Холод просочился под одежду, забегал по телу, словно ощупывал, осматривал, обыскивал. Касался то спины, то груди, то живота, то зада, пока не охватил меня всего целиком, с ног до головы, даже руки зудеть перестали. И вот тогда из темноты проступил белый полупрозрачный дым. Неторопливо, вкрадчиво, почти ласково окутал меня, заструился змеями, заскользил по лицу, потянулся в ноздри. И никакого запаха, даже малейшего. Только холод, причём невыносимый, сковывающий всё на своё пути, абсолютный. Минус двести семьдесят, или сколько там по физике?
Проснулся я только под утро. Дрожа всем телом, выбрался из кресла и скорее захлопнул приоткрытое окно.
* * *
Вторник на работе начался с двух новостей плохой и очень плохой. Во-первых, свежеотремонтированная печь выдавала максимум сто градусов, а потом отключалась снова чинить. Во-вторых, Боря-блаженный покончил жизнь самоубийством.
Все ушли, кроме него, а дело к ночи вахтёр разбираться пошёл, возбуждённо тараторила Валя, цеховая табельщица. Заглянул, а Боря мёртвый лежит. И кровищи лужа вены вскрыл ножовкой.
Мы когда уходили, у него там курил кто-то, вспомнил я. Дым был сигаретный.
Не мог у него никто курить, отмахнулась Валя. Вы двое последние ушли. А ты, Данька, курить бросаешь, вот везде дым и чудится.
Перед обедом всех собрал Саныч и начал нести пургу в том духе, что «упустили, недоглядели, потеряли парня» и прочее и прочее. Хотел даже слезу выдавить, но не сумел, поэтому резко сменил тон и перешёл к раздаче ценных указаний. Освободившееся помещение велено было расчистить от хлама, полы подмести, окна помыть, стены покрасить. А сделать всё это он доверил мне, Владику и Вале.
Работать начали уже после обеда. Заходить в бывшую Борину каморку никому не хотелось, поэтому первой запустили табельщицу. Однако, пробравшись в глубины комнаты, Валя громко охнула, а потом смачно выругалась, и нам с Владиком ничего не оставалось, как поспешить даме на выручку.
Крови внутри не было. Лишь чистое пятно на грязном полу напоминало теперь о случившемся несчастье. Но табельщица смотрела не на пятно застыла, уставившись на стену. А там чем-то чёрным были намалёваны десятки человеческих силуэтов. Размытые, все они стояли поодиночке и как будто спиной, утопая в какой-то пелене. Пелена была белой, под каждым силуэтом виднелись буквы. Я подошёл ближе, вгляделся имена и фамилии. Прочёл несколько все незнакомые.
Углём, похоже, рисовал, неуверенно произнёс Владик. И мелом.
От рисунка явственно исходило что-то тревожное, больное, рождающее беспричинный страх. Будто здесь, в этой грязной комнатёнке нашим взорам открылось нечто потаённое, запретное, какая-то другая сторона. Хотя и непонятно, сторона чего.
Спиной стоят, зачем-то сказал я.
С чего ты взял что спиной?
Не знаю. Кажется.
«Повернулись спиной, прячут взгляд неживой», вдруг пронеслось в голове. Я машинально полёз в карман за блокнотом, но тут же одёрнул себя не сейчас.
Валя же, как истинный человек дела, не стала болтать попусту, а ушла и вернулась с мокрой тряпкой. Торопливо, почти яростно заводила по стене, стирая силуэты. Работала она споро, явно желая скорее покончить с этим «тёмным» творчеством. Как вдруг замерла с тряпкой в руке и, уставившись в одну точку на стене, позвала: