Вирджиния Вулф
Волны. Флаш
© Перевод. Е. Суриц, 2018
© ООО «Издательство АСТ», 2022
* * *Волны
СОЛНЦЕ еще не встало. Море было не отличить от неба, только море лежало все в легких складках, как мятый холст. Но вот небо побледнело, темной чертой прорезался горизонт, отрезал небо от моря, серый холст покрылся густыми мазками, штрихами, и они побежали, вскачь, взапуски, внахлест, взахлеб.
У самого берега штрихи дыбились, взбухали, разбивались и белым кружевом укрывали песок. Волна подождет-подождет, и снова она отпрянет, вздохнув, как спящий, не замечающий ни вдохов своих, ни выдохов. Темная полоса на горизонте постепенно яснела, будто выпадал осадок в старой бутылке вина, оставляя зеленым стекло. Потом прояснело все небо, будто тот белый осадок наконец опустился на дно, или, может быть, это кто-то поднял лампу, спрятавшись за горизонтом, и пустил над ним веером плоские полосы, белые, желтые и зеленые. Потом лампу подняли выше, и воздух стал рыхлым, из зеленого выпростались красные, желтые перья и замерцали, вспыхивая, как клубы дыма над костром. Но вот огненные перья слились в одно сплошное марево, одно белое каление, кипень, и он сдвинул, поднял тяжелое, шерстисто-серое небо и обратил миллионами атомов легчайшей сини. Понемногу стало прозрачным и море, оно лежало, зыбилось, посверкивало, подрагивало, пока не стряхнуло все почти полосы темноты. А державшая лампу рука поднималась все выше, все выше, и вот уже стало видно широкое пламя; над горизонтом занялась огненная дуга, и вспыхнуло золотом все море вокруг.
Свет охлестнул деревья в саду, вот один листок стал прозрачным, другой, третий. Где-то в вышине чирикнула птица; и все стихло; потом, пониже, пискнула другая. Солнце сделало резче стены дома, веерным краем легло на белую штору, и под лист у окошка спальни оно бросило синюю тень как отпечаток чернильного пальца. Штора легонько колыхалась, но внутри, за нею, все было еще неопределенно и смутно. Снаружи без роздыха пели птицы.
Я вижу кольцо, Бернард говорил. Оно висит надо мной. Дрожит и висит такой петлей света.
Я вижу, Сьюзен говорила, как желтый жидкий мазок растекается, растекается, и он убегает вдаль, пока не наткнется на красную полосу.
Я слышу, Рода говорила, звук: чик-чирик; чик-чирик; вверх-вниз.
Я вижу шар, Невил говорил, он каплей повис на огромном боку горы.
Я вижу красную кисть, Джинни говорила, и она перевита вся золотыми такими ниточками.
Я слышу, Луис говорил, как кто-то топает. Огромный зверь прикован за ногу цепью. И топает, топает, топает.
Смотрите там, на балконе, в углу паутина, Бернард говорил. И на ней водяные бусины, капли белого света.
Листы собрались под окном и навострили ушки, Сьюзен говорила.
Тень оперлась на траву, Луис говорил, согнутым локтем.
Острова света плывут по траве, Рода говорила. Они упали с деревьев.
Глаза птиц горят в темноте между листьев, Невил говорил.
Стебли поросли жесткими такими короткими волосками, Джинни говорила, и в них позастряли росинки.
Гусеница свернулась зеленым кольцом, Сьюзен говорила, вся-вся в тупых ножках.
Улитка перетаскивает через дорогу свой серый тяжелый панцирь и приминает былинки, Рода говорила.
А окна то загорятся, то гаснут в траве, Луис говорил.
Камни мне холодят ноги, Невил говорил. Я каждый чувствую: круглый, острый, отдельно.
У меня все руки горят, Джинни говорила, ладошки только липкие и мокрые от росы.
Вот крикнул петух, будто красная, тугая струя вспыхнула в белом приплеске, Бернард говорил.
Птицы поют, вверх-вниз, туда-сюда, повсюду, везде качается гомон, Сьюзен говорила.
Зверь все топает; слон прикован за ногу цепью; на берегу топает страшный зверь, Луис говорил.
Гляньте на наш дом, Джинни говорила, какие белые-белые от штор у него все окошки.
Уже закапала холодная вода из кухонного крана, Рода говорила, в таз, на макрель.
Стены пошли золотыми трещинами, Бернард говорил, и тени листьев легли синими пальцами на окно.
Миссис Констабл сейчас натягивает свои толстые черные чулки, Сьюзен говорила.
Когда поднимается дым, это значит: сон кучерявится туманом над крышей, Луис говорил.
Птицы раньше пели хором, Рода говорила. А теперь отворилась кухонная дверь. И они сразу прыснули прочь. Будто кто горстку зерен швырнул. Только одна поет и поет под окном спальни.
Пузыри зарождаются на дне кастрюли, Джинни говорила. А потом они поднимаются, быстрей, быстрей, такой серебряной цепью под самую крышку.
А Бидди соскребает рыбьи чешуйки на деревянную доску щербатым ножом, Невил говорил.
