени предсказуема. Порой она необорима, как небесная твердыня, и готова даже на костре воскликнуть: «А всё-таки она вертится!»
Но бывает, стадное чувство самосохранения заслоняет в человеке естественную моральную брезгливость (этакий интеллектуальный осадок эволюции разума), и толпа добродетельных сограждан превращается в единый безликий пипл, которым несложно управлять, и который, по меткому выражению одного из отцов перестройки, «всё схавает».
Степану потребовалось некоторое время, чтобы изжить последние иллюзии и надежды на возвращение прежнего общественного благоразумия.
Вскоре пустота нового российского замысла поглотила его ближайшее окружение и вплотную подступила к границам личности. И тогда Степан занял круговую оборону.
Он выбрал для защиты наиболее эффективный способ действия погружение в себя. Перебиваясь случайными заработками, наш герой ушёл в «социальное сочинительство». Написал несколько публицистических заметок, пару раз постучался с ними в редакции патриотических газет и, получив странные немотивированные отказы, окончательно захлопнул дверь родной коммунальной квартиры.
Но писать продолжил. Он понимал, что пишет заведомо в стол, сравнивал свои действия с отчаянной попыткой Робинзона дать о себе знать бутылкой, брошенной в море.
Впрочем, сравнение было не в пользу Степана. В отличие от героя романа Даниэля Дефо, он все свои «бутылки с мольбой о помощи» так и не опустил в волны бушующих обстоятельств. В текстах Степан словно разговаривал со своим будущим читателем, протагонистом всех его горестных дум. Он представлял, как таинственный некто выдвигает ящик письменного стола, достаёт увесистую папку бумаг и начинает читать, бережно складывая прочитанные листы в особую папку с зажимом. Чтение увлекает. И хотя Степана давно нет в живых, строка его текста становится для грядущего читателя путеводной нитью в понимании некогда случившихся событий
Утешение, которое Степан нашёл в занятиях литературой, вскоре уступило место традиционным угрызениям совести. Он вдруг ощутил внутреннюю ответственность за всепроникающую силу слова.
В прокуренных аудиториях МГИМО и за шторами МИДовских интерьеров Стёпа даже не предполагал наличие огромных окон, через которые поздним вечером можно наблюдать звёзды!
Годы обучения были подчинены одной цели научиться держать удар и опрокидывать собеседника эффектным оксюмороном. В подобной перепалке слово превращалось в бильярдный шар, в безликий аксессуар собственно интеллектуальной игры. Теперь же, «отложив кий», Стёпа напряжённо всматривался в то или иное причудливое сочетание графем. Так физик всматривается в ядро материи и пишет цепочки формул, предвидя то, что до поры скрыто в сгустке застывшей, ещё никем не тронутой энергии.
5. Под самое небо
А теперь, как сказывал великий Александр Сергеевич, «займёмся» главным героем нашего романа богомудрым иконописцем Георгием. Тем более что пересказ «приключений», выпавших в лихие годы перестройки на долю пасынка «обратной перспективы»2, история поучительная!
В прошлом выпускник знаменитого МИФИ, Егор по распределению оказался в институте Атомной Энергии им. И. В. Курчатова. Подавал серьёзные, наукоёмкие надежды. И всё бы хорошо, но приключилась с ним обыкновенная «хворь» русского интеллигента болезненный выбор самого правильного жизненного пути.