Лишь после часа ночи с искренним сожалением поэт расстался с четой Фуксов, на рассвете он наметил отъезд. Попрощаться с другом из предрассветной мглы примчался Баратынский, и Александр Сергеевич подарил ему на память свой небольшой карандашный портрет, написанный Ж. Вивьеном. Он подвёл итог своего посещения Казани в письме жене, отметив не напрасным посещение этой стороны. Пушкин покидал город, в котором официальные власти предпочли не заметить его двухдневного присутствия. «Казанские губернские ведомости» обошли это событие молчанием. Про материалы, предоставленные Карлом Фуксом, поэт позже напишет: «Ему обязан я многими любопытными известиями касательно эпохи и стороны, здесь описанных».
Александра же Андреевна, вставши в пять утра, принялась творить стихи «На проезд А. С. Пушкина через Казань». К восьми часам она отослала их в особняк к Энгельгардту, но знаменитый гость уже покинул город, оставив для госпожи Фукс записку. «С сердечной благодарностью посылаю вам мой адрес и надеюсь, что обещание ваше приехать в Петербург не есть одно любезное приветствие. Примите <> изъявление моей глубокой признательности за ласковый приём путешественнику, которому долго памятно будет минутное его пребывание в Казани».
Она приняла записку за обычную любезность светского человека, ни к чему, впрочем, не обязывающую, но ошиблась. Александр Сергеевич вступил с ней в переписку и даже имел намерение напечатать в «Современнике» её труд этнографа и краеведа, а именно очерк «Поездка из Казани в Нижний Новгород». О намерении печатать этот очерк в журнале упоминается в книге составителя В. В. Кунина «Последний год жизни Пушкина», и там же отмечается, что наряду с «Александром Радищевым» Пушкина, записками Карамзина и стихотворением «Два демона» Тютчева труд Александры Фукс не был пропущен цензорами, видимо, потому, что в нём говорилось о старообрядцах. Почётно, заметим, оказаться в такой компании!
А вот последнее из писем Пушкина к Фукс довольно примечательное по своему содержанию: «Милостивая государыня Александра Андреевна, я столько перед вами виноват, что не осмеливаюсь и оправдываться. <> Не понимаю, каким образом мой бродяга Емельян Пугачёв не дошёл до Казани, место для него памятное: видимо, шатался по сторонам и загулялся по своей привычке. <> При сём позвольте <> препроводить к Вам и билет на получение «Современника», мною издаваемого. Смею ли надеяться, что Вы украсите его когда-нибудь произведениями пера вашего? 20 февраля 1836».
На этом фоне совершенно неестественно выглядит письмо Пушкина к Наталье Николаевне, написанное через неделю после отъезда из Казани: «Я таскался по окрестностям, по полям, по кабакам и попал на вечер к одной blue stokings[9], сорокалетней, несносной бабе с вощёными зубами и с ногтями в грязи. Она развернула тетрадь и прочла мне стихов с двести, как ни в чём не бывало. Баратынский написал ей стихи и с удивительным бесстыдством расхваливал её красоту и гений. Я так и ждал, что присуждён буду ей написать в Альбом но Бог помиловал, однако она взяла мой адрес и стращает меня перепиской и приездом в Петербург, с чем тебя и поздравляю» Эти нелицеприятные строки, относящиеся к Александре Андреевне Фукс, можно объяснить лишь одним ревностью Натальи Николаевны, впрочем, не всегда беспочвенной. А ветреный супруг, по-видимому, усвоил такую манеру, заранее предупреждая семейные сцены известным мужчинам способом, принижать в глазах жены особу, в которой можно хотя бы намёком увидеть соперницу.
Он отправился далее по намеченному маршруту, продолжая делать короткие пометки в заветной зелёной тетрадке, которая сопровождала поэта в путешествии. Ему, по признанию в последующих письмах с дороги жене, не удавалось ничего написать, но Пушкин переполнялся добытыми сведениями, преданиями, записями песен, вдохновлялся и мечтал поскорей оказаться в Болдине и излить на бумагу то, что рождало воображение, поддержанное солидным историческим багажом.
Одним из его самых лирических приобретений уже после Оренбурга стал рассказ старой казачки Бунтовой, поведавшей трогательную легенду. Так в станице Берды главной ставке Пугачёва, вспоминали пугачёвцы о матери Стеньки Разина: «В Озёрной старая казачка каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: Не ты ли, моё детище? Не ты ли, мой Стёпушка? Не твои ли чёрны кудри свежа вода моет? И видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп» Для Пушкина этот плач казался идеальным эпилогом к поэме о Пугачёве, но цензура сделала своё дело