Окно столовой стало теперь темно-синее, Бернард говорил. И воздух трясется над трубами.
Ласточка пристроилась на громоотводе, Сьюзен говорила. И Бидди плюхнул на кухонные плиты ведро.
Вот удар первого колокола, Луис говорил. А за ним и другие вступили; бим-бом; бим-бом.
Смотрите, как бежит по столу скатерть, Рода говорила. Сама белая, и на ней кругами белый фарфор, и серебряные черточки возле каждой тарелки.
Что это? Пчела жужжит у меня над ухом, Невил говорил. Вот она, здесь; вот она улетела.
Я вся горю, я трясусь от холода, Джинни говорила. То это солнце, то эта тень.
Вот они все и ушли, Луис говорил. Я один. Все пошли в дом завтракать, а я один, у забора, среди этих цветов. Еще самая рань, до уроков. Цветок за цветком вспыхивает в зеленой тьме. Листва пляшет, как арлекин, и прыгают лепестки. Стебли тянутся из черных пучин. Цветы плывут по темным, зеленым волнам, как рыбы, сотканные из света. Я держу в руке стебель. Я этот стебель. Я пускаю корни в самую глубину мира, сквозь кирпично-сухую, сквозь мокрую землю, по жилам из серебра и свинца. Я весь волокнистый. От малейшей зыби меня трясет, земля мне тяжко давит на ребра. Здесь, наверху, мои глаза зеленые листья, и они ничего не видят. Я мальчик в костюме из серой фланели, с медной застежкой-змейкой на брючном ремне. Там, в глубине, мои глаза глаза каменного изваяния в нильской пустыне, лишенные век. Я вижу, как женщины бредут с красными кувшинами к Нилу, вижу раскачку верблюдов, мужчин в тюрбанах. Слышу топот, шорох, шелест вокруг.
Здесь Бернард, Невил, Джинни и Сьюзен (но только не Рода) запускают рампетки в цветочные клумбы. Сбривают рампетками бабочек с еще сонных цветов. Прочесывают поверхность мира. Трепет крылышек надрывает сачки. Они кричат: «Луис! Луис!», но они меня не видят. Я спрятан за изгородью. Тут только крошечные просветы в листве. О Господи, пусть они пройдут мимо. О Господи, пусть вывалят своих бабочек на носовой платок на дороге. Пусть пересчитывают своих адмиралов, капустниц и махаонов. Только бы меня не увидели. Я зеленый, как тис, в тени этой изгороди. Волосы из листвы. Корни в центре земли. Тело стебель. Я сжимаю стебель. Капля выдавливается из жерла, медленно наливается, набухает, растет. Вот розовое что-то мелькает мимо. Между листьев заскальзывает быстрый взгляд. Меня опаляет лучом. Я мальчик во фланелевом сером костюме. Она меня нашла. Что-то ударило меня в затылок. Она поцеловала меня. И опрокинулось все.
После завтрака, Джинни говорила, я припустила бегом. Вдруг вижу: листья на изгороди шевелятся. Подумала птичка сидит на гнезде. Расправила ветки и заглянула; смотрю птички нет никакой. А листья все шевелятся. Я испугалась. Бегу мимо Сьюзен, мимо Роды и Невила с Бернардом, они разговаривали в сарае. Сама плачу, а бегу и бегу, все быстрей. Отчего так прыгали листья? Отчего так прыгает у меня сердце и никак не уймутся ноги? И я кинулась сюда и вижу ты стоишь, зеленый, как куст, стоишь тихо-тихо, Луис, и у тебя застыли глаза. Я подумала: «Вдруг он умер?» и я тебя поцеловала, и сердце под розовым платьем колотилось у меня, и дрожало, как листья дрожали, хоть они-то непонятно теперь отчего. И вот я нюхаю герань; нюхаю землю в саду. Я танцую. Струюсь. Меня накинуло на тебя, как сеть, как сачок из света. Я струюсь, и дрожит накинутый на тебя сачок.
Через щелку в листве, Сьюзен говорила, я увидела: она его целовала. Я подняла голову от моей герани и глянула через щелку в листве. Она его целовала. Они целовались Джинни и Луис. Я стисну свою тоску. Зажму в носовом платке. Скручу в комок. Пойду до уроков в буковую рощу, одна. Не хочу я сидеть за столом, складывать числа. Не хочу я сидеть рядом с Джинни, рядом с Луисом. Я положу свою тоску у корней бука. Буду ее перебирать, теребить. Никто меня не найдет. Буду питаться орехами, высматривать яйца в куманике, волосы станут грязные, я буду спать под кустом, воду пить из канавы, так и умру.
Сьюзен прошла мимо нас, Бернард говорил. Шла мимо двери сарая и тискала носовой платок. Она не плакала, но глаза, они ведь у нее такие красивые, сузились, как у кошки, когда та собирается прыгнуть. Я пойду за ней, Невил. Тихонько пойду за ней, чтоб быть под рукой и утешить, когда она зайдется, расплачется и подумает: «Я одна».